Kitabı oku: «Лжецаревич», sayfa 19
XXXIV. 17 мая 1606 года
Народная месть зрела медленно, питаясь новыми и новыми оскорблениями.
Уже в день въезда кое-что не понравилось москвичам: когда самозванец, встреченный духовенством, прикладывался к образам, литовские музыканты играли на трубах и били в бубны, заглушая молитвословия; войдя в храм Успения, Димитрий ввел в него иноверцев, – «басурман» в глазах народа.
А потом потянулся длинный ряд оскорблений, которым московцы и счет потеряли. К оскорблениям в духовной сфере присоединились оскорбления внешние от забывших всякую меру поляков.
Народ роптал. Все чаще и чаще во время народных сборищ слышались угрозы по адресу ляхов, все чаще и чаще стали называть Лжецаря втихомолку «расстригою», «ляхом», «скоморохом», «басурманом».
Женитьба царя на польке, венчание в пятницу, накануне Николина дня, дополнило чашу. Нужен был только энергичный призыв, и народ восстал бы поголовно. Призыв этот сделал Шуйский.
Свержение Лжецаря было давно уже решено боярами с Шуйским во главе, народ был подготовлен, запасся оружием и все чаще ссорился с ляхами, которым спуску не давал; вечером 16 мая уже были отмечены меловыми крестами дома, где жили ляхи, а самозванец оставался спокоен, хотя до него доходили тревожные слухи, смеялся над ними и не принимал мер.
В четыре часа утра 17 мая 1606 года зазвонили в Ильинской церкви. Колокола других церквей разом подхватили, и набат загремел по Москве.
Отовсюду, из всех улиц и переулков толпы громко шумевшего люда, гремя оружием, бежали к Лобному месту. Все сословия дружно соединились: боярский сын бежал рядом с крестьянином, торговый человек со стрельцом. Все это неистово вопило: «Смерть расстриге! Смерть ляхам!»
У Лобного места народ соединился с боярами. Князь Василий Шуйский воеводствовал над народным ополчением. Спасские ворота растворились. Шуйский въехал в Кремль, приложился к иконе в храме Успения.
– Во имя Божие! Идите на еретика! – и он указал им на царский дворец.
Толпы понеслись ко дворцу. Шуйского колотила нервная дрожь.
«Удастся ли?» – с беспокойством думал он. Потом у него мелькнуло в голове то, что уже не раз мелькало: «Кому после него быть царем?» И он мысленно ответил: «Мне!»
– Басманов! Поди узнай, чего они шумят! – приказал самозванец.
Петр Федорович выбежал в Сени и столкнулся с вломившимися мятежниками.
– Что вам надо?
– Подай расстригу! – слышались крики.
Басманов взглянул на красные, возбужденные лица, увидел сверкающие глаза, обнаженные сабли и в ужасе кинулся назад.
– Не пускайте! Бога ради, не пускайте! – крикнул он немцам, охранявшим двери.
Он вбежал в покой и крикнул:
– Москва бунтует!
– Москва бунтует? Да как она смеет? Вот я им покажу! – вскричал Лжецарь, раскрыл двери, выхватил секиру из рук немца и, махая, ею, яростно крикнул толпе: – Я вам – не Борис! Я покажу…
Что-то похожее на звериный рев было ему ответом. Раздались выстрелы.
Самозванец отскочил от двери. Дверь захлопнулась. Удары топоров посыпались на нее.
– Еретика! Расстригу! Басурмана! Подай! Подай! – ревела толпа.
– Что же делать? – растерянно спросил Лжецарь Басманова.
Тот пожал плечами:
– Не знаю. Я предупреждал. Попробую унять их.
И Басманов бесстрашно вышел к мятежникам.
– Побойтесь Бога! Что вы! Идите с миром домой – и царь на вас не будет гневаться…
– А ну! Молчи, еретичий холоп! Пошел в ад! – крикнул боярин Михаил Татищев и по самую рукоять вонзил нож ему в грудь.
Замертво падавшего Басманова подхватили десятки рук. Труп вытащили из сеней и сбросили с крыльца.
«Что он долго?» – думал самозванец с беспокойством и вдруг расслышал за дверьми насмешливый возглас:
– Сбросьте это падло с крыльца на потеху честным людям!
– Убит! Господи! Что мне делать? Что мне делать? – в ужасе шептал Лжецарь, метаясь по палате. Он впервые понял, что такое смертельный страх.
А дверь трещала от ударов топоров, поддавалась.
– Сейчас войдут! Неужели погибнуть?
Он озирался по сторонам, ища выхода. Взгляд его упал на окно, выходившее на Житный двор. Он растворил его и выпрыгнул. С пробитою головой и грудью, с вывихнутою ногою он без чувств протянулся под окном.
Мятежники, между тем, вломились в покой, искали самозванца.
Стрельцы, стоявшие на страже у дворца, не участвовали в мятеже. Они подняли его, отлили водой. Скоро мятежники его разыскали.
– Давайте еретика! – наступая на стрельцов, завопила толпа.
– Не выдадим, пока царица-инокиня17 не скажет, что он ей не сын! – ответили стрельцы.
Стали ждать. Допрошенная царица покаялась в обмане и отреклась от самозванца. Последняя надежда несчастного рухнула. Его подняли и поволокли обратно во дворец.
Окровавленный, страдающий, одетый только в лохмотья рубахи, сидел он на полу, окруженный беснующейся толпой. Ничего царственного уже не оставалось в этом дрожащем, бледном человеке. Теперь он сам понял, что, если прежде, пожалуй, призадумались бы убить царя, одетого, как подобало его высокому положению, то теперь этого жалкого человека в отрепьях убьют без сострадания.
– Кто ты? – приступили к нему.
– Я Димитрий… Спросите мать… – слабым голосом ответил он.
– Врешь! Спрашивали ее! Ты бродяга, вор!
Раздались два выстрела, и самозванец упал мертвым, даже не охнув.
Теперь все накинулись на мертвеца. Его кололи, рубили. Потом сбросили с крыльца на труп Басманова. Внизу шумевшая толпа, в свою очередь, накинулась на безжизненное тело того, перед кем недавно трепетала. Нет ничего хуже раба, ставшего внезапно господином. Натешившись, положили трупы Лжецаря и Басманова близ Лобного места.
– Теперь за ляхов! Бей ляхов! Бей! – послышались крики, и толпа рассыпалась по городу.
XXXV. Счастье боярина Белого-Туренина
Разбуженный колокольным звоном и шумом народа Павел Степанович наскоро оделся и выбежал на улицу.
Там боярин замешался в толпу. Прежде всего она вынесла его к Лобному месту. Тут было что-то, напоминавшее водоворот. Масса люда теснилась и медленно крутилась вокруг одной точки.
Павел Степанович протолкался и ахнул: он увидел трупы Лжецаря и Басманова. Их едва возможно было узнать – до того их изуродовали.
Белый-Туренин снял шапку и перекрестился.
– Ты чего это крестишься? Не об этом ли падле Бога молишь? – заметил ему какой-то оборванный парень, подозрительно косясь на него.
– Если они точно грешны, то за них и надо молиться – праведного Господь и так помилует, – ответил боярин.
– Вот еще! Не в рай ли ему попасть? Ха! – сказал оборвыш и ударил самозванца по лицу.
– Чего глумишься? Давно ли сам пред ним ниц падал? – с негодованием вскричал боярин.
– Ладно, ладно! Не больно-то учи! – огрызнулся оборванец.
Народная волна набежала и закрутила их. Павел Степанович сам не знал, как очутился в Китай-городе. Здесь толпа поредела, но зато здесь кипел заправский бой. Чернь осаждала дома ляхов. Сцены, которые боярину пришлось увидеть, леденили ему кровь.
Он видел, как вытаскивали из домов прекрасных женщин, как те, рыдая, целовали руки и ноги мучителей и были умерщвляемы самым варварским образом при громком хохоте опьяневшей от крови толпы; он видел, как применялись самые ужасные пытки… Толпа вспоминала все обиды, все оскорбления, и все вымещала на несчастных ляхах.
Из одного дома выбежала женщина, за которою гнались мужик с топором и два стрельца.
Женщина, одетая в одну сорочку, маленькая, с распущенными волосами, в ужасе металась.
Павел Степанович с удивлением и ужасом узнал в ней Лизбету. Он бросился к ней. Она узнала его.
– Павел!.. Спаси!.. – лепетала Лизбета. Несколько грубых рук оторвали ее от него.
– О, Матерь Божья! – только успела крикнуть Лизбета и упала замертво от удара топором.
Павел Степанович не успел и опомниться, так быстро это произошло. Придя в себя, он бросился на мужика.
– Зверь! Душегуб! – крикнул он, схватив его за горло: при нем не было никакого оружия.
– Это из ополяченных!
– Наших бьют! Э, гей!
– Я видел, как он крестился над падлом-расстригой. Бей его!
– Бей его! – подхватили десятки голосов, и Белый-Туренин был моментально сбит с ног.
Его топтали ногами, били чем попало. Он потерял сознание.
Когда он пришел в себя, солнце уже высоко стояло на небе. Улицы Москвы были тихи. Над собой боярин увидел морщинистое старческое лицо.
– Жив, слава Господу! – проговорил старик. – Как бы нам его теперь, девунька, в наш домишко перенести? – продолжал он, обращаясь к миловидной бледной девушке с венком из полевых цветов на голове. – Эй! Добрый человек! – окликнул старик какого-то прохожего.
– Что, старче?
– А вот, будь добр, помоги-ка мне болящего сего в мою лачугу дотащить. Бог зачтет тебе это.
– Тоже побит… Эх, грех! И какой парень-то матерый! Ох, много крови сегодня пролилось! И я тоже, грешным делом, баловался. Как и замолю грехи свои тяжкие – не знаю! Такие дела творил, что вспомню теперь – волосы дыбом становятся! А тогда ничего. Одно слово, сатана оплел! Куда тащить-то?
– Я покажу… Как же мы с тобой его понесем?
– Один стащу. Ну, коли что, присяду отдохну.
В старце Павел Степанович узнал Варлаама, в добросердечном прохожем – убийцу Лизбеты.
Боярин долго находился между жизнью и смертью. Старец и девушка ухаживали за ним, как за родным. Наконец, крепкая натура одолела болезнь; он стал поправляться, но левая рука его отказалась служить – она была страшно искалечена. Повреждена была также одна нога. Поправляясь, Павел Степанович наблюдал за жизнью старика и девушки.
Это была мирная, трудовая жизнь. Старик плел лапти, корзины и продавал их. Девушка помогала ему.
– Ну вот, боярин, с Божьей помощью мы тебя и на ноги поставили! – довольно сказал Варлаам, когда боярин впервые поднялся с ложа.
– Спасибо тебе, старче. Я тебя награжу. А только… право, незачем мне было в живых оставаться! – печально промолвил Белый-Туренин.
– Не гневи Господа! – вскричал старик.
– Правду говорю. Грешен я, старче! Давят меня грехи. Я двоеженцем был, от веры отступил!..
– Тяжкие грехи, что говорить! – тихо перебил его Варлаам. – Только Бога надо молить, чтобы Он прощал, ну и делами добрыми по мере сил грехи покрывать.
– Мне одно осталось – в монастырь уйти.
– И незачем вовсе! Оставайся в мире, твори добро да молись – легко жить тебе будет.
– Попробую, попробую! – повеселел боярин.
– Попробуй, касатик, – ответил Варлаам.
Через десять лет вряд ли в Москве отыскался бы хоть один бедняк, который не знал бы «доброго боярина Павла Степановича».
Белый-Туренин нашел свое счастье.
