Kitabı oku: «Найти и исполнить», sayfa 4

Стас вскинул пистолет, выстрелил дважды, не целясь, но тут мудрено было не попасть. Первый завалился на пол, рядом грохнулся второй, еще двое, державших девицу, обернулись удивленно и попадали на пол, получив каждый свое. В грохоте выстрелов пропали крики, Стас видел, что на полу у белого выступа печи и напротив двери лежат уже пятеро, еще один кинулся к двери и вылетел из нее уже с пулей в спине. Стас перевалился через подоконник, оказался в комнате, подшиб оторвавшегося от девицы солдата с черно-серебристой треугольной нашивкой на рукаве кителя. Тот грохнулся навзничь, рыпнулся подняться, но, получив рукоятью ТТ в лоб, затих. От дверей в комнату ломились еще трое, орали что-то, то ли подбадривая себя, то ли предлагая противнику бросить оружие. Стас откатился за выступ в стене, выдрал из планшета ИЖ, прижался спиной к теплой еще печной стенке. Хозяев, получается, застигли врасплох, тем пришлось бежать куда подальше, освобождая дом новым хозяевам. Хорошо, если так, а не лежат они где-нибудь поблизости в грязи с простреленной головой.

Снова крик, выстрел – пуля влетела в оконную раму, насквозь прошила дерево и улетела в огород. Стас на миг высунулся из-за укрытия и два раза, не целясь, нажал на спуск. Вопль, грохот, стоны сквозь зубы, еще бросок, еще выстрел – он выглянул из-за белой, заляпанной бурыми пятнами стенки. Готовы, лежат грудой в дверях, один вытянулся через всю комнату, выкинул руки, точно и после смерти пытается схватить добычу. А она уже застегнула джинсы, доползла до стола, схватила свою куртку и все молчком, только слышно, как зубы стучат, да звенит что-то тонко от каждого движения. Стас вылетел из-за печки, без тени галантности схватил девицу за локоть и потащил к окну. Та не сопротивлялась. Еле передвигая ногами, вывалилась в мокрую крапиву и осталась бы там навеки, если бы не новый кавалер. Стас выпрыгнул следом, схватил за руку, поволок к лесу. Девица тащилась следом, спотыкалась на непослушных ногах, «шпильки» вязли в мокрой земле. И смотрела на Стаса безумным взглядом, будто принимала очередной поворот судьбы за галлюцинацию. Но рот не открывала и орать не собиралась, а этот расклад Стаса вполне устраивал. Доволок девицу до леса, протащил мимо толстой, пахнувшей ладаном ели, потом дальше, еще десяток метров, и кинул в траву рядом с муравейником. Девица влипла спиной в пенек, поджала колени и невидяще уставилась на Стаса, комкая в руках куртку и прижимая ее к груди. Снова что-то звякнуло, еле слышно, и только сейчас Стас сообразил, что это звенят серьги – цепочки – по две в каждом ухе, длиной едва ли не до плеч. И на пальцах кольца имеются, некоторые с камнями, крупными и разноцветными, странно, что фрицы не позарились. Или не успели, выстроив цели по приоритетам. В остальном блестящая в прошлом подружка Юдина сейчас полностью утратила товарный вид и выглядела крайне неприглядно. Вдобавок Стас заметил – выглядела она в точности, как на фото, за исключением одного: придворные умельцы ретушировали ее слишком крупные передние зубы, выпиравшие за губами, и это придавало девушке сходство с перекормленным хомячком.

Со стороны деревни по-прежнему не доносилось ни звука, зато далеко отсюда грянул очередной взрыв, девица стукнула зубами и плотнее прижалась к пеньку. Бежать и вообще дергаться она не пыталась и не сводила со Стаса глаз. Тот подошел ближе, нагнулся и с размаху залепил ей две хорошие пощечины. И спросил:

– Где Юдин и остальные? Я знаю, что вы вместе были. Говори, сучка, или пристрелю.

Он достал из кармана шинели ТТ с пустым магазином и остановился напротив девицы. Ее колотило, в глазах стояли слезы, губы дрожали. Ни в малейшей степени она сейчас не напоминала саму себя на фотографиях с сайта поганого концерна. На Стаса не смотрела, уставилась прямо перед собой, не сводила взгляд с березки напротив и отвечать не торопилась.

Где Юдин? – повторил Стас, поднял пистолет и, как мог, громко щелкнул предохранителем.

Подействовало, девица вздрогнула.

– Я вас не понимаю, – пробормотала она, уставившись на пистолет в руках незнакомца. – Я не знаю никакого Юдина, не понимаю, о ком вы говорите…

Стас шагнул к девице, та отпрянула, но пенек не дал ей отползти далеко, да еще и «шпильки» подвели, скользили по мокрой траве, и девица презабавно барахталась, при этом с самым нелепым выражением лица. Стас подошел, толкнул несильно ладонью, окончательно впечатывая в пенек, поднес пистолет к ее лицу, поддел стволом ТТ за подбородок. Ну и рожа, смотреть тошно – перекошена так, точно Годзиллу увидела, мокрая от дождя и слез, синяя тушь с ресниц стекла на скулы и круглые щеки, в спутанных волосах видны еловые иголки и какая-то сухая трава, длинные ногти обломаны, пухлые некрашеные губы точно судорога свела.

– В общем, так, кукла. Мы тут с тобой, как видишь, одни. Если что – ори не ори, толку не будет. Дружок твой, Юдин, я так понимаю, уже далеко, и на выручку тебе не придет, ибо, культурно выражаясь, твоя судьба ему глубоко безразлична. Как и мне, заметь. Но если скажешь, где он, я тебя и пальцем не трону. А не захочешь по-хорошему – времени у меня полно, и результат все одно будет, пусть и не скоро. А потом я тебя фрицам отдам, их тут поблизости полно, а скоро будет еще больше, тебе хватит. Думай, дура, время пошло.

А та уже пришла в себя, молчала, вздернув подбородок, но глаза бегали. Шансы свои, понятное дело, она давно взвесила, и поняла, что нету ни одного.

– Он меня убьет, – пробормотала она, глядя на Стаса. В глазах – ужас и мутная сонная одурь, приходящая на смену шоку: резкой смены декораций девушка не выдержала, от спасителя подобного

окаянства она уж точно не ждала и готовилась свалиться в обморок. Стас, эту возможность предвидя, ТТ от лица красотки убрал, но врезал ей от души по щекам и проговорил грозно:

– Не успеет. Я первый в очереди, можешь не сомневаться. Где Юдин, хорошая моя? Или все ждешь, что он сейчас за тобой на белом коне прискачет и всех ворогов саблей порубает? Самой-то не смешно?

Ей было не смешно. Девица еле заметно покачала головой, обмякла возле своего пенька, вцепилась в скомканную куртку. Стас решил сменить тактику, поэтому пистолет убрал в кобуру и присел перед девицей на корточки:

– Ну? Чего замолчала? Дальше давай, только не врать мне! – предупредил он, глядя на отекшее, бледное с синими полосами лицо юдинской подружки.

– Он меня убьет, – как во сне повторила та.

– Да ладно тебе, я его сам убью. Только скажи, где искать, – проговорил Стас с видом благородного корсара из книжки о принцессе, попавшей в лапы пиратов. И в самом деле убил бы, не сходя с этого самого места, окажись Юдин поблизости, подойди он на расстояние выстрела, да что там выстрела – голыми руками бы прикончил, да только некого. Лес вокруг, елки и березы качают ветками, летят с них холодные колючие капли, падают за ворот. Стас поднялся на ноги и запахнул поплотнее шинель, прячась от острого ветерка, загулявшего меж деревьев, девица вздрогнула и заговорила, да так быстро, точно боялась, что Стас уйдет, ее не дослушав.

– Понимаете, все изменилось, Юдин планировал в поместье под Москвой, говорил, что там можно будет отсидеться, у него же есть деньги, а все получилось не так, уже в институте, его предупредили, что портал не готов и может не сработать.

– Где он? – напомнил суть дела Стас.

– Я слышала, что в Москве их кто-то ждет, чтобы отвести к порталу или Юдину известно, откуда можно вернуться назад, но толком не поняла. Я оказалась в портале последней, сначала темнота, потом холод и дождь, я слышала только разговор, даже не сразу поняла, чей это голос. Потом выстрелы, самолет, рядом никого, я сбежала в лес, нашла дорогу, вышла по ней к деревне, нарвалась на фрицев.

Снова затравленный, но уже вполне осмысленный взгляд, дрожащие губы изгибаются в неприятной жалкой улыбке, девица часто хлопает ресницами, оставляя под глазами синие кляксы.

– Я понял. – Стас поправил планшет и направился к дороге, но передумал, сменил курс, взял левее, решив на единственную местную, вдрызг разбитую магистраль пока не соваться. Мало ли кто повстречаться может, сейчас своих и чужих лучше стороной обходить. Благо, дождь и сумерки все ближе, они помогут проскочить незамеченным.

– Подождите, – донеслось от пенька, – подождите меня.

Стас обернулся на ходу. Белокурая уже окончательно и бесповоротно пришла в себя, поднялась, ловко цепляясь за тонкий березовый ствол, накинула на плечи замызганную до неприличия дорогую когда-то куртку и заковыляла к Стасу, подворачивая ноги на «шпильках».

– Некогда мне, – отозвался Стас, – извини, дел полно. Мне еще твоего дружка убить надо, как я и обещал. Все, будь здорова.

Девице точно по лбу кто врезал, она резко остановилась, словно лошадь осадили, задрала голову, мотнула спутанной гривой и крикнула, да так, что от вопля взлетела с березы уже угнездившаяся на ночь ворона:

– А я? А как же я? Я здесь не останусь.

И моментально оказалась рядом, но каблуки-стилеты» снова подвели, зацепились за коварную, поросшую мхом мокрую коряжку, и юдинская подружка рухнула наземь. Но не растерялась, шустро поползла на коленях и успокоилась, только вцепившись обеими руками в подол шинели Стаса, сжала пальцы с обломанными ногтями и зажмурилась зачем-то. Весь вид девицы говорил – не уйду.

«Вот зараза», – Стас попытался отцепить сжатые, точно челюсти бультерьера, пальцы, но зря старался. Шаг назад и вбок тоже не задался, девица тащилась следом по траве и листьям, дорогая одежда на глазах превращалась в лохмотья, что юдинскую подружку вовсе не беспокоило.

«Останешься, как миленькая останешься. У нас и без тебя разной дряни навалом, только чище будет», – Стас остановился, глядя сверху вниз на уцепившуюся за его шинель девицу. Что прикажете с ней делать, не стрелять же в самом деле, как сам недавно грозился.

– Да я быстро, – попытался убедить ее Стас. – Юдина пристрелю, и сразу обратно.

– Я с тобой. – Девица не двигалась с места, пальцы у нее побелели, из-под сломанного ногтя капала кровь.

– Спасибо, но куда ж ты пойдешь в таком виде? – как мог участливо, проговорил Стас. – Ты лучше меня здесь жди, я быстро. В деревню пока иди.

Но юдинская подружка его определенно не слышала, мотала растрепавшейся головой и терлась сине-полосатой щекой о подол шинели. Вид у девицы при этом был до того беспомощный, что Стасу стало ее жалко, но самую малость, как мокнущего под ливнем щенка. Ведь, в сущности, он сейчас единственная ее надежда, и расстаться с ней согласится только безумец. Но тут же забыл об этом, заслышав с дороги звук двигателя – к деревне приближалась машина, и, возможно, не одна, и кто бы ни находился в ней, у них к девице и ее спутнику будет много вопросов, которых желательно избежать. Юдинская подружка тем временем повисла на шинели вовсе уж неподъемным грузом, слабо мотала головой, взгляд ее стал мутным, даже сонным – похоже, у нее начинался отходняк после недавнего шока.

– Ладно, уговорила, – сказал Стас, – пошли. Только быстро. Давай, давай, поднимайся, я тебя на себе не потащу. Кому говорят.

Девица моментально оживилась, кое-как, с помощью Стаса поднялась на ноги и даже умудрилась удержать себя в этом положении. Стояла, таращилась на своего спасителя, выражая полную готовность исполнить любой его приказ. А Стас осмотрел ее критически, развернул за плечо, глянул за спину.

– Задницу отряхни. Стой, я сам.

Он бесцеремонно повернул ее спиной к себе, левой ладонью зажал рот, а пальцами правой, сложенными классической «фигой» точно тисками пережал девице сонную артерию. Хороший прием, если времени дефицит, и здесь главное не перестараться. Обучившему Стаса этому несложному коварному приему здоровому мужику, отслужившему полтора десятка лет в спецподразделении и севшему за причинение смерти по неосторожности путем неумышленного нанесения тяжких телесных повреждений, требовалось секунд пятнадцать, чтобы отключиться и заснуть, значит, этой курице хватит и десяти. Точно, курица – юдинская подружка дергалась точь-в-точь как перевернутая вниз головой несушка, только что не кудахтала, но тут ей мешала зажимавшая рот ладонь. Потом дерганья прекратились, колени девицы подогнулись, она повисла безвольно у него на руках. Стас выждал еще немного, отвел ладонь от ее лица, готовясь, если потребуется, повторить процедуру, но не понадобилось. Девица покорно улеглась на мокрые листья и лежала смирно, даже, как показалось Стасу, посапывала во сне. Прав был тот мужик, когда говорил, что при удушении с пережиманием сонной артерии человек засыпает, душится быстрее и эстетичнее чем просто с перекрытием кислорода. Там это дольше и человек пеной исходит, в общем неприятное зрелище, а тут любо-дорого посмотреть – чисто, тихо.

– Не скучай, кукла! – пробормотал Стас, не испытывая ни жалости, ни малейшего угрызения совести, – как проснешься – иди в деревню, может, и сжалится кто над убогой. А жрать захочешь – цацки свои продашь, на хлеб хватит…

Подумал мельком, что этакое страшилище, из лесу выйдя, местных жителей не хуже фрицев перепугает, как бы сгоряча не пришибли дуру. Но только мельком, забыв о существовании юдинской подружки, как только слева и позади остался едва различимый за деревьями последний деревенский дом. Еще пригорок, еще болотце – Стас перемахнул лужицу ржавой воды, заметил, что деревья впереди поредели, направился туда. И оказался на проселке, тоже разбитом, с глубокими, полными грязи колеями, кривыми и замысловатыми, уводившими к лесу. В полутьме Стас разглядел белый невысокий столбик с короткой поперечной

перекладиной, подошел, прочитал черные на белом буквы, перечеркнутые наискось красной полосой: «Подлесье». И тут же, не сходя с места, вытащил из планшета карту, развернул, уткнувшись в нее едва ли не носом, принялся искать это Подлесье. Вот оно, наконец-то – деревню от Можайска отделяло километров сорок.

Что такое сорок километров для фашистских танковых армий? Час хода по пересеченке, в которую осенняя распутица и превратила центр России. Ну, хорошо, не час, полтора или два – неважно, город сдадут со дня на день, и здесь будут хозяйничать фрицы. Но недолго, сразу после Нового года овраги, лощины и прочие складки местности станут братскими могилами для «гостей», а через полвека, если считать с сорок пятого года, сюда потянутся их родственники. Близкие и дальние, молодые и не очень, вовсе уж глубокие старики и старухи привезут цветы и свечи, оставят их под железными крестами, поминая на свой манер сгинувших в России солдат разгромленных подчистую армий Вермахта. На ухоженные могилы, а не брошенные, заросшие крапивой, памятники нашим за Вислой и Одером, и хорошо, если просто заросшие, а не изуродованные, не залитые краской, не покрытые похабными картинками и надписями. Видел, в Польше, например, сколько угодно видел, в каждом более-менее крупном городишке – рядом с увешанным ленточками и бусами распятием грязный заброшенный обелиск советским воинам-освободителям. Оккупантам, как называют их теперь в восточных землях, не забывая при случае освежить сей момент в памяти их потомков.

Дорога за Подлесьем, если верить алехинской карте, шла через лес и почти никуда и не сворачивая, приводила к черной прямой линии со штрихами. Железной дороге, то бишь, и до нее, как прикинул Стас, ходу было километров шесть или семь строго на северо-восток. К Москве, обозначенной жирной красной точкой на одном конце прямой – второй терялся за сгибом карты, и можно было прочитать только название населенного пункта: «Смоленск». Шесть или семь километров – Стас оторвался от карты, огляделся. Сумерки переходили в ночь, тьма наползала жутко-первобытная, без единого проблеска или искры. Да и неоткуда было им взяться, зато на западе небо полыхало багровым и рыжим, всполохи поднимались над макушками деревьев, опадали, чтобы тут же взмыть обратно, шевелились за черными тучами, подсвечивали их под аккомпанемент глухих разрывов. А когда канонада взяла паузу, Стасу показалось, что он слышит гудок паровоза и даже стук колес по рельсам. Но наваждение моментально рассеялось, сгинуло от низкого, идущего, точно со всех сторон гула. Стас задрал голову, и увидел черную, чернее ночи, тень, плоскую, с огромными крыльями, рядом еще одну, и за ней еще. Шарахнулся к лесу, так и не поняв, чьи самолеты только что прошли над головой, поднял воротник шинели и быстро пошел вдоль дороги на северо-восток.

* * *

Дом незабвенной памяти купцов Сушкиных выглядел потрясающе – высокий, с белоснежными стенами и роскошными колоннами чугунного литья, поддерживающими огромный, во весь фасад, балкон. Все, как рассказывали ему в детстве и что, оказывается, на веки врезалось в память, и пригодилось теперь потомку тех, кто жил здесь семь десятков лет назад, внуку, угодившему в причудливое переплетение времен, убойном миксте из прошлого и настоящего. Слава богам, дом на месте и можно не волноваться – родственников он тут не встретит. Неизвестно, чем бы этакая оказия завершилась, но Стас помнил, что бабку ее родители увезли из Москвы еще в августе сорок первого, а вернулись они лишь в сорок третьем, зимой, в конце декабря.

Все в точности, как рассказывала когда-то бабка. И палисадник наличествует, и две огромные вековые липы в окружении кустов сирени, и вросшая в землю лавка на чугунных ножках с затейливой кованой спинкой. Неудивительно, что он место не сразу узнал, два раза мимо прошел, вдоль улицы от заколоченного здания из красного кирпича до той самой злосчастной церкви, действительно закрытой и выглядевшей в точности как на фото, что сделают четверть века спустя. Два раза прошел, два раза вернулся, присмотрелся повнимательнее и понял, что нашел наконец. А чтобы увидеть всю эту красотищу понадобились сутки, сутки на двести километров, обычно эти километры Стас пролетал часа за полтора. И то благодаря алехинскому удостоверению и собственному зверски-деловому виду. Набитые солдатами и груженные ящиками, мешками и бочками попутки, безропотно бравшие на борт неразговорчивого обладателя малиновых петлиц, доставили его до богом забытого полустанка. Поезда, эшелоны с техникой и людьми в форме – уставшими, напуганными, безразличными, злыми, как он сам, голодными, не спавшими несколько суток. Грохот сцепки, вой гудков, крики, звон, гул летящих над головой самолетов – на этот раз с красными звездами на крыльях – все слилось, картинка потеряла четкость, звуки – остроту, Стас точно кино смотрел, отказываясь признаваться сам себе, что становится одним из статистов в этой невероятной массовке.

Вернее, уже стал – заросший, осунувшийся, если верить собственному отражению в стекле вагонного окна – неотличимый от десятков, если не сотен загнанных усталостью, неизвестностью и ожиданием близкой смерти людей. Поспать за эти сутки ему удалось часа три, после того как ввалился, размахивая алехинским удостоверением, к начальнику битком набитого военными и гражданскими вокзала на этой самой станции и потребовал немедленно отправить его в Москву. Тот вздохнул покорно и выделил Стасу помощника, рыжего бледного парня, едва держащегося на ногах от усталости. Гонка вдоль череды теплушек, платформ с техникой и закрытых купейных вагонов запомнилась плохо, перед глазами мелькали колеса, рельсы, появились ступеньки несерьезной хрупкой на вид лестнички, по ним Стасу велели взобраться наверх, что он незамедлительно и проделал. И оказался в тамбуре купейного вагона, переделанного под санитарный поезд, под завязку забитый тяжело – и легкоранеными, и вовсе уж неживыми. Этих складывали в отдельное купе, мимо которого женщина в белой форме провела Стаса в дальний конец вагона. Здесь тоже оказалось купе, заваленное тюками, заставленное ящиками, от которых нестерпимо пахло лекарствами. Но лучше уж так, пока шли через вагон, Стаса едва не вывернуло, но он сдержался, даже виду не показал. Оказавшись на месте, плюхнулся на свободный край лавки, отодвинул мешок с мягкими тряпками, сам сел у окна.

– Когда тронемся? – спросил он женщину, но та покачала головой, загремела, доставая из ящика что-то металлическое и блестящее.

– Кто ж знает. Когда путь освободят, но, может, наш военно-санитарный, без очереди пропустят. Много эшелонов на фронт идет. Вы сами откуда, товарищ лейтенант?

– С Западного, – сказал Стас.

– Как там? – обернулась к нему медсестра – или врач, Стас так и не понял, а спросить не решился.

– Плохо, – честно ответил он. – Отступаем.

И закрыл глаза, не слушая обращенных к нему слов, а проснулся, когда поезд уже шел полным ходом, вагон мотало на стыках. За окнами тянулись темные низкие строения – не сараи, не бараки, не разобрать, что такое, кое-где мелькали огоньки. Дальше дома пошли основательные, в несколько этажей, поезд на подъезде к Москве сбавлял ход и ранним утром, в ледяных октябрьских сумерках оказался на Белорусском вокзале. Стас на ходу выпрыгнул из вагона, протолкался через толпы людей в форме, плачущих женщин и насмерть перепуганных детей, оказался на площади и, не мешкая, двинул в сторону Якиманки. Не шел – почти бежал, чтобы согреться, дул в сжатые кулаки и смотрел по сторонам, невольно сбавляя шаг. Москва, привычная, знакомая с детства, хоженая-перехоженная, а потом и объезженная сотни раз – он не узнавал ее. Пропало все лишнее, ненужное, точно вымели из города яркий рекламный мусор, выдернули, выкинули куда подальше однотипных торгово-офисных ублюдков, и Москва стала чистой, просторной и строгой. И очень холодной, ветреной и безлюдной, а все встреченные торопились поскорее пройти мимо «лейтенанта» НКВД, смотрели кто себе под ноги, кто в сторону. Машин мало, в основном грузовики, зато ходят трамваи, полупустые, правда, но ведь ходят же! Хоть вплотную к рельсам и громоздятся баррикады из набитых песком мешков и растопырившихся, сваренных из обрезков рельсов противотанковых ежей. На крышах домов и в переулках Стас заметил зенитки и расчеты рядом, невольно поднял голову, глядя на небо. Нет, чисто, если не считать парящих над городом аэростатов заграждения. Их еле заметно качало ветром, с земли казалось, что это колышутся на волнах гигантские серебристые киты, а тонкие стальные тросы держат их на привязи, не давая уйти в свободный полет.

Окна домов на улице Горького, ныне Тверской, и прилегающих переулках, закрыты наглухо, местами даже видно, как завешены они изнутри темными тряпками, а стекла крест-накрест заклеены белыми бумажными полосками. Да только неважно они помогают, в соседних окнах, например, от стекол ничего не осталось, два наглухо забиты досками, а третье чернеет жутковатой пустотой, скалится обломками рам. А дальше – Стас невольно сбавил шаг и вышел на проезжую часть, чтобы обойти груду битого кирпича – от дома осталась лишь коробка, да и то не вся, Стас насчитал пять этажей, на уцелевшем углу фасада виднелась половина окна шестого этажа. Бомба угодила точно в центр дома, пробила крышу и снесла все перекрытия. От развалин еще пахло гарью, стены снаружи и внутри покрывала копоть и все было засыпано мелкой, как мука, пылью. Она поднималась легчайшими облачками от малейшего движения рабочих, разбиравших завалы, забивалась в нос и рот, от нее слезились глаза и перехватывало горло. Стас расчихался и торопливо прошел мимо, заметив попутно, что обломки здания споро убираются и вывозятся на грузовиках. На другой стороне улицы он заметил группку людей, в основном стариков и разновозрастных женщин, они смотрели на развалины дома, и до Стаса донеслись несвязные выкрики и плач.

Над головой раздался приглушенный треск, потом щелчок, еще один, Стас посмотрел вверх и увидел на столбе черную тарелку репродуктора, из нее доносилась музыка, что-то маршевое, бравурное, торжественно-волнующее. Поиграла так минуты полторы, оборвалась резко от протяжного мелодичного сигнала заставки, из черной тарелки послышался голос:

– От советского информбюро. Передаем утреннюю сводку за десятое октября тысяча девятьсот сорок первого года…

Вот теперь все сошлось, встало на свои места, прояснилось окончательно и бесповоротно. Сорок первый – странное время выбрал Юдин, чтобы спокойно с комфортом пересидеть московскую заварушку, что начнется через семь с лишним десятков лет. Сорок первый, значит. Времена, мягко говоря, не сахар. После того, что он недавно пережил, любая переделка легкой прогулкой выглядела, но не эта. А монотонный, без эмоций голос продолжал:

– В течение десятого октября наши войска вели бои с противником на всех фронтах. Особенно упорные бои шли на Можайском и Малоярославецком направлениях. Войска противника вышли в район Вязьмы. В окружении оказались девятнадцатая и двадцатая армии Западного фронта. В течение ночи наши войска отражали атаки противника, уничтожая технику и живую силу немцев.

Октябрь сорок первого, немцы остервенело прут на Москву, надеясь захватить ее до зимы, рвут нашу оборону, как гнилую нитку, каждый день подминают под себя города и километры территории страны. Значит, в самую мясорубку влететь угораздило…

– О результатах налетов немецких самолетов на Москву в ночь на десятое октября сорок первого года. Три ночи подряд немецкие самолеты тринадцать раз делали попытки совершить массированные налеты на Москву. Однако действия заградительных отрядов нашей ночной авиации и огонь зенитной артиллерии были настолько мощными и эффективными, что вражеские самолеты, не долетев до Москвы, вынуждены были беспорядочно бросать бомбы и обращаться в бегство, – говорила «тарелка» над головой.

Рядом собралась небольшая толпа, в основном женщины и подростки, на Стаса они ни малейшего внимания не обращали, дружно смотрели на черный раструб репродуктора, как и те, на другой стороне улицы – они притихли и тоже слушали сводку.

– От зажигательных бомб, сброшенных над жилыми домами, лечебно-бытовыми и культурными учреждениями Москвы возникли пожары, которые быстро ликвидировались. В результате бомбардировки жилых домов вражеской авиацией в Москве убито четыреста человек, тяжело ранено шестьсот шестьдесят человек, легко ранено восемьсот человек, больше тысячи человек осталось без крова, – продолжал диктор.

Стас смотрел вокруг, с трудом понимая, где находится, и если бы не таблички с названиями улиц, давно бы заблудился, а сам гнал от себя назойливую мысль – где и как искать Юдина? Полбеды, если тот еще в Москве, ведь опережает он преследователя на сутки или около того, а если нет? Его подружка лопотала что-то о портале, якобы находящемся в Москве, и о том, что Юдина здесь ждут. Знать бы еще – кто, где, с какой целью… Девица об этом, понятное дело, знать ничего не могла, не ее ума дело, какой с нее спрос. Времени в обрез, Юдин в любой момент может смыться обратно, в родной бардак, ибо дома, как известно, и стены помогают, хоть и неспокойно сейчас в этих стенах. Если господин нефтяной магнат решил выбирать из двух зол меньшее, то наверняка предпочтет вернуться назад, если уже не вернулся. От одной мысли стало жарко, Стас снял фуражку и вытер взмокший лоб, огляделся. Условие задачи сложилось само собой: найдешь Юдина – найдешь портал, найдешь портал – вернешься домой и там уже придумаешь, как добраться до своего кровника. Не найдешь… пеняй на себя, так и застрянешь здесь по гроб жизни и будешь ждать, когда родится тот самый умник, проложивший тропку меж времен, да только шансы дотянуть до этого светлого дня равны нулю.

В лицо ударил порыв ветра, посыпался дождь вперемешку со снегом. Стас пошел дальше, не забывая смотреть по сторонам и одновременно стараясь не привлекать к себе внимания. Проскочил Бульварное кольцо, с Моховой свернул направо, оказался на набережной. Ветер тут и вовсе сбивал с ног, на асфальте образовалась грязная снежная каша. Придерживая норовившую слететь с головы фуражку, Стас шел к мосту через Москву-реку, разминулся с патрулем из трех смурных бойцов с винтовками за плечами и молодого, совсем мальчишки, лейтенанта – как пить дать, только прошлым летом закончил военное училище, или вовсе не доучился положенное, ведь выпуск сорок первого был ускоренным. Патруль не обратил на Стаса ни малейшего внимания, лейтенант косо глянул на «коллегу» с малиновыми петлицами и увел подчиненных на другую сторону моста. Стас пошел дальше, читая таблички с названиями улиц, и скоро вышел к Большой Полянке.

Еще минут сорок ушло на блуждания по безлюдным переулкам среди старых, вросших в землю зданий с заклеенными и заколоченными окнами. Чувство нереальности происходящего не отпускало, Стасу казалось, что раньше, всю свою жизнь он видел лишь изнанку Москвы, а теперь город представал в своем истинном виде. Стас даже узнал несколько домов, хоть и видел их изуродованными архитекторами будущего, заметил макушку той самой злосчастной церкви, и вот она, родовая усадьба купцов Сушкиных, зажатая бесконечными деревянными бараками с одной стороны и глухой стеной нового, недавно построенного девятиэтажного дома с другой. Позади виден высокий забор, за ним деревья, двухэтажный дом с мансардой выделяется на их фоне, из трубы на крыше поднимается дымок, поблизости никого. Стас еще помнил что-то о фреске, украшавшей купол потолка над беломраморной лестницей, дубовый паркет в коммуналках и белоснежный рояль на площадке между вторым этажом и мансардой. Настало время увидеть все своими глазами – Стас перешел улицу и, не сбавляя шаг, решительно направился к чугунному крыльцу и мощной двустворчатой двери с отполированными до блеска бронзовыми ручками.

Но даже дотронуться до них не успел, как дверь сама тяжко отворилась ему навстречу. Стас едва успел отступить к колонне и чуть не врезался в стоявшую поблизости бочку с водой. Кто-то с той стороны явно передумал выходить из дома, массивная створка поползла обратно. Стас схватился за ручку и потянул тяжеленную дверь на себя. На пороге стояла девушка лет семнадцати или немного старше, в сером пальто и клетчатой юбке под ним, из-под белой беретки на плечо свешивалась длинная русая коса. Взгляд скорее любопытный, чем испуганный, но смотрит настороженно. Перешагнула порог, стукнув каблуками по ступеньке под ним, и оказалась лицом к лицу со Стасом. Тот так и стоял, сдерживая натиск могучей двери, не отрываясь, смотрел на девушку – ее лицо казалось ему знакомым. На мгновение почувствовал, как взмок от ужаса, но, присмотревшись, успокоился – нет, это не то, что он подумал. Бабка в тот год была старше этой девчонки, ненамного, но все же. Но ее лицо… Он видел его раньше, и все пытался припомнить, где именно.

– Вы к кому? В какую квартиру? – спросила девушка, и наваждение окончательно исчезло.