Kitabı oku: «На далеких окраинах. Погоня за наживой», sayfa 5
VIII. Вызов и отказ
Приезжая в Ташкент, Батогов никогда не любил останавливаться в русской части города и предпочитал туземный город, где он почему-то чувствовал себя гораздо свободнее. Так и теперь: приехав с передовой линии, он расположился у сарта Саид-Азима, одного из влиятельнейших и богатых туземцев города и его старого приятеля.
Саид-Азим предназначил в распоряжение своего гостя одну из просторных, чистых и даже весьма роскошно отделанных в местном вкусе сакель первого двора, убедительно прося Батогова быть совсем как у себя дома и не заглядывать только туда1, – при этом он кивал головою в ту сторону, где были расположены внутренние, сокровенные помещения его семейства, и откуда, несмотря на массы навоза от десятка лошадей, стоявших под навесом переднего двора, все-таки сильно несло запахом мускуса и розового масла.
Пригнувшись на высоком казачьем седле, чтобы не разбить себе головы об низкие ворота, во двор въехал всадник, остановился, посмотрел направо, посмотрел налево и громко крикнул по-татарски:
– Эй! Кто там есть?..
Все лошади, жевавшие под навесом сушеную люцерну, повернули свои головы, посмотрели на рыжего, запыленного коня приезжего всадника, на его белый китель с докторскими погонами, вздрогнули, когда он еще раз закричал: «Да что, ни одного дьявола нет, что ли?..» и громко заржали… Вороной аргамак2 самого хозяина загремел своими цепями, прижал уши, лягнул раза два в воздух и завизжал от злости: уж очень ему хотелось вцепиться рыжему зубами в загривок. Краснощекий джигит, босой, в красном полинялом халате, с бараньим ребром в руках, которое он обгладывал своими волчьими зубами, высунулся из-за навозной кучи, посмотрел на приезжего и спрятался…
– Ну, никак все передохли, – заворчал всадник, слез с лошади, выбрал место под навесом посвободнее и стал привязывать своего коня…
– Саид-Азим-бая6 дома нет, – сказал тот же самый джигит, вылезая из-за кучи. Он думал, что всадник так себе заехал, а увидит, что никого нет, и назад поедет, но увидав, что русский привязывает коня и, по-видимому, намерен остаться, решился вступить в переговоры.
– Да, нету дома: поехал в караван-сарай и раньше вечера не будет.
– Да мне его не нужно! – отвечал приезжий, – огня подай, дурацкая морда.
Он вынул из кармана сигару, откусил кончик и сплюнул.
– Что, Батогов дома? Офицер русский, что здесь живет, – пояснил он джигиту.
– Тюра-Батогов?.. Тюра-Батогов тоже нет дома.
– Где же он?
– Я почему знаю… Юсуп знает… Эй! Юсуп-бай! Гей!..
Заспанный джигит Батогова показался на пороге одной из сакель.
– Вон, твоего тюра спрашивает, – сказал ему джигит с бараньей костью.
Юсуп пристально посмотрел на доктора, улыбнулся чему-то и сказал:
– Вон, видишь – солнце: оно теперь на ту стену светит, а тень от него сюда падает, а когда оно будет на эту стену светить, а тень туда пойдет, и Батогов-тюра приедет.
– Тень туда, тень сюда… Пойми эту обезьяну, – ворчал доктор, – а все-таки сообразить нетрудно: тень сюда… это значит – по закату, часов в восемь, а теперь… – он вынул свои часы. – Да, часа три подождать придется…
На самой середине двора рос развесистый карагач, покрывавший своею тенью почти весь двор и даже соседние крыши. Вокруг этого дерева сделана была глинобитная насыпь в виде завалинки, на которой могло лежать и сидеть человек десять одновременно. Доктор потребовал себе ковер и седельную подушку: ему принесли и то и другое. Он лег под карагачом и начал пускать кверху кольца, сжигая одну сигару за другою.
Старик с седою, подстриженною бородою принес ему дыню, несколько пшеничных лепешек и миску с виноградом. Таким образом, приезжему представлялась полнейшая возможность с комфортом прождать эти три часа.
Старик и краснощекий джигит с бараньей костью скрылись, остался только Юсуп, который, сидя на пороге сакли, занимаемой Батоговым, не спускал глаз с человека, лежавшего под карагачом.
За воротами, на улице, пронзительно заорал ишак, послышались тяжелые шаги навьюченных верблюдов, арба завизжала немазаною осью, дробно, словно горох, просыпанный на натянутую кожу, протопали многочисленные ноги бараньего стада, которое местный мясник, в окровавленном заскорузлом халате, скупил на базаре и гнал к себе, на зарез к завтрашнему дню.
Тени стали сгущаться и принимать синеватый тон. Мелкие куры туземной породы, хлопая своими мягкими крыльями, взбирались с ветки на ветку, все выше и выше, собираясь провести ночь на вершине карагача.
В ворота вбежал Орлик без всадника, за ним следом вошел Батогов, крикнув кому-то за воротами:
– Ну, прощай, тамыр, иди себе домой!..
Юсуп встал и пошел принимать лошадь.
– Милостивый государь! – начал приезжий, с достоинством поднявшись со своего места и идя навстречу Батогову.
– Что такое? – слегка удивился Батогов. – Там задняя подкова на левой ноге переломилась, – говорил он своему джигиту, – сегодня же своди его к Каримке… Ну-с… Так вы ко мне, а я думал, к Саид-Азиму.
– Вчерашнее происшествие…
– Это какое? Вчерашний день довольно богат всякими приключениями.
– Я говорю о случае в переулке, на рассвете.
– А! – произнес Батогов, посмотрел со вниманием на доктора и вдруг захохотал.
– Не знаю, придется ли вам, милостивый государь, смеяться впоследствии, а теперь нам терять времени нечего.
– Э, да говорите короче, в чем дело?
– Я приехал к вам в качестве секунданта от капитана Брилло, которого вы прошедшею ночью, на рассвете, так жестоко и совершенно неуместно оскорбили.
– Это нагайкой-то?..
Доктор кивнул головой в знак согласия.
– Вы что пьете? – спросил его Батогов.
– Что за странный вопрос?
– Чем же странный? Ведь я не спросил вас просто: пьете ли вы? А дело в том, что у меня есть красное ходжентское и есть еще бутылки две коньяку, из того, что, помните, недавно привезли Хмурову… а принимая в расчет вечернюю прохладу, не распорядиться ли соорудить глинтвейнчик… а, не правда ли?
– Гм… – промычал доктор, который вполне разделял мнение Батогова насчет глинтвейна и который очень бы был не прочь принять любезное предложение хозяина, но эта проклятая важность поручения, которое ему приходилось исполнять, мешала ему прямо отвечать Батогову.
– Мне кажется, что не совсем уместно… – начал он.
– Ну, что за предрассудки… напротив, чрезвычайно уместно: ведь нам придется поговорить поподробнее о многом. Условия, например, разные, место, ну, опять, оружие, там, то-се… разболтаемся и не заметим, как уйдет время, а мы это все с комфортом. Юсупка у меня эту штуку отлично варит, и как он, каналья, научился шашлык парить, ну, это, я вам скажу, просто… Да вот вы сейчас увидите… Эй, Юсуп!
– Эге! – отозвался Юсуп из-под навеса.
– Погоди лошадь ковать, а сейчас вари нам ту штуку, за которую я тебе вчера дал по уху.
– Ой! ой! – ухмыльнулся джигит и, оскалив зубы, потер рукою левую щеку, как бы припоминая вчерашнее ощущение.
– Ну-с, почтеннейший секундант, – начал Батогов, – пойдемте-ка ко мне в саклю, или я лучше велю сюда вынести большой ковер. Тут, хоть и навозом пахнет, а все-таки будет удобнее…
– Запах навоза весьма полезен, – заметил доктор, – особенно при страданиях грудью… И, знаете ли, до чего можно привыкнуть к этому запаху…
– Ну-ка, берите за этот конец, тащите сюда…
Батогов принял от Юсупа большой хивинский ковер, и они, вдвоем с доктором, принялись разворачивать его под карагачом.
Через несколько минут они оба, покойно лежа на мягком ковре, спинами кверху, наблюдали, как Юсуп варил в кастрюле какую-то красную жидкость, распространявшую вокруг себя самые пряные ароматы.
Джигит уселся неподалеку на корточках и, вытянув свою черномазую физиономию, внимательно наблюдал за поверхностью начинавшей уже закипать жидкости… Тонкие, красноватые язычки пламени, облизывая закоптелое дно кастрюли, оригинально освещали снизу лицо Юсупа и искрились на шитом галуне его халата, на рукоятке кривого ножа, на металлических побрякушках, украшавших пояс джигита, и на большой серебряной ложке, которою он тщательно снимал накипавшую пену. По временам он, несмотря на то, что ложка была у него в руках, совал палец в кастрюлю, облизывал его и бормотал при этом: «Ой-ой», причем кривил свою рожу и обтирал палец об полы халата.
– Тюра, булды? (Готово?) – спросил он Батогова.
– Кипяти еще, – отвечал Батогов, – да вылей туда все вон из той бутылки… Ну, ладно, – беги за чашками.
Через несколько минут гость и хозяин дружелюбно чокались плоскими туземными чашками, осторожно прихлебывая ароматический, бьющий в нос напиток.
– Ну-с, доктор, так вызывает?.. – говорил Батогов.
– Вызывает… – говорил доктор и при этом пожимал плечами, как бы думая: «Вот есть из-за чего».
– Ну, и как же это? стреляться, или, может быть, на ножах?.. а?
– Собственно, эти подробности зависят от дальнейших соображений, но я полагаю – на револьверах.
– Не на хмуровских ли, в триста-шестьдесят-пять выстрелов?.. пойдет такая, я вам доложу, стрельба, хлоп да хлоп, часа, я думаю, четыре стрелять будем – это скучно. Нельзя ли что-нибудь покороче.
– Ну, эти револьверы существуют, положим, только в воображении Хмурова, а мы на обыкновенных…
Доктор еще налил себе из кастрюли.
– Ну, хорошо. Теперь еще один вопрос: когда я покончу с Брилло, положим, что я буду так счастлив, тогда мне придется с вами начинать – да?..
– Со мной? – удивился доктор, – это с какой стати?..
– Да ведь, сколько я припоминаю, я и вас тоже…
– Меня? – нет…
– Что же, это мне показалось, будто вы тоже повалились.
– О да, я упал, но упал совершенно от других причин: меня сбила с ног ваша лошадь.
– Ну, вот видите ли…
– Да, но разве это оскорбление… Я на это смотрю совершенно с другой точки зрения… Вот если бы вы меня нагайкой так, как его… Ах, как вы его царапнули. Я целый день прикладывал ему холодные компрессы: вот как вздулось.
И доктор показал рукою, по крайней мере, на пол-аршина от головы…
– Ах, бедняга… – пожалел Батогов. – Ну, так значит, мне придется иметь дело с одним Брилло…
– Да, только с ним…
– Ну, и что же, он очень сердится?
– Он рвет и мечет, он впал в положительное бешенство, и если принимать в расчет страшный прилив крови к мозгам…
– Это от этого-то?..
Батогов показал рукою.
– Ну да… то можно рассчитывать на весьма печальный исход.
– Скажите…
– Конечно, тут были еще события, подействовавшие несколько раньше на его организм… – Доктор налил еще чашку. – Но, Боже мой, как он взбешен… Боже мой!.. Он говорит мне: «Поезжай к этому мерз… – Доктор спохватился на полуслове, Батогов улыбнулся. – Это он говорит, – и если только Батогов откажется, то я его все равно из-за угла пришибу, как собаку, я ему горло перегрызу, я ему…»
Доктор вошел в азарт и сильно жестикулировал, он даже чуть не схватил руками Батогова за горло…
Несколько чашек глинтвейна, сильно разбавленного коньяком, начинали действовать на голову доктора.
– Эк его раскачивает, – подумал Батогов, глядя на секунданта.
– Так значит, на револьверах? – произнес он вслух.
– На револьверах…
– Ну, а где?
– Об этом еще не решено, но вам дадут знать своевременно.
– Вы куда отсюда? – намекнул Батогов гостю: не пора ли, мол, убираться.
– Прямо к Брилло: он просил сообщить ему тотчас же.
– Ну, поезжайте. Только что же вы ему сообщите?
– Как что? – удивился доктор. – То, что вы приняли вызов и ждете только подробностей в условиях.
– Напрасно вы ему это сообщите.
– Это почему?
– А потому, что я вызова не принимаю и стреляться с капитаном не буду.
– Вот как!.. – протянул секундант. Как он ни был пьян, а все-таки этот отказ, так спокойно произнесенный Батоговым, треснул его, как обухом в голову.
– Но почему же, вы боитесь, что ли? Ведь это, наконец, не совсем чест…
– Тс… не говорите глупостей, пожалуйста… а то они до добра редко доводят. О причинах отказа я не стану распространяться; допустите хоть то, например, что я, положим, считаю дуэли глупостью – ну, на этом предположении и остановитесь… Да наливайте себе еще чашку, пожалуйста, без церемонии. Ну-с, а Брилло скажите, что если он хочет, чтобы я еще раз его поколотил, то это я могу, ибо физически я много его сильнее.
При этих словах доктор невольно покосился на говорившего, который, освещенный с ног до головы светом от костра, так покойно лежал на ковре, заложив за голову свои мускулистые руки.
– Насчет атак из-за угла, – продолжал Батогов, – я принял давно уже приличные меры, и атаки подобного свойства не всегда удаются. Ведь вы вот не считаете оскорблением толчок моей лошади. Посоветуйте ему так же точно отнестись к удару нагайкой, тем более что, действительно, не было оскорбления, а была только весьма неприятная для него случайность, и вдобавок вполне им заслуженная. Когда трое нападают на одного, тогда они не имеют никакого права оскорбляться, если один побьет их троих… Сообразили, почтеннейший доктор?..
– Мне что… мне все равно – я так и передам, – бормотал доктор, смущенный заключительною фразою, он невольно поддался заговорившему в нем чувству справедливости.
– Итак, покойной ночи. Юсуп! Лошадь господину! Прощайте.
Темный четырехугольник растворенных настежь ворот осветился пожарным, красным светом; два всадника-туземца, пригнувшись к шеям лошадей, проскочили во двор со смоляными факелами в руках. Длинные палки, обмотанные тряпками, пропитанными смолою и кунжутным маслом3, трещали, страшно чадили и разбрасывали вокруг себя яркий, мигающий свет.
Вслед за факельщиками въехал сам сановитый хозяин в необъятной кашемировой чалме, в опушенном соболем халате и зеленых ичегах (род обуви) с длинными, совершенно остроконечными каблуками. Аргамак его был покрыт роскошною бархатною попоною, вышитою золотом и бахромою.
Несколько пеших джигитов поспешно бросились к Саид-Азиму, чтобы помочь ему сойти с лошади.
Батогов пошел навстречу своему приятелю, а доктор прошмыгнул за спиною прибывшего и поехал рысцою по узкой улице туземного города, осторожно пробираясь чрез никогда не просыхающие лужи с густою, вонючею грязью.
– Прав Батогов, прав, с которой стороны ни заходи, прав, – бормотал доктор, рассуждая сам с собою. – Только опять тоже, если войти в положение Брилло, так сказать, подыскать ему какой-либо исход… да, трудновато… То есть оно, собственно, не трудно бы: там выпил, здесь закусил, раз-два, долго ли помириться, только горячка эта подлейшая, пойди вот, уломай… Да, что ни говори, а без скандала, и даже очень немаловажного скандала, не обойдется.
Несколько разношерстных собак, прыгая по плоским крышам сакель, с лаем и визгом провожали русского всадника, голова которого приходилась на одном уровне с их мордами.
– Ишь! пристали, проклятые… – крикнул доктор, махнув нагайкою, и погнал свою лошадь.
Проезжая мимо так называемых Кокандских ворот, где несколько линейных солдат в белых рубахах прямо руками, по местному обычаю, обрабатывали большую деревянную чашку с каким-то мясным варевом, доктор еще раз задумчиво произнес: «Да, без скандала не обойдется…» и даже почесал у себя за ухом.
IX. Что видел таджик Уллу-гай на рассвете, когда отыскивал свою серую ослицу
Утренняя заря едва занималась, и густой туман покрывал окрестности. Светлым серпом стояла высоко на ней последняя четверть луны, и ее слабый свет боролся еще с наступающим утром.
На низовьях было прохладно, и сквозь камыш тянул сырой, пронизывающий ветер.
У таджика Уллу-гая еще вчера вечером пропала его серая ослица, а ему непременно надо было сегодня утром везти на русский базар дыни со своей бакши1. Никак не мог сообразить бедный Уллу-гай: куда это могла деваться его серая ослица? Еще после обеда возил он на ней ячмень в Ногай-курган на мельницу, потом домой приехал, по дороге еще аркан новый купил у Бабая в лавке, выпустил на траву и даже ноги спутал, чего прежде никогда не делал. Вечером хватился – нет. Искал, искал, верст двадцать, может быть, обегал, нет. Спрашивал у всех, кого только ни встречал: не видал ли кто его ослицы? – серая такая, толстая, одно ухо до половины отрезано… Много серых ослов видели, говорят, – может, который из них и твой. Просто беда, да и только!
Сегодня опять пошел искать, еще задолго до света выполз из своей землянки, что на самом краю бакши, около чиназской дороги, и побрел. Бродил, бродил и все ворчал про себя: «Экая досада, что забыл звонок подвязать, все, может, услышал бы, а то ты вот тут идешь, а она вон там в канаве бурьян гложет, а тебе и не видно, и не слышно».
Осторожно раздвигая камыши, выбрался он на берег небольшого ручья, когда-то бывшего арыка, но временем размывшего себе более просторное, привольное русло и приобретшего вид природного ручья, густо заросшего камышом и осокою.
Утиный выводок с шумом ринулся с берега в воду и поплыл в надводную чащу, оставляя за собою мелкие, серебристые струйки. Лупоглазые лягушки, тяжело шлепая пузом, попрыгали прочь с тропинки; кольчатая, сероватая змейка с оранжевым брюшком, тоже шипя, выпрямилась и поползла под мокрые корни красной кустарной ивы. Все это испугалось приближения таджика Уллу-гая, который, пристально осматриваясь по сторонам, крадучись, словно кошка, чуть слышно ступал своими босыми ногами.
Выбрался таджик на берег и присел на корточки. «Дай, – думает, – отдохну здесь немного». Достал он из-за пазухи маленькую тыкву-горлянку, ототкнул пробочку, насыпал себе на ладонь изрядную горстку темно-зеленого тертого табаку2, понюхал, потом все в рот высыпал, поправил языком и задумался.
Так просидел он с полчаса времени, и вдруг ему показалось, что вправо словно кто-то верхом едет, да и не один, будто бы их много. Открыл глаза испуганный Уллу-гай – ничего, прислушался – ничего не слышно…
«Однако нечего сидеть, – думает, – пора и в дорогу». Засучил он свои холщовые шаровары выше колен и полез в воду. «Ух! Какая холодная вода под утро бывает: словно ножом резанула…» Две большие рыбы плеснули около самого Уллу-гая, и по воде пошли в разные стороны широкие круги. «Да и много же рыбы водится в этом ручье, – подумал Уллу-гай, – то есть, если целый год сидеть на берегу, не сходя с места, и все ловить ее сеткою с крючьями, так, я думаю, и половины не выловишь. Да здесь что! Здесь еще малая вода, а вот в большой Дарье сколько ее…»
И вспомнил Уллу-гай, как ему рассказывали на днях в Дзингатах приезжие киргизы-курама3, что у них в Дарье большая рыба утащила барана и девочку. Девочка-то еще ничего: такая дрянненькая была, вся в лишаях, а баран был отличный: одного сала пуда два с половиною было… Вспомнил все это Уллу-гай и взглянул в ту сторону, где далеко, верст за сорок, протекает большая Дарья…
Не побоялся Уллу-гай, что вода холодна под утро бывает, присел по самое горло и смотрит сквозь частые, камышовые стебли испуганными глазами, что за люди такие едут почти что по самому берегу и, того и гляди, что заметят над водою Уллу-гаеву красную тюбетейку.
Гуськом друг за другом, тихонько, с оглядкою, словно не за хорошим делом, едут все чужие, незнакомые всадники. За остролукими, тюркменскими седлами переметные сумки привязаны (видно издалека), за плечами ружья с раструбами; заря искрится на мелких кольчугах, и сверкают круглые бляхи на поясах и кожаных щитах всадников. Халаты все старые, порванные и в широкие кожаные чамбары4 засучены. А сколько их! Аллах, Аллах!.. Бедному Уллу-гаю казалось, что и конца не будет этому страшному шествию.
Вот, наконец, едет и последний джигит. Он поотстал немного от своих товарищей: лошадь у него сильно припадает на заднюю ногу, накололась, должно быть, в камышах.
Слез он с коня, поправил седло, штаны себе подтянул покрепче и пристально посмотрел прямо в глаза Уллу-гаю, так, по крайней мере, ему показалось. «Ну, – думает таджик, – пропал теперь совсем». Однако Аллах не без милости: всадник опять сел на свою хромую лошадь и поковылял дальше.
Долго сидел еще в воде Уллу-гай, все ждал: не поедут ли еще?.. Просто уже и терпеть стало не под силу, хоть умирай. Зубы так колотятся друг о друга, что, должно быть, шагов за десять слышно… Ну, думает, теперь можно.
Осторожно выполз Уллу-гай из воды и бегом пустился напрямик, не разбирая дороги, в ту сторону, где еле виднелись сквозь дымку утреннего тумана высокие тополи, что растут на выезде из Дзингаты. Бежит таджик и думает дорогою: как это он будет рассказывать тамошним аксакалам, что каракчи7 из-за Дарьи перебрались. Пожалуй, не поверят еще да вздуют нагайками. – Не ври, мол, вздору, не мути народ. Это прежде бывало.
X. Слухом земля полнится
Ничто так быстро не разносится народною молвою, как различные скандалезные случаи, которые предоставляют такое обширное поле для более или менее остроумной изобретательности, что скоро принимают такие размеры и такую сказочную обстановку, что даже сами герои скандала не узнают начального эпизода.
Так случилось и в настоящем случае: о смерти Машки и о трагикомической серенаде под окном у Марфы Васильевны, со всеми своими плачевными последствиями, все население русского города узнало еще задолго до обеда, и когда в единственном ресторане города, у жида Тюльпаненфельда, собрались его завсегдатаи, как они сами себя называли, то только и было разговоров, что о происшествии в узком переулке.
Да и сама Марфа Васильевна вовсе не находила нужным хранить все это в тайне. Она всякого, кто только ни спрашивал у нее о случившемся, посвящала во все подробности ночного события.
По местным обычаям, здесь очень немногие ездят в экипажах, большинство же довольствуется верховыми лошадьми, и потому множество самых разнообразных всадников проезжало мимо окон Марфы Васильевны: кто на службу, кто со службы, кто на проездку, а большинство – так только, для того, чтобы прогарцевать мимо этого уютного окна, в тени шелковичного дерева, в котором, словно в рамке, сидела улыбающаяся красавица с чудными, влажными глазами и в легком, белом утреннем костюме.
Свернув с шоссе, целиком мимо мусорных ям, через задворок старого полицейского двора, на красивом коне едет тоже красивый офицер, оба горячатся и волнуются: один – оттого, что вследствие того же самого получил под бока жестокий удар шпор с репейками.
– Вы куда это, Набрюшников? – спрашивает Марфа Васильевна офицера, который десятый раз делает вид, что совершенно нечаянно увидел красивую барыню.
– Ах, это вы! – удивляется Набрюшников, ловко осаживая коня и монументом останавливаясь перед окном. – Ваше здоровье-с?..
– Благодарю. Что это у вас за лошадь?
– А что-с?..
Всадник чувствует, что его конь как-то подозрительно начинает поднимать хвост и дает ему предупредительный удар шпорами: дескать, веди себя прилично, когда разговариваешь с дамами.
– Да прекрасивая.
– Это я недавно купил в Ходженте.
Незначительная пауза.
– Марфа Васильевна, правда ли, я слышал, что…
– Правда, правда, – хохочет Марфа Васильевна.
– И как это он, почти в упор, и промахнулся?.. – удивляется всадник.
– Как промахнулся?! – удивляется в свою очередь Марфа Васильевна.
– Да из револьвера…
– Из какого револьвера?.. Просто нагайкой.
– С победою имеем честь поздравить! – басит толстый генерал и хохочет, хохочет всем своим ожиревшим существом, хохочет чуть не до апоплексического удара.
Два конвойные казака-уральца, которые трепались за генералом, не ожидая, что тот так внезапно остановится, натыкаются на круп его лошади.
– Чего рты разинули, скоты!..
– А мы хотим Батогова к следующему чину представить за его рыцарскую отвагу…
– У меня в канцелярии уже реляцию пишут о ночном деле, – острит генерал и плотоядно смотрит на круглые локотки Марфы Васильевны.
И с генералом поболтала немного Марфа Васильевна.
Вся, словно развинченная, дребезжит оренбургская линейка в одну лошадь, на козлах – солдат в кумачной рубахе и ермолке с кистью. В линейке сидят четыре дамы в канаусовых блузах1 и в круглых соломенных шляпках, на которых раскинулись целые цветники и огороды.
– Марфа Васильевна, – пищат дамы, – мы к вам…
– Заходите, – нехотя произносит Марфа Васильевна, которая вообще недолюбливала общества местных барынь.
– Да нет же, я вам говорю, это совершенно не так было, – говорит интендантский чиновник, тот самый, что был у Хмурова. – Кому же и знать, как не мне.
– Да вы-то откуда знаете? – спрашивает его другой, тоже, должно быть, чиновник.
Оба они выпили у буфета по большой рюмке полынной и тыкали вилками в тарелку с молодым редисом.
– Я откуда знаю, гм…
– Да, вы-то?..
– Мало ли откуда: тот говорил, другой говорил, третий. Да вот даже, не больше как за четверть часа перед этим, встречаюсь я с…
– Ну, вот то-то же… другой, третий, а мне сам Батогов подробно рассказывал.
– Что же это он вам говорил-то? – язвительно улыбаясь, спрашивает интендантский чиновник.
– Брилло схватил ее за талию, а доктор за ноги, и марш-марш в кусты. Знаете, тут сейчас кусты, такие густые, ну, вот где новая стройка, большая яма тут еще такая…
Несколько человек окружили рассказчика, какой-то высокий, лысый господин бросил обгладывать крыло поданного ему фазана, встал и подошел к прилавку, обтирая усы салфеткою.
– В эту-то минуту является Батогов, а сидел он до той поры в экипажном сарае. Бац в одного, бац в другого: натурально – оба наповал. «Марфа Васильевна, – говорит, – вы свободны…»
– Да тигра кто же выпустил?..
– Какого тигра? Это совсем другая история…
– Да, да, ну, виноват, продолжайте.
– Вы говорите, оба наповал? – прерывает рассказчика лысый господин.
– Наповал, в висок навылет…
– Да они оба живы…
– Как живы!.. ну, вероятно, скоро умрут, по крайней мере, ранены смертельно…
Рассказчик несколько смущен и сосредоточенно ловит вилкою новую редиску.
– Полноте, с Батоговым даже и револьверов не было…
– Ну, батенька, это нет… Это вздор! Я, положим, не слыхал, но моя жена ясно слышала два выстрела.
– Ну, может, то были совсем другие выстрелы, – улыбается за прилавком сам Тюльпаненфельд, отсчитывая кому-то сдачу.
Публика хохочет.
– Сегодня вечером дуэль! – объявляет новый посетитель, появляясь на пороге ресторана. – Кто смотреть хочет?
– Где, где? – послышались вопросы со всех сторон. Никто уже не спрашивает: кто? с кем? Дело всем хорошо известно. Из бильярдной выбегают личности без сюртуков с киями в руках.
– А вот еще покуда не решено. Доктор поехал к Батогову с вызовом. Что-то привезет.
– Наверно, через платок.
– Помирятся.
– Нет, тут не помиришься, тут, брат, кровью пахнет.
– Да, дело скверное, хоть из области уезжай. Как теперь ему глаза показать в общество?
– Ничего, обтерпится.
– Ох, трудновато.
– А на холодном оружии, знаете ли, много посущественней будет, как-то к делу ближе…
– Ну, а Марфа Васильевна что?
– Да ей-то что же?..
– Ну как же, все-таки…
– Она-то тут совсем уже ни при чем, – говорит как будто про себя стрелок, уткнувшись лицом в обрывок газеты. – Всякий негодяй полезет бесчинствовать, а женщина виновата, гм… Странно!
– Ну, вы уже слишком: «негодяй»… Эдак много негодяев скоро будет, – вступается сосед с правой стороны. – Ежели человек пьян и сам себя не помнит…
– Так это вы пьянством всякую гадость оправдывать станете. Ну, не пей, если знаешь, что скотская натура наружу полезет.
– Ну, заспорили! – протянул интендантский чиновник. – А ведь если рассудить по чести, по справедливости: ну что такого особенного сделал Брилло? То есть ровнехонько ничего.
– Ну, как же ничего…
– Да, конечно. Пели под окном, что за беда. Ну, в окно полезли, Господи, Боже ты мой! да что же тут такого. Положим, бить не следовало, но согласитесь же сами, видит, что трое пьяных, ну, чего лезть, ну, оставь его в покое. Нетрудно было предвидеть, что бить будут… Со стороны Батогова тоже не совсем честно. К чему это такие крайние меры: нагайками по голове! Не по-товарищески, нет, не по-товарищески. Не следовало бы…
– Дайте еще бутылку белого!
– А это ты швырни в рыло самому Тюльпаненфельду, – приказывает лысый господин слуге-туземцу, во фраке поверх полосатого халата и без сапог.
– Тс!.. – предостерегает его сосед и косится в ту сторону, где сам Тюльпаненфельд делает вид, что ничего не слышит.
Мимо террасы перед рестораном, по шоссе, слышится стук легкого рессорного экипажа и топот многочисленных конских ног. Все стремительно кидаются к окнам и на террасу. Интендантский чиновник пользуется случаем и перекладывает поспешно куски с чужих тарелок на свою.
Впереди едет конный патруль, человек из десяти уральских казаков, за ними – коляска парою серых, в коляске сидит старичок с седыми усами, в белой фуражке, с длинным, далеко выдающимся вперед козырьком.
За коляскою едет целая сотня в разнообразных мундирах, с голубым, распущенным штандартом. По бокам коляски несколько туземцев в разнообразных пестрых костюмах джигитуют на своих рьяных аргамаках.
Густые облака шоссейной пыли несутся следом за блестящим кортежем.
