Kitabı oku: «Власть женщины», sayfa 3

VII. Без исхода

Мучимый сомнениями о сущности отношений Тамары и графа, Осип Федорович стоял перед ней несколько минут молча.

Выражение его бледного, как смерть, лица доказывало переживаемую им внутреннюю боль.

– Скажите, – начал он наконец, задыхаясь и левой рукой как-то машинально хватаясь за сердце, – что было между вами и графом, что дало ему право так упрекать вас? Это – нескромный вопрос, но вы сами вашими словами дали мне право предложить вам его, – тише добавил он, садясь около нее.

– Да, мой друг, – спокойно отвечала она, – вы можете предложить мне этот вопрос. Я просто отвечу вам на него. Он делал то, что делают все влюбленные, упрекая за то, что он любит, а я – нет. Нас, женщин, обыкновенно обвиняют в несправедливости, но в любви вы, мужчины, несправедливее, чем мы. Отдавая нам свою любовь, вы думаете, что этим оказываете нам такую честь, за которую мы должны, по крайней мере, отплатить взаимностью. Если же этого не случается, о, тогда вы осыпаете нас упреками, обвиняете чуть ли не в преступлении, и все это только за то, что мы, женщины, осмеливаемся не полюбить вас. О, мужчины большие эгоисты! Таким же оказался и граф Шидловский.

– Все это так, баронесса, но только тогда, когда женщина не завлекает мужчину и, достигнув цели, не бросает его. В последнем случае упреки вполне основательны.

Она подняла на него свои ясные глаза.

– Вы думаете, что я завлекала его?

На его губах уже вертелось суровое «да».

Он это думал, но тон ее голоса, удивленный и насмешливый, почему-то заставил его не только промолчать, но даже отрицательно покачать головою.

Тамара Викентьевна ласково улыбнулась и наклонилась к нему.

– Я вижу, вы сомневаетесь во мне, Осип Федорович! Напрасно. Я лучше, чем кажусь, и если я когда-нибудь и поступаю дурно, то нельзя мне это поставить в большую вину.

Последние слова она произнесла уже с совершенно серьезным лицом, и две слезинки блеснули на ее светлых глазах. Пашков в эту минуту забыл все свои подозрения и с немым обожанием глядел на ее поникшую головку, готовый отдать все в мире, чтобы иметь право поцелуями осушить эти дивные глазки.

Вдруг она тряхнула головой и рассмеялась. Хотя он и привык к быстрым переменам настроения ее духа, но на этот раз положительно был поражен таким более чем странным, неожиданным, быстрым переходом.

– Вы, я вижу, страшно нервны, баронесса? – заметил он.

– Да, я могу смеяться и плакать в одно и то же время. Нервы у меня действительно ужасно расшатались. Надо будет на лето поехать полечиться. Этот год дорого мне стоил, я чувствую себя такой усталой, что отдых мне необходим.

– Во всем этом виноваты ваши частые выезды, баронесса. Прекратите их и вы увидите, как вы поправитесь.

Она не отвечала и, опрокинувшись на спинку дивана, закрыла глаза.

Ее бледное, нежное лицо действительно носило печать сильного утомления. Легкая синева под глазами указывала на проведенные бессонные ночи.

Посмотрев с минуту на дорогие черты и не смея напомнить о сказанных о нем в разговоре с Шидловским словах, Пашков с сожалением поднялся, чтобы проститься.

– Уже? – воскликнула она таким тоном, что он готов был ее расцеловать. – Ведь еще не поздно!

– Вам нужен отдых, и я не хочу мешать вам, – наклонился он к ее руке и страстно поцеловал ее.

– Когда же ко мне? – спросила она.

– Когда прикажете.

– О, если бы я могла, – проговорила она с многообещающей улыбкой, – я бы приказала бывать у меня ежедневно.

Слова любви чуть не сорвались с его губ, но он удержался и, низко поклонившись, поспешно вышел.

Он вернулся домой в каком-то охватившем его счастливом настроении. Вера Степановна была в детской, куда Осип Федорович и прошел. Она с удивлением увидала его как бы преображенное, счастливое лицо и спросила:

– Что с тобой, Ося?!

Вместо ответа он поцеловал ее и вдруг проникся такой жалостью, увидав и ее просветленное от неожиданной ласки лицо, что неудержимые слезы брызнули из его глаз.

– Ося, милый, что ты? – испуганно воскликнула она, обнимая мужа.

Он молча снял ее руки со своих плеч и, махнув рукой, вышел из комнаты.

Он чувствовал, что глубоко огорчил жену своим молчанием, но что же он мог сказать ей?

Он знал, что эта милая женщина до обожания любит его и что его измена надломит ее и без того слабое здоровье. Он должен был скрывать от нее все, пока это было возможно.

Она была слишком молода и неиспорчена, чтобы заподозрить его в любви к другой женщине, и недоумевала, что сталось с ним.

Часто, сидя за книгой, она целыми часами не перевертывала страницы, и он замечал ее пристальный, вопросительный взгляд, с упреком устремленный на него.

Этот молчаливый укор сильнее слов, угроз и сцен ревности действовал на Осипа Федоровича.

Напрасно он утешал себя, что она останется его женой, его другом, спутником жизни. Он сам не мог не понимать всей ужасной фальши этих утешений.

«Жена», «друг», «спутник жизни» – все это были одни пустые слова без содержания, особенно в первые годы супружества.

Потом, когда любовь обращается в привычку, когда путем сожительства муж и жена действительно обращаются, говоря словами писания, в един дух и едино тело, это единение заполняет их жизнь, но главным образом вследствие того, что они пришли к нему путем любви и страсти, уже улегшихся и отошедших в область далекого прошлого, но как бы остановившихся при своем закате своими лучами и все еще освещающих всю дальнейшую жизнь – супруги в конце все же живут началом.

Горе супругам, начало брачной жизни которых не ознаменовалось вспышками страсти, любви, ревности. Горе, если они с самого начала были друзьями!

Они не жили, а прозябали.

Анализируя свои чувства к жене с самого начала их супружества, Осип Федорович, как мы уже знаем, пришел к роковому заключению, что он никогда не любил своей жены, не любил в том смысле, в каком следует любить женщину.

Не ведая настоящей страсти, охватившей лишь теперь все его существо, он был ребенком, для которого хорошенькая девушка, какою была его жена в невестах, явилась лишь игрушкой, затем стала действительно женой, спутницей жизни. Ему опять пришли на ум эти фальшивые слова.

«Была ли она его другом?» – мелькнуло в его голове.

И на этот вопрос он, увы, должен был отвечать отрицательно. Какой же это друг, которому он боится взглянуть в глаза?!

Осип Федорович мучился и с ужасом, несмотря на свое все продолжающее опьянение страстью, глядел в будущее.

Он не видал там исхода.

VIII. При жене

Случилось, что Пашков с женою приглашены были вскоре на небольшой вечер к Гоголицыным.

Дорогой Осип Федорович молил Бога, чтобы Тамары Викентьевны не было там. Она и его жена вместе – это казалось ему ужасным. Он был уверен, что тогда Вера Степановна сейчас же узнает его тайну.

Когда они приехали, он вздохнул свободно – баронессы не было.

Любовь Сергеевна Гоголицына, очень любившая Веру Степановну, сейчас же завладела ею, а Осип Федорович уселся играть в винт.

Через полчаса к игорному столу подошла его жена и начала следить за игрой.

– Какая-то красавица только что приехала, Ося, – внезапно сказала она, обращаясь к мужу, – я глаз от нее не могла отвести.

Вся кровь бросилась ему в лицо.

– Да, мой друг, я видел ее здесь прошлый раз, – насколько мог равнодушно ответил он.

– Вы, вероятно, говорите про баронессу фон Армфельдт, Вера Степановна? – сказал один из играющих. – Она очень хороша, но сердце ее далеко не отвечает ее внешности.

– Что вы говорите? – удивилась Вера Степановна. – Неужели, обладая таким лицом, можно быть злой? Она похожа на ангела.

– С рогами… – смеясь, добавил винтер.

– Извините, но я вам не верю, – засмеялась Вера Степановна. – Эта прелестная женщина в высшей степени симпатична.

Осип Федорович слушал этот разговор, как на иголках, его жена в своем простодушии хвалила свою соперницу.

– Что она вам сделала, что вы считаете ее такой злой? – продолжала между тем она. – Вы, мужчины, всегда рады напасть на красивую женщину, если она к вам неблагосклонна.

– О, ее благосклонность дорого стоит.

Это становилось невыносимо.

К счастью, третий робер был кончен и Осип Федорович встал. Извинившись, что не может продолжать игру вследствие головной боли, он попросил подыскать другого партнера.

Неприятный для него разговор таким образом прекратился. Он, как трус, закрывал глаза и старался не слушать намеков на жизнь любимой женщины.

Разбить пьедестал, на который поставила ее его страсть, значило разбить его жизнь.

Выйдя из комнаты, он увидел Тамару Викентьевну, которая на его поклон едва кивнула ему головой.

От этого небрежного кивка у него похолодело сердце и, улучив удобную минуту, он подошел к ней.

– Как ваше здоровье, баронесса?

– Благодарю вас, я чувствую себя очень хорошо, – быстро ответила она и, знаком подозвав к себе одного из знакомых, начала расспрашивать его о последнем придворном бале.

Она, видимо, избегала разговора с ним.

«За что?» – думал он, бледный и мрачный, направляясь в другую комнату.

Там сидели Любовь Сергеевна, Столетов и Вера Степановна. Увидав его, последняя поспешно встала и подошла к нему.

– Ты нездоров, Ося? – спросила она, дотрагиваясь до его руки.

– С чего это ты взяла, мой друг, я совершенно здоров! – недовольный, что выдает себя, ответил он.

– В таком случае ты расстроен, я вижу это по твоему лицу.

– Оставь, пожалуйста, много ты понимаешь по моему лицу – я такой же, как и всегда!

– Последнее время я, действительно, ничего не понимаю, – тихо сказала она и отошла к Любовь Сергеевне.

Раздраженный донельзя поведением баронессы, чувствуя всю свою несправедливость к жене, Осип Федорович был зол на весь свет, не исключая и себя, и молча сел около Столетова.

Тот шутил и смеялся с Любой и к удовольствию Пашкова не обратил на него особого внимания.

Недолго, впрочем, его оставили в покое.

Веселая молодая хозяйка обратилась к нему:

– Осип Федорович, у вас сегодня ужасно злой вид, я не привыкла, чтобы вы так хмурились. Что с вами?

– Люди моей профессии и моего возраста никогда не бывают так веселы, как молодежь, Любовь Сергеевна.

– Не правда, вот вам налицо Василий Яковлевич, он гораздо старше вас и не только веселый, а еще ухаживает за мной.

Она лукаво посмотрела на Столетова. Осип Федорович невольно улыбнулся.

– Василий Яковлевич – это исключение.

Из гостиной донесся веселый смех баронессы.

Голос Пашкова прервался, вся кровь прилила к сердцу. С трудом овладев собою, он продолжал:

– Наконец, он уже в таких летах, когда человек довольствуется сравнительно небольшим. Мне бы, например, показалось малым только ухаживать за вами без надежды на взаимность, – уже шутливо добавил он.

Все засмеялись, а Любовь Сергеевна воскликнула:

– Вы умеете, по крайней мере, говорить комплименты.

– Кто это, Любочка? – раздался звучный голос баронессы, внезапно появившейся на пороге.

– Доктор Пашков, Тамара Викентьевна, – со смехом сказала молодая девушка, – правда, от него трудно ожидать такого искусства?

Взгляд Тамары скользнул по лицу Осипа Федоровича.

– Я слишком мало знаю господина Пашкова, чтобы судить об этом, – равнодушно заметила она. – Василий Яковлевич, пройдемтесь со мной, я хочу разузнать у вас о здоровье графини Апраксовой… Вы, кажется, ее лечите.

Она взяла под руку старика и вышла.

Осип Федорович чувствовал жгучую боль в сердце и, нагнувшись к жене, сказал ей вполголоса:

– Мне, действительно, нездоровится, уедем.

Вера Степановна тотчас же согласилась и пошла прощаться с хозяевами.

Он не последовал за ней, собираясь с духом спокойно пройти под холодным взглядом баронессы фон Армфельдт.

Когда он вошел в ту комнату, где она сидела, жена его уже была в передней.

Он дрожащим голосом объявил причину своего раннего отъезда хозяину, сославшись тоже на нездоровье, и во время этого разговора чувствовал устремленный на него взгляд Тамары Викентьевны.

Проходя мимо ее, он молча поклонился.

Она протянула ему руку и в то время, когда он нерешительно брал ее, сказала своим нежным грудным голосом с прежней очаровательной улыбкой:

– До пятницы, Осип Федорович?

Ему хотелось взять эту беленькую ручку и расцеловать каждый ее пальчик за эти милые слова, возвратившие ему счастье.

Он пробормотал благодарность и быстро вышел.

«Что она со мной делает? – думал он, сидя в карете рядом с женой. – Весь вечер не сказала ни слова, а под конец чуть не свела с ума своим взглядом и улыбкой».

Это было уже полное помрачение рассудка.

Осип Федорович не понимал, что хитрая женщина действует так при его жене.

На другой день вечером к Пашковым зашел Столетов.

Сидя за чайным столом, он говорил о здоровье их сына – очень болезненного ребенка.

Вера Степановна, всегда слушавшая его по этому вопросу с напряженным вниманием, сидела теперь такая рассеянная, что это невольно бросалось в глаза.

– Что ты, Вера? Тебе, кажется, надоели наши медицинские разговоры! – решился заметить Осип Федорович, чувствуя какую-то неловкость, которую он стал за последнее время всегда ощущать при разговоре с женой.

– Нет, отчего же, продолжайте, пожалуйста, – поспешно ответила она. – Правда, у меня немного болит голова, я думаю пойти лечь спать. Вы меня извините, доктор?

– О, сделайте одолжение, с таким старым другом, как я, стыдно церемониться, Вера Степановна!

С этими словами Столетов крепко пожал протянутую ему руку Веры Степановны, и она, поцеловав мужа в лоб, ушла.

После ее ухода несколько минут Пашков и Столетов молчали.

Вдруг Василий Яковлевич бросил недокуренную сигару и подвинулся к Осипу Федоровичу.

– Я не хотел говорить при вашей жене, боясь ее испуга, но теперь я вам сообщу неприятное известие.

– Неприятное, для кого? – спросил Пашков.

– Для каждого, кто знает и… уважает баронессу фон Армфельдт, – подчекнул последний глагол старик.

«Опять и опять он слышит о ней. Решительно какая-то судьба преследует его, беспрестанно напоминая ему Тамару!» – пронеслось в голове Осипа Федоровича.

– Что такое? – с худо скрытым волнением спросил он.

– Вы встречались у ней с графом Виктором Александровичем Шидловским?

– Да!

– Этот молодой человек, имевший большое состояние и обширное родство, застрелился прошлой ночью в убогом номере плохой гостиницы, где он жил последнее время.

Осип Федорович молчал, пораженный, как громом, этим неожиданным известием.

Последняя виденная им сцена между покойным графом и баронессой фон Армфельдт восстала в его уме во всех мельчайших подробностях.

– Вы знаете причину его нищеты и смерти? – спросил старик, пристально смотря на Осипа Федоровича.

Последний не мог выговорить ни слова. Ужасное подозрение, поразившее его в самое сердце, сдавило ему горло.

Его душевное состояние так ясно выразилось на его лице, что Столетов взял его за руку и уже мягче сказал:

– Простите меня, друг мой, за боль, которую я собираюсь причинить вам, но верьте, что я делаю это для вашей же пользы, для вашего счастья. Вы позволите мне говорить?

Пашков молча кивнул головой.

– Я давно заметил, что эта, действительно, обольстительная женщина произвела на вас слишком сильное впечатление, которое, увы, она производит на каждого, если захочет. Я не буду вам говорить банальных фраз о семье, о долге, а скажу просто: бегите, мой друг, от этой женщины, пока есть возможность, она погубит и вас, и ваше состояние. Последнему вы не верите, вы возмущены моими словами, я вижу это по вашему лицу, но погодите и не торопитесь возражать мне. Граф Шидловский был богатый человек, когда сошелся с Тамарой Викентьевной.

Осип Федорович тотчас сделал резкое движение, чтобы остановить его.

– Дайте мне кончить. Этот бедный мальчик был влюблен без ума, истратил на нее в короткое время баснословную сумму. Его родные отреклись от него, видя, что не могут остановить его безумия. Когда от его денег не оставалось ничего, прелестная баронесса дала ему отставку. Нищий, оставленный всеми, несчастный пустил себе пулю в лоб.

IX. Под чарами

Столетов замолчал.

Осип Федорович испытывал страшные страдания и силой воли старался побороть себя. Тамара Викентьевна оказывалась, по словам Василия Яковлевича, самым низким, подлым существом в мире.

– О, какая мука!

Эти слова помимо его воли вырвались у него.

– Неужели это уже так далеко? – с состраданием в голосе спросил Столетов.

Пашков вскочил и начал ходить по комнате.

– Оставьте меня одного, – наконец с трудом выговорил он. – Я… я должен успокоиться и поехать к ней… Я должен вырвать у нее признание во всем…

Он остановился, задыхаясь.

– Зачем вам это? – тихо спросил доктор.

– Зачем? Затем, чтобы я мог бросить ей мое презрение и сорвать с ее лица маску детской чистоты. О, подлая женщина!

Он опустился на стул и закрыл лицо руками.

– Имеете ли вы, Осип Федорович, настолько прав на нее, чтобы судить ее? Разве она виновата перед вами? – спросил Столетов.

– Она виновата перед всеми, у кого украла уважение к себе! – воскликнул Осип Федорович. – Нет, нет не останавливайте меня, я должен ехать к ней.

– Так поздно, возможно ли?

– Мне все равно! – процедил он сквозь зубы, едва сдерживая подступившее бешенство против той, которой еще вчера поклонялся, как святыне.

Одеваясь вместе с ним в передней, Столетов уговаривал его быть спокойнее.

Осип Федорович не слушал его и только очутившись в санях, на свежем воздухе, несколько пришел в себя.

Его бешенство прошло, но какие адские муки перенес он во время короткого пути – он жил на Литейной – до ее дома.

Он ненавидел ее, но вместе с тем и любил так же безумно, как и прежде, если не более.

Сознание этого двойного ощущения невыносимо терзало его.

Он понимал, что ехал к ней не для того, чтобы услышать какое-нибудь оправдание.

Как ни было достоверно известие, сообщенное ему доктором, он все еще сомневался в нем и надеялся.

Он боялся, что не застанет ее, но, к счастью или несчастью для него, она была дома и одна.

Баронесса сидела в том же будуаре, в том же кресле, как и во время несчастного подслушанного им объяснения с графом Шидловским.

Голубой капот, вышитый серебром, и распущенные пепельные волосы делали ее чудно-прекрасной.

Маленькая голубая туфля, скатившаяся с ее ноги, лежала на ковре.

Увидев его, она слабо вскрикнула и поднялась.

– Боже мой, что случилось? Вы бледны, как смерть!

Он упал в кресло, подавленный своим бессилием перед очарованием этого лица и голоса.

– Да говорите же, ради Бога, что все это значит? Дурно вам? – спросила она, садясь около него и подавая ему стакан с водой.

Он отвел ее руку и собрал все силы, чтобы спокойно говорить с ней.

– Вы слышали… Шидловский застрелился.

Говоря эти слова, он впился глазами в ее лицо.

Трепет пробежал по ее губам, зеленые глаза на мгновение потемнели.

Он наклонился к ней, сжимая ее руки до боли.

– Тамара… Викентьевна… вы виноваты в его смерти?

Несколько секунд она с ужасом глядела на него, затем лицо ее стало по-прежнему спокойно, только ускоренное дыхание показывало волнение.

– Бедный, как мне его жаль! – ровным голосом сказала она. – Только напрасно вы так обвиняете меня, Осип Федорович, я не могу запретить любить себя и не могла себя принудить отвечать на любовь взаимностью, которой не чувствовала.

– Вы взяли у него не только сердце, но, не любя его, брали… и деньги, – весь дрожа, проговорил он.

Она сделала презрительную гримасу.

– Кто вам сказал? Этот сумасшедший мальчик тратил свои деньги на все, что угодно, но только не на меня. Если свет истолковывает это иначе и вы верите, я не стану оправдываться ни перед светом, ни перед вами.

– Вы принадлежали ему? – бросил Осип Федорович ей в лицо новое обвинение, более всех его мучившее.

В ее глазах выразился такой гнев и удивление, что он был обезоружен и замолчал.

Она пожала плечами и отвернулась.

Борясь с сомнениями, которые она в нем пробудила, Пашков встал и несколько раз прошелся по комнате.

Тамара Викентьевна сидела с опущенной головой, с лицом несправедливо обиженного ребенка.

Он остановился перед ней и смотрел не отрываясь, желая прочесть правду на этом прекрасном лице.

Она подняла на мгновение свои глаза, но тотчас опустила, оставаясь неподвижной.

– О, баронесса, как вы меня мучаете! – отчаянно вырвалось у него.

Она встрепенулась и поднялась с кресла.

– Я? Вас?.. – мягким голосом заговорила она. – Разве я могу, разве я хочу этого? Вы сами выдумываете себе муку и страдаете понапрасну. Вы любите меня и должны верить любимой женщине, – тише добавила она, кладя руку ему на плечо.

Он затрепетал от этих слов и прикосновения.

Лицо Тамары Викентьевны было так близко от его лица, что ее дыхание жгло его.

Он потупил глаза, не будучи в силах вынести изумрудного блеска ее глаз.

Она взяла его за руку и посадила на диван рядом с собой.

Кровь до боли стучала в его виски, он чувствовал, что терял самообладание.

– Вы любите меня, – повторила она нежным шепотом, – зачем же мучить себя и меня, отчего не быть нам счастливыми? Разве ты не видишь, не понимаешь, что и я люблю тебя.

Она склонилась к нему и обвила его шею руками. Он испустил болезненный крик и забыл, что он и где он.

Через мгновение он покрывал бешеными, страстными поцелуями ее губы, глаза, шею и, как безумный, повторял одни и те же слова:

– Я люблю тебя, я люблю тебя…

…Весть о самоубийстве графа Виктора Александровича Шидловского с быстротою электрического тока облетела все гостиные Петербурга.

Все симпатии были на стороне так безвременно погибшего юноши, и хор светских кумушек, имея во главе своей родственниц застрелившегося графа, с пеной у рта обвинял в этой смерти баронессу.

В одной из уличных газеток Петербурга появилось подробное романтическое описание этого самоубийства, украшенное фантазией не в меру поусердствовавшего репортера, где под прозрачными инициалами фигурировала, как героиня кровавого романа, баронесса фон Армфельдт.

Страшное обвинение, как ком снега под руками ребятишек, все увеличивалось и увеличивалось по пути.

На пышные, устроенные родными покойного графа Виктора Александровича Шидловского похороны собралось множество народа, две трети которого и не знали об его существовании.

Графа, признанного сумасшедшим, похоронили на новом кладбище Александро-Невской лавры.

При опущении гроба в могилу раздались рыдания нескольких истеричных дам и девиц.

Баронессы фон Армфельдт, конечно, не было, но Осип Федорович и Гоголицыны явились отдать последний долг.

Нечто странное переживал в своей душе Пашков во время этой печальной церемонии.

«Мертвый во гробе мирно спи, жизнью пользуйся живущий!» – все время вертелись в его уме слова поэта.

И, действительно, начало мирного сна несчастного графа почти совпало с началом пользования жизнью им, Осипом Федоровичем. Под последним он разумел обладание любимой женщиной.

На похороны графа он попал случайно.

Он встретил процессию, возвращаясь с одного визита, и какая-то сила потянула его пойти за гробом, быть может, та же сила, которая бессознательно побуждает преступника идти смотреть на свою жертву.

Он пошел и остался до конца.

Кругом себя он то и дело слышал имя баронессы и не только в устах представителей петербургских гостиных, но и в устах народа.

Между прочим до его ушей донеслась на кладбище беседа двух убого одетых старушек.

– И с чего это он, родимый, прикончился?

– С чего, все из-за нашей сестры… Тоже язвы есть, ехидны, к примеру взять моя золовушка…

– А она-то тут?

– Сказывают нет, притаилася…

– А ведомо кто она?

– Баронесса… Фамилию-то запамятовала, говорили из немок…

– Из немок… Так чего ждать от них… Известно, одно слово – немка…

– Это, голубушка, правильно… Совсем опутала, вишь, касатика… Как липку обобрала и свой портрет подарила… Он этот портрет-то приложил к сердцу, да и бац…

– Ахти, страсти, голубушка… А все же Бога в нем не было…

– Известно, коли бы Бог… Бес ворочал… Где немка, там бес.

– Прости Господи…

– Упокой его душеньку в селениях праведных…

Когда гроб опустили в могилу и засылали землей, Пашков с тяжелым чувством от всего виденного и слышанного возвратился домой.