Kitabı oku: «Алексей Толстой в «хождениях по мукам» четырех супружеств», sayfa 3
«Родился бы в городе – не знал бы детства»
Что же касается детства, то начиналось оно безмятежно и счастливо, ведь малышу неведомы были вихри страстей, которые пронеслись над семьей.
Ему выпало счастливое детство, детство в захолустном имении, и впоследствии он признавался:
«Я думаю, если бы я родился в городе, а не в деревне, не знал бы с детства тысячи вещей – эту зимнюю вьюгу в степях, в заброшенных деревнях, Святки, избы, гаданья, сказки, лучину, овины, которые особым образом пахнут, я, наверное, не мог бы так описать старую Москву».
И свои детские впечатления Алексей Толстой сумел с пронзительной яркостью изложить в повести «Детство Никиты», на которой, кстати, выросли многие поколения советских детей, хотя произведение и посвящено дореволюционной России.
Коснулся он тех лет и в воспоминаниях:
«Алексей Аполлонович (Бостром. – Н.Ш.), либерал и “наследник шестидесятников” (это понятие “шестидесятники” у нас в доме всегда произносилось, как священное, как самое высшее), не мог ужиться со степными помещиками в Николаевске, не был переизбран в управу и вернулся с моей мамой и мною (двухлетним ребенком) на свой хутор Сосновку.
Там прошло мое детство. Сад. Пруды, окруженные ветлами и заросшие камышом. Степная речонка Чагра. Товарищи – деревенские ребята. Верховые лошади. Ковыльные степи, где лишь курганы нарушали однообразную линию горизонта… Смены времен года, как огромные и всегда новые события. Все это и в особенности то, что я рос один, развивало мою мечтательность…»
Конечно, обстановка в доме всегда накладывает отпечаток на ребенка. Именно детские впечатления в последующем привели к принятию Толстым революции. Во всяком случае, сыграли свою значительную роль.
Ну а природа края, в котором он вырос, отразилась в творчестве. Толстой писал:
«Когда наступала зима и сад, и дом заваливало снегами, по ночам раздавался волчий вой. Когда ветер заводил песни в печных трубах, в столовой, бедно обставленной, штукатуренной комнате, зажигалась висячая лампа над круглым столом, и вотчим обычно читал вслух Некрасова, Льва Толстого, Тургенева или что-нибудь из свежей книжки “Вестника Европы”… Моя мать, слушая, вязала чулок. Я рисовал или раскрашивал… Никакие случайности не могли потревожить тишину этих вечеров в старом деревянном доме, где пахло жаром штукатуренных печей, топившихся кизяком или соломой, и где по темным комнатам нужно было идти со свечой…»
Вот такие чтения укрепляли семью, ну а отца Алексей фактически не знал, а потому привязался к отчиму, он его зовет в воспоминаниях «вотчимом». С ранних лет он приобщился к серьезным книгам.
«Детских книг я почти не читал, должно быть у меня их и не было, – писал он в своей биографии. – Любимым писателем был Тургенев. Я начал его слушать в зимние вечера – лет с семи. Потом – Лев Толстой, Некрасов, Пушкин. (К Достоевскому у нас относились с некоторым страхом, как “жестокому” писателю.)».
Конечно, сыграло роль и то, что отчим, по словам писателя, «был воинствующим атеистом и материалистом».
Важно и такое наблюдение: «Он читал Бокля, Спенсера, Огюста Конта и более всего на свете любил принципиальные споры. Это не мешало ему держать рабочих в полуразвалившейся людской с гнилым полом и таким множеством тараканов, что стены в ней шевелились, и кормить “людей” тухлой солониной».
То есть барин оставался барином, как и многие в России. Рассуждали о тяжелой судьбе народа, но сами для облегчения этой судьбы ничего не делали и не собирались делать.
Да и революционные теории он не освоил, так, болтовня одна, по тем временам модная.
Алексей Толстой вспоминал:
«Позднее, когда в Самару были сосланы марксисты, вотчим перезнакомился с ними и вел горячие дебаты, но “Капитала” не осилил и остался, в общем, при Канте и английских экономистах».
Не была расположена к религии и мать будущего писателя. Неудивительно, ведь круг ее чтения был явно либеральным.
Титульный лист дореволюционного издания «Капитала» К. Маркса
«Матушка была тоже атеисткой, но, мне кажется, больше из принципиальности, чем по существу. Матушка боялась смерти, любила помечтать и много писала. Но вотчим слишком жестоко гнул ее в сторону “идейности”, и в ее пьесах, которые никогда не увидели сцены, учителя, деревенские акушерки и земские деятели произносили уж слишком “программные” монологи».
Но главное, что было в детстве и что послужило творчеству, так это природа, дивная природа, которая своеобразна и великолепна во всех своих проявлениях на всей необъятной Русской земле.
Алексей Толстой вспоминал:
«Я рос один в созерцании, в растворении среди великих явлений земли и неба. Июльские молнии над темным садом; осенние туманы как молоко; сухая веточка, скользящая под ветром на первом ледку пруда; зимние вьюги, засыпающие сугробами избы до самых труб; весенний шум вод, крик грачей, прилетавших на прошлогодние гнезда; люди в круговороте времен года; рождение и смерть, как восход и закат солнца, как судьба зерна; животные, птицы; козявки с красными рожицами, живущие в щелях земли; запах спелого яблока, запах костра в сумеречной лощине; мой друг, Мишка Коряшонок и его рассказы; зимние вечера под лампой, книги, мечтательность… Вот поток дивных явлений, лившийся в глаза, в уши, вдыхаемый, осязаемый…»
Так прошли детские годы, а это были годы, когда в стране постепенно зрела революция. Семья жила бедно. Бостром потерял работу, литературное творчество Александры Леонтьевны не ладилось. Ну а все неурядицы лишь распаляли ее ненависть к существующему строю. Она не жалела, что сменила сытую жизнь графини на полуголодное существование жены неудачливого бедного дворянина.
Жизнь действительно была несладкой, тяжелой была жизнь. В 1943 году, составляя свою биографию, Алексей Толстой вспоминал:
«Глубокое впечатление, живущее во мне и по сей день, оставили три голодных года, с 1891 по 1893. Земля тогда лежала растрескавшаяся, зелень преждевременно увядала и облетала. Поля стояли желтыми, сожженными. На горизонте лежал тусклый вал мглы, сжигавшей все. В деревнях крыши изб оголены, солому с них скормили скотине, уцелевший истощенный скот подвязывался подпругами к перекладинам (к поветам)…»
Семья перебралась в Самару, Бостром стал членом губернской управы и занимался организацией продовольственной помощи голодающим.
В те дни вышла в свет большая статья Льва Николаевича Толстого «Страшный вопрос».
И начиналась она именно с вопроса: «Есть ли в России достаточно хлеба, чтобы прокормиться до нового урожая?»
Писатель сетовал на то, что никакой ясности обстановки в стране не было. «Одни говорят, что есть (хлеб. – Н.Ш.), другие говорят, что нету, но никто не знает этого верно, – писал Лев Николаевич. – А знать это надо и знать, наверное, теперь же, перед началом зимы, – так же надо, как надо знать людям, пускающимся в дальнее плавание, есть ли или нет на корабле достаточное количество пресной воды и пищи. Страшно подумать о том, что будет с командой и пассажирами корабля, когда в середине океана окажется, что запасы все вышли. Еще более страшно подумать о том, что будет с нами, если мы поверим тем, которые утверждают, что хлеба у нас достанет на всех голодающих, и окажется перед весной, что утверждающие это ошиблись».
Говорил он и о том, что голод неминуемо вызовет «остервенение, озлобление людей».
Говорил и о том, что «угрожающая опасность слишком велика».
«Опасность же, угрожающая России, если хлеба, нужного для питания людей, ни по каким ценам не будет, опасность эта так ужасна, что воображение отказывается представить себе то, что бы было, если бы это было так; и потому довольствоваться голословными успокоительными утверждениями о том, что у нас в России хлеба достанет, не только не следует, но было бы безумно и преступно».
Говорил, что «захвачена неурожаем ⅓ России – самая плодородная, кормившая остальные ⅔, и потому очень вероятно, что хлеба на всех не достанет».
Возмущался тем, что несмотря на голод, «большое количество хлеба уже вывезено, и теперь в виде пшеницы продолжает вывозиться за границу».
Лев Николаевич писал:
«Нельзя, нельзя и нельзя оставаться в такой неизвестности, нельзя оставаться нам, людям грамотным, ученым. Мужик, которого я видел вчера, сделал почти все, что он мог. Он добыл денег и поехал искать муки. У Михаила Васильева был, на мельнице был, в Чернаве был. Нигде нет муки. Объездив все те места, где могла быть мука, он знает, что сделал все что мог, и если бы после этого он не достал нигде муки и его и его семью постиг бы голод, он знал бы, что он сделал что мог, и совесть его была бы покойна».
И завершал статью так:
«Люди, которые работают, должны знать, что работа их имеет смысл и не пропадет даром. Без этого сознания отпадают руки. А чтоб это знать, для той работы, которой заняты теперь огромное большинство русских людей, надо знать теперь, сейчас же, через 2, 3 недели, знать: есть ли у нас достаточно хлеба на нынешний год, и если нет, то откуда мы можем получить то, чего нам не достает?»
Статья была датирована 1 ноября 1891 года.
Конечно, восьмилетнему Алексею Толстому все это было непонятно; конечно, он не только не читал этой страшной предостерегающей статьи, но и не знал о ее существовании, но общая обстановка вокруг, тревога в доме, все это не могло не воздействовать на ребенка пугающе и удручающе. И никто не ведал, что ему, этому ребенку, когда ему перевалит за тридцать, доведется испытать еще бо́льшие драмы и трагедии в стране, да и в личной жизни тоже. Все это отразилось и на его художественном творчестве, исполненном драматизма. Он становился серьезным. О том писала Александра своему супругу Бострому 1 ноября того страшного 1891 года:
«…Масловская (учительница Алексея. – Н.Ш.) также говорила мне, что она замечает в нем большую перемену: он стал серьезнее, прилежнее и внимательнее в классе».
Л. Н. Толстой
А в девять лет Алексею довелось испытать новые беды природные. Горела степь, иссыхала земля, голод пришел в семью.
Навечно остались в памяти те детские впечатления. В 1912 году в рассказе «Лагутка» Алексей Толстой писал:
«Я помню ясно, хотя мне было семь лет в то время, как началась беда. Мать и отец стояли на балконе и серьезно глядели туда, где, обозначаясь на горизонте невысокими курганами, лежала степь с прямоугольниками хлебов.
За курганами на востоке стояла желтоватая мгла, не похожая ни на дым, ни на пыль.
Отец сказал: “Это – пыль из Азии”, и мне стало страшно. Каждый день с этих пор мать и отец подолгу не уходили с балкона, и ежедневно мгла приближалась, становилась гуще, закрывала полнеба. Трудно было дышать, и солнце, едва поднявшись, уже висело над головой, красное, раскаленное.
Трава и посевы быстро сохли, в земле появились трещины, иссякающая вода по колодцам стала горько-соленой, и на курганах выступила соль.
Все, с чем я играл – деревья, заросли крапивы и лопухов, лужи с головастиками и тенистый пруд, – все высыхало теперь и горело. Мне было жутко и скучно…
В то время заехала к нам городская барышня погостить. Побежала в сад, увидела высокую копну, схватила меня и, так как я, присев, уперся, она упала в копну, предполагая, что это: “душистое сено, какая прелесть”, и за воротник барышни, в уши, в волоса и глаза набилось колючей пылью пересохшее до горечи сено.
Разговоры становились все тревожнее; у крыльца появлялись мужики без шапок. Матушка в это время ходила по комнате, заложив руки за спину, все думала и думала, поправляя пенсне на шнурочке».
Запомнился и голод, наступивший вслед за засухой:
«Наконец окончилось это долгое, как горячка, лето, и поздней осенью однажды подали к обеду черные щи. Матушка сняла крышку с чугуна, взглянула на отца:
– Больше ничего не будет.
– Поешь этих щей и запомни, – сказал мне отец, – что твои товарищи – деревенские мальчишки – сейчас и этого не едят.
Мне стало жаль деревенских мальчиков, которые ничего не едят; отец же, катая хлебный шарик, дудел марш. Подудев, сказал:
– Но как помочь, не знаю».
В тот же трагический период умерла бабушка Екатерина Александровна Тургенева. Пораженный горем, он написал ласковое письмо дедушке Леонтию Борисовичу, и ответ, возможно именно ответ деда, вдохновил на первый опыт в творчестве.
Дед писал: «Милый мой Алеханушка, благодарю тебя за твое письмо, – постараюсь, мой милый, маленький дружок, исполнить твой совет, много не плакать о бабушке; будем за нее молиться, чтобы ей на том свете, где она теперь, было бы лучше, чем было здесь, и думаю, мой голубчик, что ей доподлинно там лучше. Она свои обязанности всегда хорошо исполняла: когда была маленькая – училась хорошо, старших уважала, воспитателей, ее слушались, когда была большая и была хозяйкой дома, всегда хозяйство держала в порядке, о людях, служащих ей, заботилась, – не считала их за чужих; своих детей любила (спроси об этом маму), нищим помогала, за больными ухаживала, Богу молилась, – и много еще у нее было доброго, – всего коротко не перескажешь. Ну вот, я и думаю, что за все это ее Господь и наградит, – и какая, Алеханушка, награда тем, которые исполняли Его заповеди! – Их причтет Господь в число друзей своих, и самых близких ему. – Вот ты мне и скажешь: ну что же плакать-то тебе, дедушка? – Знаю, миленький, что не о чем, – а все же плачется; после и ты узнаешь и поймешь, о чем плачется, а теперь скажу тебе только: потому мне плачется, что жалко мне бабушку, – ведь и тебе жалко ее. Целую тебя, мой милый мальчуганушка, и молюсь о тебе, чтобы Господь тебя не лишил Его благословения. Твой дед Л. Тургенев».
Для занятий творчеством нужен какой-то толчок. Это может быть сильная любовь, а может быть и трагедия. В данном случае подтолкнула Алексея Толстого к сочинительству смерть бабушки.
Не обязательно писатель возьмется именно за тему, его потрясшую. Алексей Толстой задумал рассказ о жизни и приключениях своего сверстника, назвав его Степаном, Степкой. Об этом первом своем опыте в десять мальчишеских лет он вспоминал:
«Много вечеров я корпел над приключениями мальчика Степки… матушка… очень хотела, чтобы я стал писателем. Я ничего не помню из этого рассказа, кроме фразы, что снег под луной блестел, как бриллиантовый. Бриллиантов я никогда не видел, но мне это понравилось. Рассказ про Степку вышел, очевидно, неудачным – матушка больше не принуждала меня к творчеству».
Правда, то, что она не принуждала к творчеству, имеет и еще одно объяснение. Она как раз отметила, видимо, что способности есть, и что они немалые, что письмо дается легко. И увидела в этом тоже некоторую опасность. О том писала Бострому:
«Ты знаешь, что писание ему дается без труда, и если еще восторгаться этим, то он и вовсе не захочет заниматься тем, что сопряжено с каким бы то ни было усилием… Он очень был огорчен, что я отнеслась холодно к его новому сочинению… сказала: “Ничего еще пока не видно, что из этого выйдет, посмотрим, что будет дальше”».
Дело в том, что наряду с дедовским письмом побуждением к творчеству были и материнские советы. Тот, кто сам преуспевает в творчестве или хотя бы занимается им серьезно, полагая занятия профессиональными, нередко пытается приобщить к этому родных и близких. Случается, удачно, а случается, что и нет. Случается и так, что первые неудачи отталкивают, но позднее вдруг творчество зовет властно и неотвратимо, как это впоследствии случилось и с Алексеем Толстым.
Не пытаясь некоторое время писать рассказы, он продолжал писать письма, которые – те, что сохранились, – говорят о его несомненных способностях, перерастающих в талант. Ведь известно, что талант – это один процент способностей и девяносто процентов титанического, напряженного труда…
Ну и конечно, дорогу к творчеству прокладывает чтение книг. Ведь недаром говорят, что тот, кто много читает, тот много пишет. Книги – лучшие учителя – так их именовал Бунин, да и не только он, а Суворов, например, и вовсе в беседе с императрицей Елизаветой Петровной, на ее замечание о том, что он нелюдим и не дружит с товарищами, возразил, что у него огромное количество друзей, и друзьями своими назвал книги.
Кстати, и боевую летопись России Алеша любил, много читал о боевых походах русской армии, а зимой в мальчишеских играх организовывал строительство снежных крепостей «Очакова» и «Измаила», и потом развертывались целые баталии по взятию этих укреплений.
Уже в зрелые годы он отметил:
«Чтобы понять тайну русского народа, его величие, нужно хорошо и глубоко узнать его прошлое: нашу историю, коренные узлы ее, трагические и творческие эпохи».
А в отрочестве среди любимых героев были и герои популярных в ту пору романов Фенимора Купера и Жюля Верна, и герои отечественной истории – чудо-богатыри Суворова и победители французов, воины Кутузова.
Чтение привело к тому, что он сам, уже не по наущению матери, взялся за новый рассказ. Это случилось в 1893 году.
Ранняя любовь?
А между тем Алексею исполнилось одиннадцать лет, и началась подготовка к поступлению в третий класс гимназии. Бостром нанял для этого учителя-семинариста. С героем, прототипом которого он явился, мы встретимся в повести «Детство Никиты». Звали его Аркадием Ивановичем Словоохотовым.
Вспомним эту повесть…
«Аркадий Иванович был невыносимый человек: всегда веселился, всегда подмигивал, не говорил никогда прямо, а так, что сердце ёкало. Например, кажется, ясно спросила мама: “Как вы спали?” Он ответил: “Спать-то я спал хорошо”, – значит, это нужно понимать: “А вот Никита хотел на речку удрать от чая и занятий, а вот Никита вчера вместо немецкого перевода просидел два часа на верстаке у Пахома”».
В этой повести первое движение души и сердца и еще не первая, но, говоря словами Пушкина, ранняя любовь.
Все начиналось так.
«Через несколько минут Никита, стоя в коридоре, увидел, как тяжело отворилась обитая войлоком дверь, влетел клуб морозного пара и появилась высокая и полная женщина в двух шубах и в платке, вся запорошенная снегом. Она держала за руку мальчика в сером пальто с блестящими пуговицами и в башлыке. За ними, стуча морозными валенками, вошел ямщик, с ледяной бородой, с желтыми сосульками вместо усов, с белыми мохнатыми ресницами. На руках у него лежала девочка в белой, мехом наверх, козьей шубке. Склонив голову на плечо ямщика, она лежала с закрытыми глазами, личико у нее было нежное и лукавое.
Войдя, высокая женщина воскликнула громким басом:
– Александра Леонтьевна, принимай гостей, – и, подняв руки, начала раскутывать платок. – Не подходи, не подходи, застужу. Ну и дороги у вас, должна я сказать – прескверные… У самого дома в какие-то кусты заехали.
Это была матушкина приятельница, Анна Аполлосовна Бабкина, живущая всегда в Самаре. Сын ее, Виктор, ожидая, когда с него снимут башлык, глядел исподлобья на Никиту. Матушка приняла у кучера спящую девочку, сняла с нее меховой капор, – из-под него сейчас же рассыпались светлые, золотистые волосы, – и поцеловала ее.
Музей-усадьба А. Н. Толстого в Самаре
– Лилечка, приехали.
Девочка вздохнула, открыла синие большие глаза, вздохнула еще раз, просыпаясь».
В повести Алексей Толстой поменял только имя главного героя, назвав его Никитой, в честь своего сына, но оставив не только имя учителя, но и своей матери. Ну а девочка? Кто она? Уже первые строки говорят о том, что она тронула если не сердце, то его мысли… Привлекла его внимание.
«У стола сидели матушка, Аркадий Иванович и вчерашняя девочка, лет девяти, сестра Виктора, Лиля. …Лиля была одета в белое платье с голубой шелковой лентой, завязанной сзади в большой бант. В ее светлых и вьющихся волосах был второй бант, тоже голубой, в виде бабочки.
Никита, подойдя к ней, покраснел и шаркнул ногой. Лиля повернулась на стуле, протянула руку и сказала очень серьезно:
– Здравствуйте, мальчик.
Когда она говорила это, верхняя губа ее поднялась.
Никите показалось, что это не настоящая девочка, до того хорошенькая, в особенности глаза – синие и ярче ленты, а длинные ресницы – как шелковые. Лиля поздоровалась и, не обращая больше на Никиту внимания, взяла обеими руками большую чайную чашку и опустила туда лицо».
В таком возрасте все значительно, даже взгляд, даже оброненное слово. То, что девочка выказала равнодушие, ни о чем не говорит. Видимо, слишком значителен был интерес, который проявил Никита. Недаром брат Лили сразу заметил это, не ускользнуло от глаз Виктора волнение Никиты и…
«Толкнув Никиту коленкой, он сказал шепотом:
– Тебе нравится моя сестра?
Никита не ответил и залился румянцем.
– Ты с ней осторожнее, – прошептал Виктор, – девчонка постоянно матери жалуется.
Лиля в это время окончила пить чай, вытерла рот салфеточкой, не спеша слезла со стула и, подойдя к Александре Леонтьевне, проговорила вежливо и аккуратно:
– Благодарю вас, тетя Саша.
Потом пошла к окну, влезла с ногами в огромное коричневое кресло и, вытащив откуда-то из кармана коробочку с иголками и нитками, принялась шить. Никита видел теперь только большой бант ее в виде бабочки, два висящие локона и между ними двигающийся кончик чуть-чуть высунутого языка, – им Лиля помогает себе шить».
Вот тут-то писатель и показал желание своего маленького героя привлечь внимание девочки, что само по себе говорит о многом…
«У Никиты были растеряны все мысли. Он начал было показывать Виктору, как можно перепрыгнуть через спинку стула, но Лиля не повернула головы, а матушка сказала:
– Дети, идите шуметь на двор».
То есть прыжки через стул он старался сделать именно для девочки и был разочарован тем, что это оставило ее совершенно равнодушной.
Ну а далее природа. Алексей Толстой писал повесть в эмиграции, когда в памяти воскресали пейзажи Отечества, когда сжимала сердце тоска о том, что казалось утраченным, когда душа протестовала и звала в далекое детство…
«Мальчики оделись и вышли на двор. День был мягкий и мглистый. Красноватое солнце невысоко висело над длинными, похожими на снеговые поля, слоистыми облаками. В саду стояли покрытые инеем розоватые деревья. Неясные тени на снегу были пропитаны тем же теплым светом».
И не только природа воскресала в памяти, воскресали те именно ранние чувства, которые неповторимы и которые действительно всегда вызывают теплую грусть…
«Никите не хотелось играть, и было, непонятно почему, грустно. Он предложил было пойти в гостиную на диван и почитать что-нибудь, но Виктор сказал:
– Эх ты, я вижу, тебе с девчонками только играть.
– Почему? – спросил Никита краснея.
– Да уж потому, сам знаешь, почему.
– Вот тоже пристал. Ничего я не знаю. Пойдем к колодцу».
А потом Никита пошел даже на подвиг, спасая Виктора от примчавшегося откуда ни возьмись страшного быка, и дал возможность мальчику убежать домой… Но подвиг должен быть вознагражден хотя бы взглядом, хотя бы улыбкой той, о которой сейчас все мысли.
«Никита невольно поглядел на окно – третье слева от крыльца. В окне он увидел два синих удивленных глаза и над ними стоящий бабочкой голубой бант. Лиля, взобравшись на подоконник, глядела на Никиту и вдруг улыбнулась. Никита сейчас же отвернулся. Он больше не оглядывался на окошко. Ему стало весело…»
А потом они катались на горке, и «Никита краешком мыслей думал:
«Когда буду возвращаться домой и пройду мимо окна, – оглянуться на окно или не оглядываться? Нет, пройду, не оглянусь».
Как это знакомо всем, кто влюблялся в ранние годы, когда душевный трепет достигал апогея при одном только взгляде той, которая тронула сердце.
Писатель, который, по словам биографа, «рано научился распознавать человеческую природу, извлекать из человеческих слабостей выгоду для себя, фантазировать, создавать из видимых предметов жизни свой мир, несколько отличающийся от действительного», наделил этими своими качествами героя.
«За обедом Никита старался не глядеть на Лилю, хотя, если бы и старался, все равно из этого ничего бы не вышло, потому что между ним и девочкой сидела Анна Аполлосовна в красной бархатной душегрейке и, размахивая руками, разговаривала таким громким и густым голосом, что звенели стекляшки под лампой».
Вся жизнь приобретает особый смысл, все происходящее оценивается иначе, чем еще вчера. Даже ожидание и подготовка к праздникам иные.
Близилось Рождество, и ребятам было поручено клеить елочные игрушки из разных вещей, привезенных гостями.
«Виктор взялся клеить цепи, Никита – фунтики для конфет, матушка резала бумагу и картон. Лиля спросила вежливым голосом:
– Тетя Саша, вы позволите мне клеить коробочку?
– Клей, милая, что хочешь.
Дети начали работать молча, дыша носами, вытирая крахмальные руки об одежду. Матушка в это время рассказывала, как в давнишнее время елочных украшений не было и в помине и все приходилось делать самому…
Лиля, слушая, работала тихо и молча, только помогала себе языком в трудные минуты».
Писателю дано подмечать вот этакие мелочи, ведь из них состоит все то, чем он живет, вспоминая, переосмысливая и стараясь увековечить то свое состояние, которое уже, увы, не вернется, но которое особенно дорого.
Вышеприведенные строки напомнили произведение другого Толстого, Льва Николаевича, написавшего прекрасную повесть «Детство». Потом было «Отрочество», потом работа над продолжением, так и не завершенная.
Вспомним «Детство» Льва Толстого. Главу «Что-то вроде первой любви».
«Я заметил, что многие девочки имеют привычку подергивать плечами, стараясь этим движением привести спустившееся платье с открытой шеей на настоящее место. Еще помню, что Мими всегда сердилась за это движение и говорила: “C’est un geste de femme de chambre” (“Это жест горничной” (франц.). Нагнувшись над червяком, Катенька сделала это самое движение, и в то же время ветер поднял косыночку с ее беленькой шейки».
Так же, как и герой Льва Толстого, Никита был заворожен, казалось бы, несущественными деталями. Он бросил свою работу и не спускал глаз с Лили.
И хотя разговор был совершенно безобидным, он покраснел, и Лиля заметила это.
– Какой вы красный, – сказала Лиля, – как свекла. – И она опять склонилась над коробочкой. Лицо ее стало лукавым. Никита сидел, точно прилип к стулу. Он не знал, что теперь сказать, и он бы не мог ни за что уйти из комнаты. Девочка смеялась над ним, но он не обиделся и не рассердился, а только смотрел на нее. Вдруг Лиля, не поднимая глаз, спросила его другим голосом, так, точно теперь между ними была какая-то тайна и они об ней говорили:
– Вам нравится эта коробочка?
Никита ответил:
– Да. Нравится.
– Мне она тоже очень нравится, – проговорила она и покачала головой, отчего закачались у нее и бант, и локоны. Она хотела еще что-то прибавить, но в это время подошел Виктор».
Между Никитой и Лилей словно установилась какая-то тайна – тайна взглядов, которые уже говорили о чем-то таком, что недоступно другим. А с другими поделиться хочется, поделиться своими чувствами, поделиться тем новым, что ворвалось во все существо.
Когда Алексей Толстой писал в 1920 году повесть, его сынишке шел всего-то четвертый год. Он, конечно, писал о себе, но, наверное, где-то в глубине души мечталось, чтобы и у сына было что-то такое, подобное в жизни, а то ведь чужбина изматывала и убивала все то великое, все то могучее, что давала Русская земля.
Жена Алексея Толстого, мать Никиты, считала, что решение вернуться в Россию приходило трудно. Много было разных причин, по которым он собирался вернуться. Но все-таки окончательное решение Толстой принял, когда, услышав в родительском разговоре слово «сугроб», маленький Никита спросил:
– Мама, а что такое сугроб?
Толстой с горечью воскликнул:
– Наташа, ты только посмотри. Он никогда не сможет с разбегу броситься сугроб, он никогда не увидит русской зимы!
Толстой вспоминал и снежные равнины, и веселые новогодние праздники, и незримо связанные со всем, что звалось Россией, свои ранние чувства, когда он готов был признаться в них брату той девочки, которая в повести названа Лилей:
«– Слушай, Виктор… Я должен тебе сказать страшную тайну… Виктор… Да ты не спи… Виктор, слушай…
– Угум – фюю, – ответил Виктор».
На этом заканчивается глава, и автор оставляет возможность читателям самим гадать, что это за страшная тайна. Что ж, в детстве даже признание в том, что такая-то девочка тебе нравится, кажется величайшей тайной.
В эмиграции – и вдруг такая повесть? А ведь именно в эмиграции она получилась столь пронзительно-яркой и волнующей. Суровое время взывает не только к боевым, острым, злободневным произведениям. Да, в годы войн перо Алексея Толстого становилось пером победы. Но это происходило потому, что и во время Первой мировой, и во время Великой Отечественной Алексей Толстой был вместе со своей Родиной и сражался с врагом вместе со своим народом. Ведь во время войны каждый сражается своим оружием, доступным ему и действенным в его руках. Писателю, владеющему сильным словом, не нужно брать в руки автомат, чтобы принести максимум пользы, его оружие – именно боевое перо победы.
А каково тем, кто до боли сердечной любил Россию, но в годину испытаний оказался оторванным от нее? Мы восхищаемся повестью «Детство Никиты», написанной на чужбине, когда еще гремела Гражданская война, когда интервенты топтали русскую землю. Толстой был вдали от Родины, и его перо не могло быть пером победы. Оно было пером высоких чувств, пером любви. Так Иван Алексеевич Бунин в годы Великой Отечественной войны создал основную часть своих великолепных рассказов непревзойденного цикла «Темные аллеи», в которых все дышало любовью к России. С каким чувством он выписывал памятное…
Вспомним начало рассказа «Чистый понедельник»:
«Темнел московский серый зимний день, холодно зажигался газ в фонарях, тепло освещались витрины магазинов – и разгоралась вечерняя, освобождающаяся от дневных дел московская жизнь: гуще и бодрей неслись извозчичьи санки, тяжелей гремели переполненные, ныряющие трамваи – в сумраке уже видно было, как с шипением сыпались с проводов зеленые звезды…»
Или начало другого рассказа – не из этого цикла – рассказа «Солнечный удар»:
«Впереди была темнота и огни. Из темноты бил в лицо сильный, мягкий ветер, а огни неслись куда-то в сторону: пароход с волжским щегольством круто описывал широкую дугу, подбегая к небольшой пристани…»
Картины хоть и прошлой, ушедшей, но России.
Так и Алексею Толстому хотелось воспроизвести то давнее, но памятное, хотелось вновь окунуться в незабвенные новогодние хлопоты и праздники, ставшие для него вдвойне приятными, поскольку сердце было озарено самыми первыми, ранними сполохами…
И описание рождественской елки тем ярче, чем ярче то, что происходило с его героем – разумеется, с ним – в те дни…
«Никита на цыпочках вышел в коридор и увидел важно идущую ему навстречу девочку в белом. На ней было пышное платье с кисейными юбочками, большой белый бант в волосах, и шесть пышных локонов с боков ее лица, тоже сейчас неузнаваемого, спускались на худенькие плечи. Подойдя, Лиля с гримаской оглядела Никиту.
