Kitabı oku: «Лжецаревич», sayfa 4

XII. Во тьме ночной

Уже давно перевалило за полночь, но Лизбета, младшая дочь пана Самуила Влашемского, не спит. Она даже еще и не пыталась ложиться – все равно не уснет, знает по опыту: ей уже не первую бессонную ночь приходится проводить за последнее время. Она тихо бродит по спальне. Свечи Лизбета не зажгла, и комната освещается только лампадой, теплящейся перед иконой Богоматери Ченстоховской. В полусвете ее небольшая фигура кажется еще меньше; длинные черные волосы распущены, падают частью на плечи, и лицо Лизбеты, окруженное ими, как рамкою, выглядит от контраста очень бледным; огромные глазные впадины обведены тонкими, гордыми, приподнятыми к вискам бровями; цвета глаз не разобрать, но можно догадаться, что он черный.

Лизбета медленно прохаживается по комнате. Она то поднимает руки и сжимает ими голову, то заламывает их, то вдруг останавливается перед иконой и начинает часто-часто осенять себя католическим крестом: быть может, молитва поможет унять ту душевную смуту, которая ею овладела. Но, видно, не помогает и молитва, потому что через несколько минут Лизбета уже отходит от иконы и вновь начинает прохаживаться.

Вот она подошла к окну и открыла его. Апрельская ночь прохладна. Девушка жадно вдыхает свежий воздух, полный аромата распускающейся зелени. Лизбете кажется, что теперь ей легче – по крайней мере кровь не так сильно стучит в висках, и думы, которые беспорядочно проносились в ее голове, как ласточки в ясный день, начинают проясняться и течь более спокойно.

Струя свежего воздуха пробралась в комнату и тревожит спящую тут же старшую сестру Лизбеты – Анджелику. Она проснулась, подняла голову. Свет лампады едва достигает до Анджелики, овал ее полного лица неясно рисуется в сумраке.

– Лизбета!

– Ну? – неохотно откликается девушка.

– Что это ты выдумала? Спать ложись…

– Сейчас, – нехотя отвечает Лизбета, продолжая смотреть в окно.

– Придумает же! Точно жениха поджидает, – добавляет полусонным голосом Анджелика, уже снова охваченная дремотой, опуская голову на подушку.

«Вот и все они так! Все! И матушка, и сестра, и старая няня – все точно за девочку еще считают!.. „Жениха поджидает!“ – звучит в ушах Лизбеты насмешливое замечание сестры. – Почему же я не могла бы поджидать жениха? Анджелика ведь может, а мне нельзя? Что я – девочка, в самом деле? Любить не умею? Знали бы вы!»

Слезы подступают к глазам девушки.

«Умели бы вы так любить!» – продолжает думать она.

Да, она любит, любит. Раньше стыдилась сознаться в этом себе самой, а теперь хоть на весь свет крикнуть готова: люблю! Он любит ли ее?.. Верно, нет! Он и внимания, пожалуй, не обращает на нее, тоже, может быть, за девочку считает – она ведь такая худощавая, малорослая. А полюбил бы… Господи! Чего бы она ни сделала, чтобы он полюбил!.. Рабыней его стала бы, только бы полюбил!..

С первого раза он показался ей совсем особенным человеком, не похожим на других… Добрым, хорошим… Запомнился ей тот день, когда она впервые его увидела. Привез он тогда спасенного им пана Максима… Сам ведь ранен был, а привез. А после, когда рана его разболелась и он лежал такой бледный, слабый, исхудалый, сколько раз она украдкой смотрела на него. «Голубчик! Отчего он всегда такой печальный, задумчивый?.. Сам еще молод, а в бороде проседь… Бедный! Верно, много страдал. Он – боярин московский… У них в Московии, говорят, боярам жить тяжело, не то, что нашим панам… Узнать бы, что у него за горе, утешить его… О! Она сумела бы утешить! Зацеловала бы, заласкала… Быть может он скоро уедет… Расстанемся навеки и знать не будет, что я тут горюю, изнываю в тоске по нем… Где ему знать! Дня через два после разлуки он уж и забудет, что есть на свете панна Лизбета. О, Господи! Господи! Что мне делать! Что мне делать!» – мучительно проносилось в голове девушки.

«Открыть бы ему всю душу мою, все помыслы тайные… Сказать ему: „Москаль коханый! Рвется сердце мое от тоски по тебе! Возьми меня хоть в холопки к себе, только б век с тобою быть!..“ Духа не хватит. Нет, хватит, хватит! Решусь, так хватит… И решусь, решусь! А вдруг он оттолкнет меня от себя?.. Не люблю тебя, полячку, скажет… Что тогда? Тогда… Господи! Да неужели так будет? Ведь вон все хоть и за девочку меня считают, а все говорят: „Какая панна Лизбета красавица!“ Да я и в самом деле красавица! Чувствую я это. Анджелика красива, а я еще красивее… Знаю я это. Неужели же у него сердце каменное, что и красота не подействует? Человек ведь он, хоть и особенный… Ой, как быть?! Решиться? Либо счастье, либо всему конец…»

Лизбета чувствовала, как краска волнения заливает ее щеки, как сердце колотится часто-часто. Дрожащие губы ее повторяли все одно слово:

«Решиться? Решиться ли?»

Вдруг она порывисто захлопнула окно, бегом бросилась к своей постели, сбросила платье, вся дрожащая, похолодевшая закрылась с головой одеялом, и в ее мозгу проносилось: «Решусь! Решусь!» Она лежала съежившись, не двигаясь, и все прислушивалась к этому слову, и казалось ей, что это не в ее голове мелькает – откуда-то извне идет звук, что вся комната, весь дом полон этим роковым словом. Она легла лицом в подушку, закрыла уши, но: «Решусь! Решилась!» – гудело по-прежнему.

Анджелика крепко спала. Ей снился странный сон. Она видела его – пана Максима, своего жениха, стройного, красивого, веселого, как всегда, и рядом с ним себя – высокую, полную девушку, с темными, но не черными волосами, с темно-голубыми глазами, большими, с поволокой – говорят, ее глаза красивы на редкость, недаром пан Максим так часто любуется ими. Она весела, как и жених, смеется, – он рассказывает ей что-то забавное. Еще бы им не быть веселыми! Они уже сговорены, скоро свадьба, о чем им печалиться? Неподалеку от них сидит ее мать, пани Юзефа, с какою-то работой в руках, а вон подходит отец.

Все они в поле. День летний, ясный. Солнце играет вдали на волнах речки. Откуда-то доносится запах свежего сена. Хорошо! Почему же не весел отец? Она видит на его добром лице смущенную улыбку – такую улыбку у него ей приходилось не раз замечать в то время, когда пани Юзефа делает ему выговор – а глаза смотрят грустно. Как будто даже слезы в них блестят… Пани Юзефа тоже не разделяет веселости молодых, она углубилась в вязанье и не взглянет на них. Ее желтое, сухое лицо строго, почти сурово.

– О чем ты печалишься, батюшка? – с удивлением спрашивает Анджелика.

Отец не отвечает, а только указывает рукой на что-то вдали. А там вдали, на краю неба, облако, темное, зловещее. Как быстро несется оно! Как быстро разрастается! Вот уж оно не облако, а туча грозовая, уже только край солнца из-под нее выглядывает. Вот уж и совсем закрыла собой туча и солнце, и все небо. Из ясного дня сразу чуть не ночь сделалась.

– Мне страшно! – шепчет Анджелика и крепко держится за руку жениха.

– Не бойся, не бойся! Я защищу, – шепчет пан Максим, а и сам тоже бледен.

– Батюшка! Матушка! Что же это такое? – кричит Анджелика.

Но отец только смотрит печально, а мать не отзывается, не отрывается от работы, как будто ничего не замечает. Вдруг зигзаг молнии прорезал тучу, загремел гром, и черный шар упал на поле и катится прямо на пана Максима и на нее.

– Пойдем! Побежим! – шепчет в ужасе Анджелика, но они не могут сдвинуться с места, словно вросли в землю.

А шар все ближе, ближе… Кроваво-красные буквы из языков пламени сверкают на нем. «Вера» – читает Анджелика.

И в это время пани Юзефа оборачивается к ним, указывает иссохшим пальцем на шар и грозно кричит: «Вера!»

И отец, стоя за ними, тихо шепчет:

– Да, вера!

А шар все ближе, ближе… На них уже несет жаром пламени от огненных букв. Лицо жжет, глазам больно смотреть…

И вдруг распался шар, темная тощая фигура стала между Максимом и ею. Анджелика узнает, кто это – это их патер, отец Пий. Это его сверкающие глаза грозно смотрят на нее, это его сухая рука с бешенством отталкивает от нее жениха.

Опять сверкает молния, опять гремит гром, и фигура патера Пия растет, растет, скоро она достанет головой до грозовой тучи. И чувствует Анджелика, что рука патера отрывает ее с земли, что он уносит ее куда-то…

– Батюшка! Максим! Матушка! – кричит Анджелика.

Но мать не поворачивает головы, отец смотрит растерянно и плачет, а Максим… Максима уже нет, только как будто тень его мелькает вдалеке. Что-то гремит, грохочет. Но это – не гром, это – хохот… Это смеется пан Феликс Гоноровый – вон его лицо видно из распавшегося шара. Лицо не человеческих, исполинских размеров. Как страшно сверкают его белые зубы при багровом свете пламени!

Все дальше, дальше уносит ее отец Пий, все громче, злорадней хохот пана Феликса…

Анджелика проснулась облитая холодным потом. Она не сразу пришла в себя. В ее ушах еще звучал хохот пана Феликса. Она обвела комнату испуганным взглядом.

Все было тихо и мирно. Лампада перед иконой разгорелась, и ее неподвижное пламя освещало спальню ярче прежнего. Лизбета спала или казалась спящей. Ее ровное дыхание долетало до Анджелики.

Девушка успокоилась.

«Что за сон! Что за сон! – думала она с удивлением. – Точно пророческий».

Но тотчас же она успокоила себя: «Что может быть? Мы уже сговорены…»

Спать ей не хотелось больше, да если бы и тянуло ко сну, так она не легла бы, боясь снова увидеть нечто подобное. Ей хотелось освежиться, окончательно прийти в себя. Забыв свое недавнее замечание Лизбете, она подошла к окну и распахнула его.

Предутренний ветерок обдал ее.

«Что может быть?» – с улыбкой снова подумала она, смотря на узкую золотую полоску зари, уже загоревшуюся на краю неба.

XIII. Христианское наставление

Пани Юзефа только что вернулась со своей обычной утренней прогулки по саду – к усадьбе Влашемских прилегал большой сад – и собралась приняться за работу, когда ей доложили, что ее хочет повидать отец Пий. Он был немедленно принят.

Пани Влашемская, сухая, одетая во все черное женщина, со строгим лицом, с сильно поседевшими темными волосами, впалыми глазами, серыми, тусклыми и холодными, набожно подошла под благословение отца Пия.

Длинный, одетый в черную суконную сутану, худощавый, с желтою кожей сухого лица, на котором длинный горбатый нос сильно загибался к двум тонким бледно-розоватым полоскам, заменявшим губы, отец Пий выглядел великим постником. Его большие черные глаза горели странным огнем.

Когда он заговорил, его голос оказался слабым и слегка дрожащим.

– В добром ли здоровье, пани Юзефа? – осведомился патер.

– Бог грехам терпит, Бог грехам терпит, отец Пий… Садитесь. Вы здоровы ли?

– Что печься о здоровье? Все это – тлен и суета. Что бренное тело? Надо о душе заботиться.

– Истинная правда, отец Пий! Истинная правда! Вы – святой жизни человек, вы спасетесь, предопределены к блаженству. А вот нам-то как спастись? Во грехах мы, в суете… О-ох! – сокрушенно вздохнула пани Юзефа.

– Господь видит ваше усердие, дочь моя, – заметил патер, помолчал, потом сказал: – А я к вам по делу…

– По делу?

– Да, по важному: дело идет о спасении, направлении на путь истины души заблудшей.

Юзефа удивленно взглянула на него.

– Я говорю о женихе вашей старшей дочери, о пане Максиме из Гнорова, – пояснил Пий.

– Та-ак, – протянула пани. – А что же он?

– И это спрашивает верующая католичка?! – с негодованием воскликнул патер. – Он – преступник! Он губит свою душу и душу вашей дочери!

– Отец Пий! – с испугом воскликнула Влашемская.

– Да, да! Он губит! Или вы забыли, что он – еретик, греческий схизматик?

– Ах, об этом я сама сильно сокрушаюсь!

– Сокрушаться мало.

– Но что же делать?

– Надо направить его на путь истины.

– Я уже пробовала это делать… Не прямо, а намеками.

– Ну, и что же он?

– Он делает вид, что не понимает их.

– И вы, конечно, оставили попытки! Хорошо, нечего сказать! Дочь моя! Вы обрекаете себя на вечные адские муки! – воскликнул Пий, устремив на пани Юзефу сверкающий взгляд.

Пани побледнела.

– Ах, святой отец! Научите, наставьте меня!

– Вы лишаете вечного блаженства всю семью, готовясь принять в число ее членов еретика! – продолжал отец Пий.

Он уже не сидел, а стоял перед растерянной пани Юзефой, и вся его фигура с поднятыми к небу руками, с откинутой назад головой, дышала фанатизмом и ненавистью.

– Святой отец! Святой отец! – лепетала пани.

– Горе, горе дому сему! – грозно заключил патер и направился к двери.

– Отец Пий! Не уходите! Не покидайте меня! – простонала Юзефа.

Пий остановился.

– Хорошо, я не уйду, но даете ли вы мне слово, что постараетесь загладить свою непростительную небрежность?

– Ах, да, да! Конечно! Научите… Наставьте меня.

– Хорошо, дочь моя, я вижу у вас искреннее раскаяние… Хорошо, я вас научу.

Он вернулся и снова опустился в кресло.

– Видите ли, – заговорил он, помолчав: – когда панна Анджелика была сговорена с паном Максимом, я не протестовал, я полагал, что, благодаря этому браку, спасется хоть одна душа, гибнущая в сетях греческого схизматизма. Более того, я радовался этому, как истинный христианин, желающий добра своему ближнему, хотя бы и еретику. Но времени прошло уже не мало, а пан Максим все еще не думает отказаться от своих заблуждений и вступить в лоно святой католической церкви. Пора действовать. Он должен сделаться католиком возможно скорее, если же этого не будет…

– Если этого не будет?.. – замирающим голосом спросила пани Юзефа и вся точно съежилась в ожидании ответа.

– То брак этот нельзя допустить! – резко отчеканил патер.

– Нельзя допустить! – как эхо отозвалась пани и выпрямилась.

Глаза ее загорелись.

– Нельзя губить дочери из-за прихоти схизматика! – добавила она.

– Вы правы, дочь моя.

– Я сегодня же переговорю с паном Максимом.

– Нет! – поспешно сказал отец Пий. – Вы этого не делайте!

– Но как же? Поручить мужу?

– И этого не следует делать. Ни вам, ни пану Самуилу, ни даже мне не должно говорить с еретиком по очень простой причине: он нас не послушает, откажет наотрез. Я имею основание думать, что он – ярый еретик.

– Так как же?

– Пусть с ним поговорит по этому поводу сама панна Анджелика.

– Надо ее подготовить.

– Конечно.

– Вы мне поможете в этом?

– Нет, – живо проговорил патер, – им лучше не знать, что в этом деле участвую я. Я должен остаться в тени. Так будет лучше. Не падайте духом, дочь моя! Мы спасем души их от адского пламени.

– Во всяком случае, не отдадим души моей дочери во власть диавола! – воскликнула Юзефа.

– Мы будем стоять на страже ее, как архангелы, и пламенный меч заменит нам наша пламенная вера. Благослови вас Бог! – сказал патер, вставая.

Вскоре после его ухода пани Юзефа приказала позвать к себе панну Анджелику.

XIV. Четыре буквы

Пани Юзефа встретила дочь очень приветливо.

– Садись, Анджелиночка, – сказала она после того, как дочь почтительно поцеловала у нее руку и пожелала доброго утра, – мне надо немножко с тобой поговорить.

Анджелика опустилась в кресло, ломая голову над тем, о чем хочет с нею говорить мать.

Пани Юзефа помолчала. Она затруднялась, как начать, но подумав, решила говорить прямо.

– Ну, вот, душечка, уж скоро и свадьба твоя… Скажи, пожалуйста, когда думает пан Максим присоединиться к нашей святой церкви?

Анджелике невольно вспомнился сегодняшний сон; четыре огненные буквы – «вера» – встали перед ее глазами. Только теперь ей пришло в голову, что различие вероисповеданий может непроницаемой стеной стать между нею и женихом: она – католичка, он принадлежит к греческой церкви, даже не к «соединенной»². Как примирить непримиримое?

Мать молча смотрела на нее, ожидая ответа.

– Не знаю, матушка, – ответила, наконец, Анджелика.

– Гм… Ты говорила с ним об этом?

– Н-нет.

– Почему?

– Не пришло в голову.

– Хорош ответ для католички! – резко заметила пани Юзефа, подобно тому, как за четверть часа перед разговором с дочерью патер сделал ей самой похожее замечание.

– Ты должна с ним об этом поговорить.

– Хорошо, матушка.

– И возможно скорее.

– Поговорю. Ну, а если… – начала Анджелика и остановилась.

– Ну?

– Если он не захочет перейти в нашу веру?

– Тогда… – выпрямляясь, начала пани Юзефа. – Тогда… Да нет! Он должен согласиться быть католиком – это счастье! Должен! Так не забудь переговорить…

– Переговорю.

– Можешь идти.

Анджелика вышла из комнаты матери с пылающим лицом. На сердце у нее было невесело, и нечто вроде злого предчувствия закрадывалось в ее душу; а четыре огненные буквы начинали ей казаться роковыми.

Анджелика не заметила, что, едва она на несколько шагов отошла от двери, в комнату матери, как тень, проскользнула тощая фигура отца Пия.

Иезуит казался взбешенным.

– Что с вами, святой отец? – невольно воскликнула пани Юзефа, увидев его лицо.

– Это невозможно! Нас везде окружают враги, еретики! – задыхаясь, проговорил он, бросаясь в кресло. – Положительно, громы небесные не замедлят обрушиться на ваш дом!

– Господи! Да объясните!

– Да что ж объяснять? В вашем доме шагу нельзя ступить, не наткнувшись на еретика! Теперь я почти убежден, что миссия вашей дочери не будет иметь успеха.

– Почему же?

– А вот, не изволите ли узнать, какой разговор мне сейчас пришлось невольно подслушать?

– Я слушаю, святой отец.

– Я думаю, вы не забыли, что в вашем доме живет заклятый схизматик?

– Пан боярин?

– Да, да! Вот этот самый пан боярин, москаль Белый-Туренин! О, это – сосуд диавола! Это – неисправимый грешник, это – волк схизматизма! Когда он лежал больным, я пытался его наставлять в правилах истинной веры, и знаете, что он мне сказал? «Вы, – говорит, – латиняне и с папой своим римским только раздор среди христиан сеете! И слушать я тебя, поп басурманский, не хочу!» А! Каково! Заклятый схизматик! Ну-с, так вот, сегодня этот самый еретик… стоит у дверей своей комнаты и разговаривает… Фу! Отдышаться не могу!

– Да вы успокойтесь, святой отец.

– Стоит и разговаривает с другим еретиком, с женихом вашей дочери. Дверь в комнату закрыта, но голоса слышны. Я проходил в сенях и… невольно слышал.

– Что же они говорили? – спросила пани Юзефа, с напряженным вниманием слушавшая патера.

– Богохульствовали они! Церковь нашу поносили! Вот что! – вскричал отец Пий. – Слышу, боярин говорит пану Максиму: «Счастлив ты теперь, друже: люб ты девице, и она люба тебе, женишься вскорости на ней – не забудь в своем счастье веру нашу святую православную». – «Что ты, Павлуша, – отвечает пан Максим, – да разве я могу и помыслить о грехе таком?» – «Верю, что не можешь, а только, Максимушка, слаб порою человек бывает, а эти латиняне – мастера сбивать христиан православных на путь ложный: посмотри, в Литве-то много ль истинных православных осталось? Все – либо „соединенный“, либо латинянин. Правда, все веры Господу Богу поклоняться учат, а только истинная есть одна – наша, православная: тут тебя никакому папе кланяться не заставят – верь только в Господа Иисуса Христа. Наша вера истинно святая… Бойся особенно этого длинного постнолицего отца Пия – лиса-еретик! Умеет подъехать!» – Дальше я не слушал… Что вы скажете?

– Это ужасно!

– Именно ужасно! Этого боярина необходимо удалить из вашего дома – он вреден, вреден!..

– Не попросить же его уехать, отец Пий.

– Отчего же не попросить уехать? Если не прямо, то дать понять: убирайся, мол.

– Он ведь спас пана Максима.

– Спас тело – губит его душу! Если он будет здесь – пан Максим никогда не покинет своей ереси. Попросите сюда пана Самуила: нам надо убедить его соединенными силами, чтобы он предложил этому схизматику убираться поскорей.

– Пан Самуил вряд ли согласится: он такой нерешительный.

– Должен согласиться! Нам нужно убедить его. Вы, как мать семейства, укажете ему на вред, который он вносит в семью; я, как духовному сыну своему, укажу на зияющую адскую бездну, которая открывается перед всеми Влашемскими. Он – набожный католик. Впрочем, можно найти для удаления москаля-боярина другой предлог…

– Какой же?

– Да хоть, например, то, что он увлекает панну Анджелику и этим грозит расстроить предстоящий брак.

– Но, святой отец, ведь это же – неправда! Анджелика искренно любит пана Максима, на пана боярина смотрит как бы на брата, друга жениха! – вскричала с волнением пани Юзефа.

– Я и не выдаю этого за правду. Впрочем, кто знает этих еретиков? Во всяком случае, это – предлог хороший, и мы его употребим в крайнем случае. Не бойтесь, что приходится солгать.

Пани тяжело вздохнула, потом кликнула холопку.

– Позови ко мне пана Самуила. Скажи, что мне и отцу Пию надо поговорить с ним о важном деле.

Когда холопка вышла, пани Юзефа откинулась на спинку кресла.

– Я, отец Пий, устала от всех этих неприятностей… Точно несколько часов кряду работала… – проговорила она.

– Крепитесь, дочь моя! Мы трудимся для славы церкви! Бог вам воздаст за это, – торжественно сказал патер.

Пан Самуил уже входил в комнату.