Kitabı oku: «В ожидании наследства. Страница из жизни Кости Бережкова», sayfa 7

Глава XIX

Антрепренер Караулов, встретясь в кулисах с режиссером, остановился переговорить с ним о чем-то, а Костя юркнул прямо в уборную Надежды Ларионовны. Надежда Ларионовна стояла уже переодетая из костюма в платье и в сообществе тетки своей и двух каких-то молоденьких статисточек рассматривала только что поднесенную ей ротонду. Сброшенный ею костюм лежал на стуле. Сверху помещался букет. Тетка Надежды Ларионовны лизала языком черно-бурый лисий мех ротонды, потом терла его белым носовым платком и, смотря на платок, говорила:

– Кажется, не подкрашенный. А впрочем, бог весть…

Нынче отлично красят. Так красят, что и не узнаешь.

– Не подкрашенный, не подкрашенный, – отвечала Надежда Ларионовна, – Костя сквалыжничать не станет, когда у него деньги есть, а теперь он с деньгами.

Она обернулась и увидала Костю.

– Мерси, мерси, сто раз мерси, – сказала она, улыбаясь, и сделала ему ручкой. – Нате за это… целуйте руку… – прибавила она и, протянув руку, ткнула ему ее прямо в губы.

Костя чмокнул, хотел поймать ее руку, дабы поцеловать еще раз, но Надежда Ларионовна отдернула ее и пробормотала:

– Покуда довольно. Больше при посторонних не полагается. Остальное потом… После доцелуете…

– Нравится ли вам, Надежда Ларионовна, ротонда? – спросил Костя, млея от восторга.

– Смотрите, смотрите, он на похвалу напрашивается! Ну, подите, я вас поглажу по головке. Паинька-мальчик, пай…

Она сбила ему прическу и, топнув ножкой, прикрикнула:

– Ну, что ж стоите, как обалделый! Садитесь, так гость будете. Курите папироску, сегодня вам дозволяется.

Костя сел. Тетка Надежды Ларионовны обернулась и сказала:

– В Американских землях, говорят, когда входят, то со всеми знакомыми здоровкаются.

– Здравствуйте, здравствуйте. Я, кажется, всем сказал:

здравствуйте, – отвечал Костя, протягивая тетке Надежды Ларионовны руку.

– Ничего вы не сказали, ну, да уж бог с вами. Слушайте, а когда же вы мне-то беличье пальто?.. Ведь и мне вы тоже пальто обещали.

– Потом, потом, тетенька.

– Слушаю, племянничек. Суленого три года ждут. Только смотрите, посул не забудьте.

– Да полноте вам, тетенька, приставать-то! – оборвала старуху Надежда Ларионовна и спросила: – Константин Павлыч, вы сколько заплатили за ротонду?

– Да уж сколько бы ни заплатил. Нравится – ну и носи на здоровье.

– Дорого эта ротонда стоит, дорого, – сказала одна из статисточек. – Когда я у мадамы в мастерицах жила, то мы тоже такие ротонды шили, так тогда давалицы наши ужасти как дорого мех ценили. Пожалуй, тысячу рублей стоит.

– Тысячу рублей заплатили или меньше? – задала опять вопрос Надежда Ларионовна.

Костя молчал и таинственно улыбался.

– Да ведь я все равно узнаю от Шлимовича, сколько вы заплатили, – продолжала она. – Говорите.

– Девятьсот рублей. Даже можно так считать, что она много дороже мне обошлась.

– Не врете?

– Зачем же врать?

– Ну, спасибо вам. Еще раз скажу, что паинька-мальчик. Слышите, завтра пришлите мне парные сани. Я хочу в этой ротонде по Невскому кататься.

– Хорошо, хорошо.

– Ах, Надя, какая ты счастливая! А я так прошу, прошу у Николая Иваныча хоть куний воротник к пальту – и то не покупает, – сказала со вздохом статисточка.

– Вольно же тебе с музыкантом связываться! Ну что такое музыкант? Ну много ли он получает?

– Да ведь жених…

– Поди ты! Какой прок от такого жениха? Еще если бы музыкант-то был настоящий, а то дудка. За два рубля в вечер играет. Вот у меня саврасик… Правда, и он бывает иногда дрянь-мальчишка, но сегодня паинька. Знаете, за что вы сегодня паинька? – обратилась Надежда Ларионовна к Косте. – За то паинька, что придумали эту самую ротонду на сцену мне поднести. Я хотела вас ругать и даже очень ругать, а уж теперь и язык не поворачивается. И как это вы так придумали? Своим умом дошли или вас другой кто-нибудь надоумил?

– Своим. Только что ж тут такое? Букеты, обернутые вместо ленты шелковой материей на платье, подносят же, подносят разные серебряные сервизы и вазы, так отчего же букет, обернутый ротондой, не поднести? – доказывал Костя.

– Нет, я к тому, что вы всегда такой глупенький, а тут…

Верно, вас Шлимович надоумил?

– Ей-ей, своим умом. Я на тебя-то вот удивляюсь, как это ты нашлась, чтобы после поднесения надеть эту ротонду на себя и в ней выскочить?

– А что? Разве не хорошо?

– Напротив. Прелесть как хорошо. Ужасно чудесно вышло. Шик. Все в восторге. Офицер сейчас говорил, что это не всякая и француженка догадается.

– Что мне француженка! Я теперь сама всякой француженке нос утру. Плевать мне на француженку. Меня вон в настоящий большой театр приглашают, чтобы оперетку играть… – похвалялась Надежда Ларионовна, гордо вздернув носик. – Приехал антрепренер из провинции и предлагает четыреста рублей и бенефис. Да даст и больше.

Костя вспыхнул.

– Ах, Надежда Ларионовна, вот об этом-то я с тобой и хотел поговорить, – начал он. – Я слышал уже об этом от Лизаветы Николаевны.

– Отговаривать хотите? Не отговорите, – махнула рукой Надежда Ларионовна. – Сил не хватит.

– Да не я один. То же самое и твой антрепренер Караулов.

– Караулов – первый сквалыжник. Пусть даст пятьсот рублей и бенефис, да пусть мне в бенефис «Прекрасную Елену» поставит. А то ведь норовит вон на конфектах отъехать…

Сердце Кости болезненно сжалось, и он снова начал:

– Надюша, разочти: ведь он дает сто двадцать пять рублей и бенефис… Может быть, даст и полтораста. Не поедешь, так ведь и неустойки ему не платить.

– Ах, оставьте вы, пожалуйста! Мне из этого прокопченного театра-то только бы выбраться.

Костя встал, подошел к ней и украдкой шепнул:

– Ты меня пожалей. Ведь я без тебя с ума сойду.

– Да чего вы боитесь-то? Ведь я через три месяца обратно вернусь. Скажите на милость, какая ревность! – громко крикнула Надежда Ларионовна. – И уж когда вернусь, тогда другая цена будет.

– Да тебя и так оценят, и без отъезда оценят, – шептал Костя.

– Подите вы! Вы, кажется, с Карауловым-то заодно.

– Да ведь здравый смысл…

– Отстаньте.

– Да выслушай меня прежде. Ты проси у него двести рублей и бенефис. А бенефис Караулов тебе устроит такой, что тебе и от публики подарок будет.

– Золотой тоненький браслет с бирюзой, как Черкасовой поднесли? Благодарю покорно. Нет, нет, вы оставьте об этом… После поговорим. Ведь мы сегодня ужинать куда-нибудь поедем – ну там и поговорим. Тетенька! Да будет вам мех-то лизать! – крикнула Надежда Ларионовна на тетку. – Словно кошка или собака лижете. Вы лучше убирайте костюм-то в корзинку. А то новый костюм и зря по стульям валяется.

В дверях уборной стоял антрепренер Караулов, улыбался Надежде Ларионовне и бесшумно аплодировал, прикладывая ладонь к ладони.

Глава XX

– Прелестно, божество мое, прелестно, – говорил антрепренер Караулов, обращаясь к Надежде Ларионовне. – Сегодня вы превзошли себя. Я сидел в зале и дивился, дивился на вашу находчивость, когда вы после поднесения появились в шубе, накинутой на костюм. Выдумка шикарная. Знаете, теперь будут подражать вашей выдумке, будут нарочно выходить в трико и сверху в шубе. Очень эффектно вышло. Вся публика в восторге. Дайте ручку поцеловать.

– Было бы за что, – отвечала Надежда Ларионовна, делая серьезное лицо и пряча руки за спину. – Насчет жалованья сквалыжничаете, а сами лезете руки целовать.

– Я сквалыжничаю? Я? Да я грудь мою разорвал бы для вас, ежели бы не был стеснен долгами. Ведь только черту рогатому и не должен. От радости жид-то у меня в кассе сидит, что ли? Для украшения я его туда посадил разве?

Ведь его жиды кредиторы туда посадили, чтобы он выгребал для них полсбора.

– От ваших разговоров мне ни тепло ни холодно, – сделала гримасу Надежда Ларионовна.

– Погодите, будет и вам тепло, сделайте только, чтобы мне было чуточку потеплее. А сделать это вы можете, вас полюбила публика, сборы начались. Я пришел просить и слезно умолять, чтобы вы не принимали предложения Голенастова. Не ездите в провинцию, челом вам бью… – Караулов низко поклонился и хотел протянуть руку до полу, но покосился на стоявших в уборной двух статисточек и сказал: – Идите, миленькие, к себе. Нечего вам тут делать, дайте поговорить.

Те сконфузились и вышли из уборной.

– Первой актрисой вы у меня будете, – продолжал Караулов, обращаясь к Надежде Ларионовне после ухода статисток. – Все для вас сделаю.

– Пятьсот рублей и бенефис, – отчеканила Надежда Ларионовна.

– Невозможно этому быть, ангел мой… Чего невозможно быть, так зачем говорить? И с какой же стати с меня-то вы пятьсот рублей требуете, если соглашаетесь ехать к Голенастову на четыреста?

– Там большая сцена, там большие оперетки ставятся, а у вас вместо сцены курятник. Думаете, приятно мне свой талант на такой сцене губить? И наконец, кто меня здесь видит? Так какие-то… голоштанники.

– Вздор-с, вздор-с… Сегодня много офицеров приехало.

– У которых шиш в кармане.

– Тоже вздор-с… Интендантский полковник сидит, а у этого полковника два дома каменных. Наконец, сегодня два богатых купца… Один лесник, а другой на Калашниковской пристани хлебом торгует.

Костю покоробило.

– Надежда Ларионовна, да зачем вам богатые? – вставил он свое слово.

– Не ваше дело. Не суйтесь. Сидите и молчите.

Караулов опять продолжал:

– И ежели здраво посмотреть, то предложение Голенастова никакой вам выгоды не представляет.

– Мое дело, – отвечала Надежда Ларионовна.

– Нет, в самом деле… Вы рассчитайте: четыреста рублей только на три месяца – тысячу двести. Двести рублей мне неустойки должны заплатить, да на проезд в Курск потратитесь, потом назад.

– Зато цену себе подниму.

– Ложный взгляд, ложный взгляд. А у меня зиму и лето будете получать по сто двадцати пяти рублей да два бенефиса – зимой бенефис и летом. И все это сидя на месте, никуда не выезжая.

– Под лежачий камень и вода не течет.

– Неверный расчет, неверный расчет, – качал головой Караулов. – И наконец, примите в соображение, что у вас здесь обожатель, а там вы приедете в незнакомый город.

– Гм… Таких-то обожателей я там десятерых найду. Хорош обожатель! Только сегодня-то на хорошую вещь и расщедрился.

– Погодите, Надежда Ларионовна… Все вам теперь будет, все… Все, что только ваша душенька запросит, – сказал Костя.

– Слышали мы уж это, слышали. Когда-то еще улита поедет да когда-то приедет.

– Просите, Константин Павлыч, просите, – толкнул Караулов Костю.

– Да я уж и не знаю, как готов умолять.

– Не умолите. Съезжу на три месяца, помотаюсь там, вернусь сюда, так тогда смотрите, как меня ценить будете! – Незаметно.

Надежда Ларионовна сидела около открытой бонбоньерки, присланной ей перед спектаклем Карауловым и, не смотря ни на кого, равнодушно ела конфекты.

– Ну, хорошо, Надежда Ларионовна, я вам сто пятьдесят рублей в месяц дам! – сказал Караулов и махнул рукой. – Вы торгуетесь, как жид. Давайте четыреста и бенефис.

– Удавиться надо, если дать четыреста. Помилуйте, из каких доходов? – пожал плечами Караулов.

– На Соньку же вашу тратите рублей полтораста денег – вот эти деньги мне.

– Никогда… Ничуть… Софья Семеновна у меня в черном теле.

– Недавно еще ей бриллиантовую браслетку подарили…

– Да уж это так только… За верную службу… И то потому, что жиды в рассрочку дали.

– У вас все жиды… А по-моему, жиды – самые хорошие люди, коли они деньги и вещи в долг дают. Вот возьмите у них и для меня в рассрочку.

– Ах, какая барыня тяжелая! – вздохнул Караулов и прибавил: – Ну, вот что: возьмите себе два бенефиса в зимний сезон. Полтораста рублей в месяц и два бенефиса.

Полные два бенефиса берите. Только вечеровый расход вычту.

– Нет, далеко торговаться.

– Вы не шутите с бенефисами, Надежда Ларионовна. Вас теперь полюбила публика, и вы можете много в бенефис взять. Назначайте двойные цены.

– Если бы можно новые оперетки с новыми костюмами поставить, то другое дело, а то ведь у вас костюмы – трепаное старье.

– Найдем костюмы.

Поднялся со стула Костя, наклонился к Надежде Ларионовне и прошептал чуть не сквозь слезы:

– Оставайся, Надюша. Завтра я тебе лошадей помесячно найму, постоянных лошадей, квартирку тебе заново обмеблирую. Шлимович хотел мне мебели в долг достать.

Надежда Ларионовна подняла на Костю глаза и сказала:

– Врете вы, кажется.

– Ей-ей, все у тебя будет, что ты просила.

– Деньги-то вот за вчерашнюю тройку отдайте. Сегодня вечером уж извозчик ко мне приходил за деньгами.

– Вот, вот… Приготовлено. Завтра придет, так отдайте.

Костя распахнул бумажник и вытащил деньги.

Подошел Караулов.

– Так как же, Надежда Ларионовна? – начал он снова. – Решите мою судьбу. Только не губите. Дайте от вас сборами попользоваться.

– Да что вы с ножом к горлу пристали! – огрызнулась Надежда Ларионовна.

– Мой совет – оставаться тебе. Ну, куда тут ехать! – проговорила до сих пор молчавшая и курившая папироску тетка Надежды Ларионовны.

– Не ваше дело, тетенька. Не суйтесь. Ну, однако, что ж мы сидим? Константин Павлыч, ведите и угощайте ужином.

– Нет, уж сегодня позвольте мне предложить ужин, – засуетился Караулов.

– Вы? С какой же стати вы это сегодня расщедриваетесь? Или хотите ужином задобрить? Ошибаетесь. Тут не ужином пахнет.

– О, просто от полноты души и от сердца! Вы сегодня богиня, богиня шансонетки, – говорил Караулов. – Прошу вас и вас, Константин Павлыч. Хотите – здесь будем ужинать, хотите – поедем куда-нибудь.

– Здесь, здесь. Только чтобы вашей Соньки с нами не было, – сказала Надежда Ларионовна.

– Софья Семеновна позавидовала вашему успеху, раскапризничалась и домой уехала, – отвечал Караулов. – Прошу и вас… – поклонился он тетке.

– Нет, нет. Тетенька с костюмом домой поедет и дома поужинает. Не люблю я, когда хвост, – отвечала Надежда Ларионовна, толкнула Костю в бок и крикнула: – Ну идемте! Чего вы надулись, как мышь на крупу! Господи, как я не люблю таких кислых мужчин! Словно из него жилы тянут.

Они стали выходить из уборной.

– Надюша, хоть бы раз в жизни тетку-то покормили ужином в ресторане, – шепнула Надежде Ларионовне тетка, как-то боком подскочив к ней.

– Отстаньте вы, пожалуйста. Собирайте костюм и поезжайте домой. Константин Павлыч! Дайте ей на извозчика. У меня нет.

Костя вытащил из кармана рубль и дал.

Глава XXI

Антрепренер Караулов, Костя Бережков и Надежда Ларионовна, пройдя за кулисами, вышли в маленькую дверь, ведущую в коридор. В коридоре Надежду Ларионовну ждала овация. Там стояли молоденький офицерик, толстый интендантский чиновник с круглыми усами и прыщавый статский саврасик в пенсне. При появлении Надежды Ларионовны они из всей силы зааплодировали.

– Браво, браво! – басил интендантский чиновник.

Офицерик тотчас же подскочил к ней.

– Позвольте представиться. Переносьев, – начал он. – Затем позвольте выразить вам несказанную благодарность за то эстетическое наслаждение, которое вы доставили нам. Кстати, сообщите, когда ваш бенефис. Могу притащить к вам в театр массу товарищей, только пришлите билеты на мое имя. Вот моя карточка.

Сказано это было все быстро, за один дух. Офицерик шаркал ногами, кланялся и совал карточку. Для Надежды Ларионовны все это было неожиданно. Она попятилась, смутилась и не брала карточку.

– Я не знаю, право, когда будет мой бенефис. Лучше уж вы потом… Может быть, даже и не будет, – говорила она.

– Как? Вы даже не имеете и бенефиса! – рявкнул басом интендантский чиновник. – Да ведь это варварство! Мы заставим, заставим антрепренера дать вам бенефис! Кто у вас антрепренер?

– Я-с… – откликнулся, заикаясь, Караулов. – Мы и даем им бенефис, да они не берут-с…

– С какой стати? Позвольте, сударыня, с какой стати? Неужели же вы боитесь быть в накладе? Мы поддержим.

Считайте, за мной пять кресел.

– Поддержим, поддержим… – гнусил тоненьким голоском саврасик. – Позвольте отрекомендоваться: любитель искусств и театра…

Офицерик не дал ему договорить.

– Возьмите все-таки мою карточку-то, мадемуазель Люлина, – перебил он саврасика, суя Надежде Ларионовне свою карточку. – Когда будет бенефис, я пригожусь. Присылайте билеты без церемонии. Десять – пятнадцать билетов я всегда раздам.

– Берите, берите карточку-то… Пригодится, – сказал Надежде Ларионовне Караулов и, обратясь к интендантскому чиновнику, сказал: – Бенефис бенефисом, а похлопочите насчет подарка для госпожи Люлиной, соберите подписочку. Поощрить талант стоит.

– Всенепременно, всенепременно… – басил чиновник.

– Составляйте сейчас подписку, я готов подписать, – опять прогнусил тоненьким голоском саврасик.

Костя стоял около Надежды Ларионовны, и его бросало в жар. Он уже ревновал ее ко всем.

– Ну, пойдемте… – сказал Караулов Надежде Ларионовне и Косте.

– Уезжаете уже? – полюбопытствовал саврас.

– Нет, я пробуду еще здесь, но все-таки скоро уеду.

– В таком случае, может быть, еще увидимся.

Все расшаркались. Надежда Ларионовна была до того смущена, что даже не подала им руки. Такую овацию ей пришлось испытать еще в первый раз.

– Видите, видите, как вас здесь ценят, – заговорил Караулов, обращаясь к Надежде Ларионовне, когда они отошли в конец коридора. – И после этого вы еще хотите бросать наш театрик!

– Да вы это нарочно подстроили, чтобы удержать меня, – улыбнулась Надежда Ларионовна.

– Ну вот… Как я мог все это подстроить, если я и вижу-то всех их в первый раз. Статский-то бывает у нас.

– Статский-то прогорелый… Это купеческий сын Портянкин… – заметил Костя. – Задолжавши всюду страсть.

Мать уж публиковала, что не будет долгов за него платить. – Э, батенька! – подмигнул Караулов. – Иногда прогорелый-то лучше непрогорелого. Ему уж все равно… Ему один конец… А денежки иногда попадаются.

– Да конечно же… – улыбнулась Надежда Ларионовна. – Что толку от непрогорелого-то, который на каждом шагу жмется!

Она уже перестала смущаться и пришла в себя.

– Кабинет, кабинет скорей нам приготовьте, – отдавал приказание Караулов лакеям, когда они вошли в буфетную комнату. – Который кабинет свободен?

Лакеи засуетились. Публика, бывшая в буфете, узнав Надежду Ларионовну, обратила на нее взоры и принялась ее рассматривать.

– Люлина пришла, – говорили сидевшие за столиками и пившие пиво.

Какой-то бородач купеческой складки указал даже на Надежду Ларионовну пальцем, какой-то черномазый косматый человек, только что выпивший у буфета рюмку водки и прожевывавший бутерброд, посматривал на нее пристально посоловелыми пьяными глазами, сделал несколько шагов по направлению к ней, подбоченился и пробормотал:

– Мамзель… Хватите куплетцы…

Надежда Ларионовна взяла Караулова под руку.

– Сейчас в кабинет… – успокаивал ее тот и крикнул лакеям: – Который же кабинет свободен?

– В угловой пожалуйте, господин Караулов, – отвечали те и повели их.

Но тут Надежда Ларионовна заметила Шлимовича. Он стоял около вывешенной на завтрашнее представление афишки, читал ее и покуривал папиросу.

– Адольф Васильич, – тронула она его за рукав. – Вы здесь одни или с Лизаветой Николаевной?

– Ах, здравствуйте! Один, один… – откликнулся тот. – Константин Павлыч… Ну, что ваш старик? Жив?

– Жив, – отвечал Костя. – Ведь уж это сколько раз так с ним бывало.

– Отчего вы без Лизаветы Николаевны? – допытывалась Надежда Ларионовна.

– Дома осталась. Зубы разболелись.

– А я думала, что поссорились. Мы ужинать идем. Не хотите ли за компанию? Кстати, мне до вас дело есть. Кой-что спросить у вас надо. Пойдемте.

– Пожалуй, – согласился Шлимович и направился в кабинет.

Костя шел сзади. Он взглянул на часы. Был двенадцатый час в исходе. «Ну, что я скажу завтра старику, если он спросит меня, где я был? Ведь отпросился я у него в баню. А какая теперь баня? Да еще здесь неизвестно сколько времени засидишься, – мелькало у него в голове. – Конечно, Надя отпустит меня домой, ежели попросить ее хорошенько и рассказать ей о болезни старика, но нет, нет, нельзя этого сделать. А эти неизвестные? Черт их знает, к чему они познакомились с Надеждой Ларионовной? Они могут залезть в кабинет, присоединиться к компании, потом поехать провожать Надежду Ларионовну… Нет, нет, этого нельзя… Надо остаться здесь и провожать ее домой, а завтра при разговоре со стариком уж что бог даст», – решил он и вошел в кабинет.

– Ужин надо заказать на славу! Авось хоть этим задобрю я мою капризную премьершу, – говорил Караулов Надежде Ларионовне и, подозвав лакея, стал распоряжаться насчет ужина.

Глава XXII

Антрепренер Караулов раскутился. Ужин был заказан действительно на славу. Он призвал даже повара и долго ему приказывал, как и что надо сделать. В буфете оказались плохи фрукты – и тотчас же был командирован лакей за фруктами в Милютины лавки. Не забыты были кофе и ликеры. Надежда Ларионовна захотела раков; в кухне хороших раков не оказалось – послали на садок за самыми крупными раками.

– Если рыбаки спят – буди их и во что бы то ни стало притащи раков! – кричал Караулов вслед посланному.

Костя сидел как на иголках и то и дело посматривал на часы. Он был положительно меж двух огней: с одной стороны – Надежда Ларионовна, от которой он был не в силах оторваться на этот вечер, с другой стороны – больной дядя дома, у которого он отпросился только в баню. Любовь к женщине и угрызения совести, что вот он оставил дома больного старика, который, может быть, теперь ждет его, спрашивал его и сердится на него, боролись в нем – и любовь пересиливала. Он начал заглушать угрызения совести вином. Закуска перед ужином была уже подана, и Костя с жадностью накинулся на водку.

– Адольф Васильич! Василий Сергеич! По третьей… Без трех углов дом не строится, – говорил он, протягивая руку к бутылке.

– Не пейте много водки. Шампанское будем потом пить, – предостерегал его Караулов.

– Не могу. За процветание Надежды Ларионовны!

– Хотя водку при таких пожеланиях не пьют, но все-таки от подобного тоста отказаться не в силах… Не в силах… – заикался Караулов. – Надежда Ларионовна! У меня или где на другой сцене, но желаю, чтоб ваш талант крепнул, крепнул и разрастался в гиганта искусства, – обратился он к Люлиной.

Та ласково кивнула ему головой.

Водка развязала всем языки. Даже хмурый Шлимович начал отпускать комплименты Надежде Ларионовне и сказал:

– Сегодня вы надбавили себе цену на сорок – пятьдесят процентов. Жаль только, что не было газетных рецензентов, а потому ничего не будет сказано в газетах.

– Пригласим рецензентов, завтра же пригласим! – кричал Караулов.

– Да, но уж завтра не может быть этого шикарного инцидента с шубой.

– Расскажем им, запоим их и заставим написать и раззвонить во все колокола.

Караулов подсел к Надежде Ларионовне, жалобно склонил голову набок и заговорил:

– Божество мое, не покидайте меня. У меня в театре вы, так сказать, возникли, у меня расцвели, у меня и продолжайте цвести. Не ездите в Курск. Плюньте на Голенастова. – Ах, боже мой! Да должна же я, наконец, сделаться настоящей актрисой! – вскричала Надежда Ларионовна. – У него большой театр.

– Вы и у меня сделаетесь настоящей актрисой. Вы уже теперь настоящая актриса. Завтра закатим угощение рецензентам, и вознесут они вас выше небес.

– Но ведь Голенастов дает четыреста рублей в месяц.

– Голенастов – мошенник, он только сулит, а сам никому жалованья не платит. Он три раза прогорал, два раза от долгов бегал и всю труппу на бобах оставлял. Ну, я вам дам двести рублей и два бенефиса в зимний сезон.

Караулов махнул рукой.

– Ах, какие вы, право… – отвечала Надежда Ларионовна. – Мне деньги нужно, мне жить нечем, а жить хочется хорошо. Еще если бы обожатель был хороший да щедрый…

– Надюша! Все тебе будет, все, что только душенька твоя захочет, останься только, – начал Костя.

– Ах, подите вы! Слышали уже… На посуле-то вы, как на стуле, а как дойдет дело до настоящего – сейчас: погоди да погоди! – раздраженно проговорила Надежда Ларионовна.

– Ротонду просила – купил, лошадей просила – лошади завтра будут.

– Становитесь, Константин Павлыч, на колени и упрашивайте. Я сам стану.

Караулов опустился на колени и дернул за пиджак Костю. Тот тоже стал.

– Ах, какие вы шуты гороховые! – хохотала Надежда Ларионовна. – Вот шуты-то!

Она так и заливалась смехом.

– Надюша! Квартиру тебе всю заново обмеблирую. Просила бриллиантовую брошку – брошку куплю, – продолжал Костя. – Ведь ежели бы денег у меня не было, а то деньги у меня теперь есть, денег достаточно. Спроси Адольфа Васильича. Он мне даже сам предложил новую меблировку для тебя.

Шлимович смотрел на эту сцену, кривил рот в улыбку и по привычке почесывал указательным пальцем свой пробритый подбородок.

– Правда это, Адольф Васильич? – обратилась к нему Надежда Ларионовна.

Тот сделал гримасу и отвечал:

– Я достану меблировку, не знаю только, согласится ли Константин Павлыч на мои условия.

– На все, на все согласен! – вскричал Костя. – Когда же я на ваши условия не соглашался!

– Сколько вы Костюшке сегодня денег достали? – спросила Надежда Ларионовна.

Шлимович пожал плечами и кивнул на Караулова.

– Это коммерческая тайна… При посторонних не говорят, – отвечал он.

– Здесь нет посторонних и нет тайны.

– Если так, то, пожалуй, скажу. Две тысячи. Он просил две тысячи, две тысячи я ему и достал.

– Товаром? – допытывалась Надежда Ларионовна.

– Ах, боже мой, какие вы любопытные! Деньги у Константина Павлыча уже теперь есть, будут завтра и еще.

– Завтра, завтра ты уже можешь обновить и твою новую ротонду, и твою новую бриллиантовую брошку! На паре рысаков обновишь! – вскричал Костя.

– Посмотрим, – улыбнулась Надежда Ларионовна.

– Фея! Неземная фея! Так можно получить от вас слово, что вы остаетесь у меня? – спрашивал Караулов, ударяя себя в грудь кулаком. – Двести рублей в месяц, два бенефиса…

– Погодите, дайте подумать.

– Еще думать! Да воззрите вы на своих рабов-то, приниженных, коленопреклоненных, пред вами стоящих и ожидающих от вас милости!

– Встаньте, встаньте, господа. Нехорошо. Могут лакеи войти. Сейчас ужин подавать начнут.

– Не встанем, пока не услышим милостивого решения. Не вставайте, Константин Павлыч.

Костя потянулся к руке Надежды Ларионовны. Та ударила его ладонью по лбу. Шлимович засмеялся.

– Все стерплю, согласись только, – просил Костя.

– Надежда Ларионовна, согласитесь, – повторял Караулов. – Адольф Васильич, просите и вы.

– Вставайте. Я после ужина скажу вам ответ, – пробормотала Надежда Ларионовна.

Костя и Караулов поднялись с колен.

– Тяжелая вы, барынька, тяжелая, – говорил Караулов.

– Врете вы. Во мне и трех пудов нет, – отшучивалась Надежда Ларионовна.

Подали ужин. Когда было выпито еще по две-три рюмки, Шлимович тронул Недежду Ларионовну за руку и сказал:

– Мой совет вам, мадемуазель Люлина, – оставаться. Всякая птичка делает себе гнездо. Что хорошего, если сегодня здесь, завтра там?..

– Браво, браво, Адольф Васильич! – раздался голос Кости.

– Слышите, как умные-то люди рассуждают! – кивнул Караулов на Шлимовича.

– Как хотите, – продолжал тот, – а лучше Петербурга города не найти. В Петербург-то из провинции люди как стремятся, а вы хотите ехать в провинцию.

– Верно, верно, Адольф Васильич.

В двери кабинета раздался стук. Кто-то спрашивал басом:

– Можно войти?

Караулов вскочил с места и отворил дверь. На пороге стоял толстый интендантский чиновник и говорил:

– Простите, господа, но не могу удержаться, дабы еще раз не преклонить головы перед звездой первой величины и не отдать должную дань искусству. Можно войти?

– Милости просим, – отвечал Караулов.

– Еще раз простите, господа. Может быть, это и дерзость так врываться, но не утерпел. Мадемуазель Люлина! Вы прощаете? – обратился он к Надежде Ларионовне.

– Очень рада. Прошу покорно, – отвечала та.

– Я, господа, с приношением. С пустыми руками входить в храм феи считаю неприличным, – продолжал интендантский чиновник и, обратясь к стоящему сзади него лакею, сказал: – Вноси!

Лакей внес поднос с тремя бутылками шампанского.

– С какой же это стати? Зачем? Мы и сами в состоянии… – заговорил было Костя, но Караулов дернул его за рукав.

– Откупоривай! – махнул лакею интендантский чиновник.

Хлопнула пробка.

– Полковник! – воскликнул Караулов. – Вы совсем кстати. Присоедините свою просьбу к нашим просьбам и умолите фею, чтобы она нас не покидала. Мадемуазель Люлина хочет ехать в провинцию.

– В провинцию? Что за вздор! Только что мы открыли на горизонте звезду первой величины, и эта звезда хочет исчезать? Не пустим, не пустим. Ляжем на рельсы железной дороги и загородим путь. Господа! За здоровье звезды первой величины!

– Ура! – заорал Караулов.

– Нет, нет, мы вас не выпустим, покуда не отпразднуем вашего бенефиса, – продолжал интендантский чиновник, чокаясь с Надеждой Ларионовной. – В бенефис ваш мы должны вас оценить по достоинству, воздать должное должному и тогда с Богом… Как ехать, когда я уже подписку на подарок начал!.. Не пустим, не пустим…

– Я остаюсь, – прошептала Надежда Ларионовна.

Караулов и Костя бросились целовать у ней руки.

Пир длился долго. «Увеселительный зал» был уже заперт для публики, а в кабинете все еще пировали. Когда расходились по домам, Надежда Ларионовна шепнула Косте:

– Вы паинька сегодня. Сегодня я вам позволю проводить меня домой.

Костя был на верху блаженства.