Kitabı oku: «Не погаснет души огонь!. Рассказы, пьеса, стихотворения», sayfa 2
Вызов к Хану ничего хорошего не сулил. Обычно Хан подходил к Босому в удобное для него время и все вопросы решал лично. Смотрящий вызывает к себе в каптёрку только тогда, когда что-то случается в бараке, и этот случай надо разобрать на блаткомитете.
– Вот чёрт, – громко выругался Босой. От этого брошенного в пустоту слова у него ещё сильнее сдавило в груди. Он почему-то вспомнил утренний старческий голос и от этого Босому стало ещё хуже. Еле передвигая ноги, предчувствуя что-то нехорошее, он медленно поднялся в барак и зашёл в открытую дверь каптёрки.
Каптёркой смотрящего за бараком была небольшая кладовка, переделанная зеками под комнату. Она была настолько мала, что в неё не уместился даже обыкновенный обеденный стол. Плотники сколотили небольшой журнальный столик и подобие диванчика. Если в каптерку садилось пять человек, то шестой уже стоял в дверях. Даже такой небольшой уголок блатные отбивали у администрации колонии пол го да. Пока дело не дошло до массового отказа от работы заключённых, которые выезжали в тайгу на заготовку леса. Нет, конечно, бастовали они не из-за каптёрки, а из-за того, что в эту командировку зекам не выдали спецодежду. Кирзачи у мужиков поизносились, лето было холодное и дождливое. Как только нога зека вступала на болотистую почву тайги, так тут же и промокала. Мужики набузили, а Хану только этого и надо. Под шум винтов он выцыганил у хозяина разрешение на «свой биндяк». Мужиков благополучно отправили в лес, пообещав исправить ситуацию к следующему разу, а Хан получил старую кладовку без окон и за неделю переделал её в приличную комнату. На зоне мастеровитых людей хватает. Интерьер и мебель сделали на славу. Из цеха ширпотреба уволокли большую банку мебельного лака и отлакировали деревяшки так, что они приняли магазинный вид. Хан очень гордился своим биндяком и, как всякий мелкий начальник, на разборки любил вызывать зеков приглашением в «кабинет».
Не чуя под собой ног, Босой подошёл к открытой двери каптёрки смотрящего. Хан обедал. Лакированный журнальный столик был застелен цветастой клеёнкой. На тарелке в центре лежал аккуратно нарезанный хлеб. Шныри имели небольшой огородик и смотрящему на завтрак, обед и ужин делали салаты из свежих овощей. На кухне в бараке специально для Хана держали керамические тарелки и столовые приборы из нержавейки. Никаких мисок и алюминиевых ложек. Западло. Вместе с Ханом завтракали его ближайшие друзья-товарищи. Семейка. Не поднимая головы от тарелки, Хан, медленно пережёвывая пищу, сказал:
– Босой, ты у нас смотришь за шнырями? Или я?
– Я смотрю, – ответил Босой, не понимая, к чему клонит смотрящий.
– Тогда слушай. У нас в бараке крыса завелась! Ночью из каптёрки пропали пять банок тушёнки, полкило дрожжей и почти два кило сахара. Брагу хотели поставить для братвы. К празднику. Исчезла тушёнка вместе с сахаром. Умыл нас кто-то. Крыса завелась. – Хан проглотил кусок хлеба с салатом и продолжил, также не поднимая головы. – Что, Босой, с крысой делают?
– Режут, – ответил Босой и судорожно сглотнул.
– Правильно, Босой! Режут! Так вот, поди и разберись со своими шнырями. Кто взял и где продукты. Даю тебе полчаса. Как мы покушаем, так ты мне всё, что я перечислил, и принесёшь. Если не принесёшь, то по бараку, с согласия братвы, конечно, проведём шмон. У кого найдём, того и приговорим. Только резать не будем. До хрена делов. Мы крысу забьём табуретками. Как гада, чтобы руки об него не марать…. Понял, Босой?
– Понял, – устало ответил Босой и пошёл в барак, не дожидаясь, когда пошлют.
Такое бывало и раньше. В лагере было голодно. Если нет подогрева с воли, совсем беда. На одной баланде прожить сложно. Особенно молодому организму. Не выдержит чьё-нибудь чрево. Страсть набить пустой желудок победит разум, и тогда зек пропал. Стоит только раз залезть в тумбочку к соседу за жратвой и ночью втихаря набить свое пузо, как пропал человек. Никогда не остановится. Так и будет потихоньку лазить по тумбочкам в поисках съестного. Будет говорить себе и успокаивать себя, что в последний раз, но нет. Не остановится. Не остановится, хотя знает, что ждёт его страшная расплата. Если поймают, конечно…. Удивительное создание человек. Живёт одной секундой. На вторую секунду не загадывает и не думает о ней. Слаб человек. Слаб…
В бараке запахло тревогой. Зеки притихли. Замолкли особо разговорчивые. Тем, кому делать нечего, постарались незаметно исчезнуть. Кому охота попасть «под замес». Гнетущая тишина напугала Босого. «Ещё чего не хватало», – подумал он, судорожно стараясь вспомнить своих подопечных. Вспомнить поведение каждого, их глаза и разговоры. Босой искал зацепку. Кто? – главный вопрос. Хан шутить не станет. Всё одно будет спрос. С кого? Об этом нетрудно догадаться. Конечно, с него. Шныри у него в подчинении. На мужиков никто не подумает. Мужики пришли с работы, упали на нары и до утра их пушкой не разбудишь. Так устают на пилораме. Нет, только шныри. Кто-то из тех молодых парней, которые пришли в лагерь недавно и ещё не совсем прижились в коллективе, не приучили свои желудки к тюремной баланде, не получили настоящего страха. Такого страха, что душа леденеет, а из задницы самопроизвольно выходят испражнения, как перед смертью… Босой наизнанку вывернул мозги, но ничего не вспомнил и ни на кого не подумал. Сам виноват. Последнее время больше думал о своих проблемах, а не
о том, как воспитывать молодежь и присматривать за порядком в бараке. Теперь огребёт на орехи – мама не горюй! Так ещё напасть – голос начал приходить с утра. Босой остановился посреди барака. В голову пришла неожиданная мысль:
– А если Он все-таки есть, Бог этот?! Может, он мне своего посланника послал? Вроде знака какого. А я не понял. Он опять мне сигнал шлёт. С утра неприятности.
Босой тряхнул головой, прогнав наваждение, и быстрым шагом прошёл в небольшое помещение, переоборудованное шнырями в кухню. Шныри были на месте. Все до одного. Босой насупил брови, встал посредине комнаты и заговорил как можно серьёзнее. Голос в одно мгновение охрип. Из горла вылетел негромкий крик:
– Допрыгались, сопляки! Быстро говорите: кто, что видел. Крыса завелась. Её не выкурить сразу. Эта тварь поганая будет таскать из тумбочек всё, что попадётся под руку, пока мы её не поймаем. Я такое уже проходил. Поймать надо крысу и руки отрубить. Пока нам не отрубили. Хан злющий, как собака. Кинули блаткомитет на жратву и брагу. Вы же знаете, как тяжко «ноги» носят в зону запрет. Вы, бездельники, вечно бродите по бараку. Кто что видел? Говорите быстро! Хан дал полчаса.
Зеки стояли вдоль стенки и молчали. Они опустили головы и переминались с ноги на ногу.
– Ну…! Чего молчите? Кто? Не может быть, чтобы крысу никто не видел. Может, намёк какой? Может, кто чувствует что-нибудь за собой? Говорите, бараны! С нас спрос. Кроме шнырей в бараке никого не бывает. Мужики на работе, приходят только поспать и обратно… Некому лазать по тумбочкам в бараке! Кроме вас! Понятно или нет?
Не слыша и не видя реакции слушателей, Босой перешёл на шёпот:
– Если кто хочет добровольно сдать ворованное, то пусть подкинет куда может. Ближе к продолу. Найдём продукты, я замну тему, говно вопрос, а там видно будет. Бывает. Может, кто духом слаб. Лучше вернуть чужое. Это на воле воровать честь, а за решёткой красть у своих – тяжкий грех. За это самое малое побьют, а не то спишут «в угол». Трахнут в задницу отрядом, вот тогда кричи караул. Как жить?
Время летело с невиданной скоростью. У Босого от нервного перенапряжения враз заболела голова. Не пойман – не вор. Если не найдут крысу, то с него получат за ненадлежащее отношение к общему. Выведут в умывальник и разобьют рожу. Это ещё что. Ну, пару раз въедут в челюсть. Бывает. Главное не в этом. Главное, что он не справился со своими обязанностями. За такой поступок его отстранят от кухни. Выгонят из плотницкого биндяка, а это конец размеренной жизни. Относительно и сытой, и спокойной. Придётся идти в уборщики. Или подметать и убирать в цехах и на пилорамах, или мыть полы в бараке. Скорее всего, в бараке не оставят. Выгонят уборщиком на промку, а там – тоска. Ни пожрать, ни подработать, ни чифирнуть. Голод и холод. Работа самая плохая, самая чумазая и нелюбимая на зоне. Если это случится, то у Босого появится шанс не дожить до освобождения. Сидеть-то ещё прилично. Как чугунному котелку. Босой обвёл взглядом стоящих на кухне шнырей. Он правильно понял их молчание. Хватит разговоров. Все всё понимают. Босой решил распустить своих подопечных. Он посмотрел на часы и понял, что разговорами и угрозами не подействовать. Времени не осталось. Одна надежда. Надежда на то, что у воришки хватит мозгов подкинуть пакет с продуктами.
– Пробегитесь по бараку. Посмотрите, что и как – сказал Босой. Сказал он ради проформы. Лишь бы что-то сказать. Ситуация утекала из-под контроля. Оставалось надеяться на удачу. Или на Бога. Босой проводил глазами шнырей и остался на кухне один. Он подошёл к закопчённому оконному стеклу и с тоской посмотрел на улицу.
– Господи, – вырвалось у него из груди. – Отведи, Господи, от меня напасти. Помоги, Господи…
Босой не знал молитв и не умел молиться. Он верил земному и жил земным. То, что на небесах есть ещё какая-то жизнь и какие-то святые вместе с Богом, мало волновало его, но сейчас небесная помощь была бы не лишней.
Полчаса прошло в одно мгновение. Босой, как и шныри, бесцельно бродил по бараку. Ждать, что найдутся пропавшие продукты, было бессмысленно, а искать их по бараку бесполезно. Самым действенным был бы обыск тумбочек и каптёрки, но разрешение на этот шаг блатные не дали. Куда ни кинь, всюду клин. Наконец, в коридоре барака послышался топот множества ног. У многих зеков из блатных кирзовые сапоги были подкованы, и Босой отчетливо услышал их характерный цокот. Впереди процессии шёл Хан. Лицо его было искорежено ненавистью и злобой. Он направо и налево начал отдавать приказы своим подручным, и вскоре весь барак стал походить на вещевой рынок.
С особенным удовольствием блатные выворачивали наизнанку тумбочки, копались под матрасами и внутри них. Приятно наводить бардак, когда тебе за это ничего не будет. Когда ты делаешь благородное дело, ищешь крысу и заодно получаешь удовольствие, разворачивая чужие вещи. Как чужую жизнь. В лагерях это любят. Устанавливать законы и решать людские судьбы. Воровские законы и понятия не прописаны ни в каких талмудах. Каждый блатной, имеющий «портфель», устанавливал в лагере свои порядки, придерживаясь общих воровских законов, как понимал и трактовал их сам. Отсюда по зонам творился разный беспредел. Бороться с этим беспределом было практически бесполезно. Блатные каждое свое действие оправдывали, как хотели. Выворачивая суть воровских понятий наизнанку. Как тумбочки в бараке. Шмонали с двух сторон. Босой видел, как зеки увлечённо ворошили чужие вещи и громко смеялись. Он сдерживал глухие удары своего сердца. Нет, он не был крысой. Он не брал чужих вещей и ему незачем было переживать, но если в бараке найдут пропавшие продукты питания, ему несдобровать.
– Есть! – взвизгнул чей-то голос. – Нашё-ёл!
Босой вздрогнул. Он посмотрел в сторону крика и внутри у него похолодело. Толпа возбужденных зеков собралась в его проходняке*. От предчувствия беды на его лбу выступила испарина.
– Чья тумбочка?! – заорал Хан на весь барак.
– Босого… Босого тумбочка, – безжалостного подсказал кто-то Хану. Тот выпучил глаза и взглядом нашёл Босого. Босой побледнел. Кровь отхлынула от его лица. Лихорадочно проворачивая в голове мысли о том, что же ответить братве, Босой медленно подошёл по продолу к своему проходняку и застыл в оцепенении перед предвещающим несчастье лицом смотрящего за бараком. Он не знал, что сказать Хану. В бараке повисла гнетущая тишина. Услужливые руки вытащили из его нижней тумбочки небольшой пакет с сахаром и одну банку тушёнки.
– Что скажешь, Босой? – спросил его Хан.
Босой чуть помедлил, но все же собрался с силами и начал говорить в своё оправдание:
– Не брал я этих вещей. Прокладон это. Галимый прокладон. Пойми, Хан, зачем мне держать продукты в тумбочке, если я их ночью утащил из каптёрки? Если бы сожрал – другое дело. Увидел бы кто или как. А так я думаю, завелся у меня враг. Этот враг и есть крыса. Он подкинул мне в тумбочку тушёнку с сахаром и думает, что спросят с меня, как с крысы. Сам понимаешь, на моём месте может оказаться каждый.
Вокруг зашумели. Толпа зеков в одно мгновение разделилась наполовину. Одни кричали, что крыса, пойманная с поличным, ищет лазейку, чтобы уйти от ответственности, а другие сомневались в этом и требовали более тщательной разборки. Слова Босого о том, что каждый может оказаться на его месте, произвели впечатление. Получается, что таким образом можно подставить любого зека, проживающего в бараке. Подкинул своему соседу незаметно в тумбочку банку тушёнки и – привет горячий!
– Действительно, Хан, – сказал Серега Росляков, с которым Босой вместе приехал в лагерь и одно время спал рядом. – Посмотре-еть надо. Если не схватили за руку, то братва и мужики должны посмотреть на человека. По образу жизни, по его поведению. С кондачка решать такие дела нельзя. А вдруг точно, какая-то мразь подкинула парню тушёнку. Мы ему сейчас хребет сломаем, а он не крыса. Не брал чужие вещи… и как с этим быть?
От реплики Сереги Рослякова в бараке притихли. Зеки уже не так воинственно смотрели на Босого. Кое-кто даже переменил взгляд с ненавидящего на жалеющий.
– Согласен, – неожиданно быстро согласился Хан. – Надо смотреть по образу жизни. Не водилось за Босым ничего подобного. Я давно за ним наблюдаю. Он хоть и недавно у нас в бараке, но человек взрослый, старательный и разумный. Я обращаюсь ко всем стоящим здесь, рядом со мной. Кто может сказать за Босого? Кто может подтвердить, что видел его, как он грыз нашу тушёнку или размешивал в кружке чай с сахаром? Если видели и знаете, то говорите смело, не бойтесь. Спросим с Босого, как с «понимающего». Если в бараке не найдётся человека, который может обвинить Босого в крысячестве, то оставим человека в покое. Будем считать, что кто-то подмутил под него и хочет его сожрать.
– Я скажу! – крикнул туберкулёзник Вовка, сосед Босого, спящий под ним, на нижней шконке. – Босой каждый день в пять утра жрёт что-то на своем шконаре. Я сплю плохо. От кашля постоянно просыпаюсь и давно заметил за ним такое. Сегодня, например, пришлось его даже успокаивать. Жрёт утром, сволочь, и ещё разговаривает сам с собой. Я сначала не понял. А теперь всё ясно мне стало. Крыса это.
Босому стало плохо. Подставили его круто, но кто? Кому он нужен? Зекам, живущим вокруг него, он ничего плохого не делал. В душу не лез, операм не стучал. Жил сам по себе. В зоне свои законы. Главное – не мешай жить вокруг себя. У всех сроки, всем плохо. Живи, молчи да радуйся, что жив пока. Он так и делал. Туберкулёзник Вовка во врагах у него не ходил и зла ему никогда не желал. С чего он вдруг налетел на Босого? Толпа сменила настроение и уже десятки глаз, налитых ненавистью, устремились к горлу Босого. Он почувствовал на себе недобрый взгляд толпы и понял, что если что-то не предпримет, то зеки просто разорвут его на части.
– Точно, он и в столовой перестал баланду жрать! – добавил к сказанному шнырь Копейка. – И сахар я у него видел…. Точно видел, вроде, сахар был.
– Ты, Копейка, давай без «вроде». Вроде Володя, а манеры Кузьмы! Говори, как есть, с толком. Без сомнения. А то – «вроде»….
Слова Сергея Рослякова приостановили решение Хана. Тот поднял было руку и хотел крикнуть: «Дави крысу!», но остановился и внимательно посмотрел на Босого. Удивительно, но взгляд Хана изменился. Хан засомневался в словах Копейки, а Босой бесился от негодования. Он не брал чужих вещей, но бессилен был убедить в этом окружающих. Босой хотел рассказать о Голосе, который приходит к нему каждое утро и разговаривает с ним. Он много чего хотел сказать, видя такую несправедливость по отношению к себе. Босой увидел лукавый взгляд шныря Копейки и понял, что именно по его инициативе, а, возможно, и с его подачи разгорелся против него сыр-бор. Что, возможно, Копейка и есть та самая крыса, которая «увела» у блатных продукты питания. Только не было слов у Босого. Камень встал в горле, мешая языку говорить правду. Он только прохрипел чуть слышно прямо в лицо Хану:
– Богом клянусь, не брал!
В бараке повисла тревожная тишина. Все ждали решения Хана. Он смотрящий за бараком, ему и решение принимать. Хотя и так все ясно. Если Хан объявит Босого крысой, то немедленно, прямо в проходняке, порвут его на части десятки крепких рук. Если нет, то жить Босому всё равно не долго. Однажды ночью накроют ему рот подушкой и удавят во сне. Крыса не выживет в бараке. Нет ей оправдания.
Всё уже круг зеков. Всё теснее подбираются они к Босому, жадно потирая руки от нетерпения. От предчувствия чужой боли. Босой всё понял. Надежды на спасение ноль. Он поднял глаза к грязному чёрному потолку барака и вдруг увидел себя в той самой квартире, в которой он хлестал железной монтировкой мёртвое тело девушки. Картина преступления была такой живой и явственной, что он даже ощутил на своей щеке брызги теплой человеческой крови. Мысль пришла сама собой: «Всё, Босой. Конец тебе. Вот и наступила расплата за смерть невинных женщин».
Хан молчал, будто ждал чего то. Сомнения терзали его душу. Как только он услышал голос шныря Копейки, как только он увидел его подлые глаза, бегающие по кругу от страха, то сразу понял: Босой тут ни при чем. Скорее всего, Копейка и есть та самая крыса, которая слямзила из каптёрки продукты. Но как докажешь? Дело с разборками зашло так далеко, что отступать Хану было нельзя. Свидетели налицо, и решение принимать всё равно придётся. У него у самого врагов хватает. Милосердие и жалость в зоне не в чести. Смотрящий должен править железной рукой. Иначе конец. Самого приговорят. Найдут способ.
Круг зеков вокруг Босого становился все уже. Хан с сочувствием посмотрел на Босого и решил, что своя шкура ближе к телу. Он открыл рот и вдруг замер на полуслове. Старческий слабенький голос отчётливо проскрипел в тишине:
– Не брал Босой тушёнки с сахаром. Это Копейка взял. Вчера ночью. Я видел. Знаю, куда спрятал. В биндяке слесарном у Ромы, его земляка. Сахар подкинул Босому, чтобы на него не подумали. Если не верите, то пусть покажет карманы. У него и сейчас в кармане лепня*, сахар в газету завёрнутый лежит.
Зеки открыли рты от неожиданного поворота события и вытаращили глаза на Копейку.
– Карманы выверни, – заорал во всю глотку Хан.
Копейка замотал головой и испуганно крикнул:
– Это не я. Я не дам себя шмонать. Вы чё, менты? Шмонать меня будете?!
– Помогите ему, – уверенно сказал Хан.
Трое его подручных в одно мгновение содрали лепень с плеч Копейки и тут же вывернули карманы. На серые некрашеные половые доски барака из кармана лепня выпал газетный сверток. Хан поднял его с пола и развернул. В нём на свету заиграли таинственным светом крупинки сахарного песка. Зеки не ожидали такого поворота событий. Со всех сторон послышались матерные возгласы:
– Ах ты, гад ползучий! Мразь… сволочь… давить таких надо.
– Крыса! – крикнул Хан и показал рукой на бледного, как смерть, Копейку. Жадные до крови руки потянулись к горлу почти мёртвого от страха парня.
Зеки отошли от Босого и окружили Копейку. Они схватили его за руки и потащили в умывальник. В бараке остались только Хан и Босой.
– Извини, брат, – сказал Хан и похлопал по плечу Босого. – Всё в жизни бывает. Главное, как в кино, чтобы концовка была хорошая. Она у тебя просто отличная. Давай, дружище, живи – не кашляй, на меня зла не держи. Тому старику в ноги поклонись. Он тебя от смерти спас. Я тоже сомневался, что ты крыса, но дело такое…. Зеки – народ не простой. Думаешь, мне легко человеческую судьбу решать?
Босой промолчал. У него не было сил говорить. Он кивнул смотрящему и молча полез на свою шконку. Отдохнуть. Устал.
Босой долго искал старика, но так и не нашёл. Кто-то его видел в бараке, раз или два. Кто-то говорил, что он освободился на следующий день. Только через три дня Босой написал письмо на волю. С одной просьбой – прислать ему православный крестик и Псалтирь.
Овраг
Иметь основание себя уважать – согласитесь, это тоже немало.
Планета Земля крутится не так, как раньше. От того и изменилась природа. Предсказать погоду стало практически невозможно. Метеорологи говорят одно, за окном другое, а прогноз погоды на три дня вперёд можно смело выбрасывать в корзину.
На охоту выехали засветло. Пётр Петрович Самсонов вроде всё предусмотрел. Не в первый раз едут. В его «уазике», кроме шофера Саньки, расположились ещё два его друга детства: Фомин Коля, сварщик с инструментального завода, и прораб строительного управления Василий Душев.
Медвежья охота требует большого опыта и сноровки. Пётр Петрович Самсонов не стал рисковать. Выкупив лицензию на отстрел медведя-шатуна, он собрал свою проверенную охотничью бригаду. Должность позволяла: как ни крути с этой новой жизнью, а директор автобазы в районе – большой человек. Цивилизация их края обошла стороной. За годы перестройки в глухих местах Алтая мало что изменилось. Это там, в центре, в Москве да Санкт-Петербурге, по столичным городам губерний бурлила новая жизнь, а в провинции было тихо. Изменения коснулись лишь торговли. Вместо райпо повсеместно, как грибы после дождя, выросли маленькие магазинчики с разными заграничными штучками в виде «сникерсов» и жвачки. Смешно, что названия у всех были иностранные – супермаркет. Как полагал Пётр Петрович, заграничный яркий товар в основном был отвратительного качества, часто просроченный, и на Западе его выбросили бы на свалку, но нет. Увезли в Россию. Здесь, в глубинке, дикие россияне всё слопают. В остальном привычный уклад жизни района не изменился. Формально крестьяне получили землю с собственность, паи, но ненадолго. При хроническом отсутствии финансирования из области колхозы развалились, а фермеров из крестьян советского пошиба не получились. В посёлке почти не осталось прибыльных предприятий, и автотранспортное хозяйство Самсонова процветало назло всем. Автотранспорт шёл нарасхват, что при таких размерах области нисколько не удивительно. От того, что предприятие имело плюсовой баланс, оно и налогов в бюджеты всех уровней платило больше всех в посёлке. Отсюда и уважение местной власти, и привилегированное положение директора. Всё схвачено. Все свои – от начальника милиции и прокурора до главы местной администрации. У кого деньги, тот и пан. Всех больше денег было у автотранспортного предприятия. Значит, и негласным хозяином этих мест был Пётр Петрович Самсонов…
Хозяин района должен соответственно себя вести. Хочешь не хочешь, а корчи из себя пана. Иначе простой люд не поймёт. Заподозрят что-то неладное. В их понимании, если ты начальник, то соответствуй. Голос, походка, манеры…. Народ это любит и за это уважает. Некоторые даже шапку снимают при виде Петра Петровича, как при царском режиме. Поначалу Пётр Петрович Самсонов недовольно морщился от знаков уважения людишек, а потом привык. Ну, их к ляду! Значит, так оно и надо.
«Уазик» тряхнуло на ледяной кочке. Пётр Петрович Самсонов больно ударился о стойку двери.
– Ты что же, дрова везешь? – испуганно вскрикнул Вася Душев и покосился на хозяина. Тот потёр ушибленное место ладонью и ничего не сказал. Шофер Санька виновато посмотрел на начальника автобазы и пожал плечами.
– Дороги, тудыт, гони налево! Не угадать. Сейчас ещё хуже будет. Из посёлка выедем, там только держись. Снегу нынче намело много. Дороги не чистят. Соляры нет.
– Ладно, рассусоливать-то! – Одёрнул шофёра Пётр Петрович Самсонов. – За дорогой гляди, умник.
Санька крутанул баранку влево, и «уазик» подкинуло ещё круче. Пассажиры были наготове. Никто больше не пострадал.
До тайги ехать недолго. Прямо за околицей посёлка начинается лес. Тонкая полоска рассвета позволяла разглядеть засыпанные почти по крышу дома, редкие деревья, – в основном голые берёзы, – и сизые струйки дыма из печных труб. Привычная картина. Газ в районе обещали протянуть к 2020-му году. «Уазик» зыркал фарами по чёрной колее дороги, вырывая из темноты только бугры да ямы.
Пётр Петрович Самсонов ехал на охоту всерьёз. Не наугад. Человек он был основательный и любил всё предусмотреть и предвидеть. Охотник нынче пошёл не тот. По советским временам ещё водились в тайге отличные охотники. Перестройка уничтожила сноровистых таёжных мужиков как класс. Народ спился. До белой горячки. Как говорят: «До белых коней». Кремль забыл о простых людях. До того перестроился у себя в кабинетах, что когда спохватились, – только руками развели. В таёжных деревнях водка выкосила население, как косой. Кто смог, уехал в район или куда подальше в город, но и там работы нет. Значит, нет жизни. Если «нет жизни», русский мужик в один миг превращается в философа. Практически Аристотеля. Наливает гранёный стакан и пускается в длинные рассуждения о своей горькой доле крестьянина и врагах доброго царя, которому бояре, сволочи, не дают обратить внимание на простой русский народ.
Нет, не к таким охотникам ехал охотиться на медведя один из лучших руководителей района. Пётр Петрович Самсонов давно жил возле тайги. Остались ещё настоящие охотники. Староверы. Они не пили и не курили. Работали до седьмого пота, вырывая у тайги средства к существованию. Этих людей не тронули ни перестройка, ни цивилизация. Староверы берегли свою чистоту. Телевизоров не смотрели, газет не выписывали и от государства ничего не требовали. Даже пенсии. Жили они единой дружной семьей. Старшие учили младших, а дети берегли старость родителей. Исторически так сложилось, что староверы, спасаясь от преследования российской церкви, забились в глухие таёжные места. В чём разница между староверами и обыкновенными христианами, Пётр Петрович Самсонов не понимал, да и не хотел понимать. В Бога он верил по-своему. Он не признавал посредников между Богом и своей душой, считая, что посредники в виде попов являются такими же людьми, как и он, а, значит, грешниками. Каяться перед грешником или исповедоваться ему, раскрывая свой мир, не было никакой нужды. Пётр Петрович Самсонов сам себе батюшка.
Много времени прошло с тех пор, как загнали староверов в самую что ни на есть глухомань-тайгу… Колхозы вплотную подобрались к поселениям староверов. Проклиная наступление новых безбожников – коммунистов, община староверов, скорее всего, постановила бы уйти ещё глубже в лес, но естественная преграда защитила поселение староверов от колхоза «Светлый луч Владимира Ильича Ленина». Овраг. Огромный, каждый год увеличивающийся овраг разрезал небольшую долину в речке Андорке ровно наполовину. Овраг был таким глубоким, что не каждый взрослый и сильный мужчина мог преодолеть его, не сорвавшись со скользких глиняных боков. Иногда мальчишки на спор проникали на территорию староверов, но это случалось редко. Обратно, к себе в деревню, через овраг храбрецы возвращаться не решались. Чумазые от грязи, они вприпрыжку бежали семь верст, огибая естественную преграду. Староверы тем более не пересекали овраг. Ни зимой, ни летом. Они работали. Создавали свой мир и свой достаток. В райцентр ездили редко, только по большой нужде. В районную больницу и то не возили больных. Обходились своими лекарствами. В тайге собирали разные травы, сушили их, делали настои. От всех болезней можно травами излечиться. Земля-матушка плохой травы не родит. Знать только надо. Знать и ещё любить. Если травы не помогали, и заболевание вылечить своими силами не удавалось, староверы молились за скорую и легкую смерть, разумно полагая, что жизнь человеческая в руках Божьих.
Когда перестройка набрала ход, Пётр Петрович Самсонов, страстный охотник, с ужасом ощутил на себе ёё результаты. Пришлось идти на поклон к староверам – единственному оплоту трезвости на бескрайних просторах тайги-матушки. По осеннему бездорожью продрался он сквозь разбухшую от дождей дорогу и нашёл в деревне настоящего охотника – Титыча. Титыч был мужик ещё не старый и необыкновенно крепкий. С огромной окладистой бородой, большими жилистыми руками, он был похож на русского богатыря из сказок. Двухметрового роста, Титыч легко ворочал огромные брёвна и в тайге был незаменимым товарищем. Тайгу он любил и знал, как свои пять пальцев. Вся деревня староверов молилась на него. Титыч умел всё. Добыть мяса в тайге и кедровых орехов наколотить, помочь срубить пятистенок или баньку. Про таких говорят: «На все руки мастер». Особенно Титыч любил медвежью охоту. Вся охотничья округа, включая районного охотоведа, знала, что Титыч медведя любит и уважает. Зря убить не даст. Браконьеров не пустит в тайгу, а если встретит, то поломает ружья и накостыляет так, что в следующий раз человек сто раз подумает, прежде чем идти в тайгу к Титычу «по медведю».
Пётр Петрович Самсонов как-то сразу сошёлся с Титычем. Только посмотрели они в глаза друг другу, так всё друг про дружку и поняли. Настоящий охотник, он своего брата чует за версту, а тут – глаза в глаза. Титыч при первой встрече много говорить не стал. Пригласил в дом, накормил, напоил и спать уложил. Какой хороший хозяин отпустит гостей из дома на ночь глядя?
Петру Петровичу Самсонову нравился Титыч своей молчаливой серьёзностью и солидностью. Как только Пётр Петрович Самсонов вошёл во двор к Титычу, так про себя сразу отметил: «Знать, живёт настоящий хозяин!». Всё вокруг было сделано добротно, на совесть. Пол из строганной доски-пятидесятки. Пятистенок был срублен из огромных корабельных сосен, толщиной почти в обхват. В таком дому никакие морозы не страшны. Сарай и гумно, опять же, срублены топором на славу. Руками, росшими откуда надо. Бревно крепкое, плотное, правда, чуть меньших размеров. Даже тротуарчики во дворе Титыч смастерил из приличной доски. В туфлях на каблуке ходить можно, не то что в валенках или галошах. Одним словом, хозяином Титыч был отменным, ну, соответственно, и охотником, что надо.
Семья у Титыча была большая. Про такие семьи говорят: «Семеро по лавкам». Детей, правда, было у него не семь, а девять. Пять девчонок и четверо сыновей. Старший сын Прокопий – копия Титыч, только молодой, безусый и, наверное, оттого весёлый и игривый. Девки родились тоже под стать отцу. Крепкие в костях и в тазу. Такие бабы в доме всю работу делают. Скромницы, глаза не поднимут.
Любил приезжать Пётр Петрович к староверам. В их семье царила та высоконравственная атмосфера русской семьи, которую днём с огнём не найти на просторах страны. Ехал Пётр Петрович на охоту не с пустыми руками. Охота на медведя – это вам не шутка. Он собирался загодя и брал с собою в подарок Титычуза берлогу – боеприпасы и разные охотничьи причиндалы. Ещё мешок муки, соль, пять килограммов сахара, спички и мелкие подарки детишкам, игрушки разные. На этот раз прихватил с собою подарок и для старшего сына. Настоящий охотничий нож. Появился у Петра Петровича Самсонова специалист по охотничьим ножам. Наконец-то устроился к нему на работу в автоколонну парень с золотыми руками. Ножи охотничьи мастерит на загляденье. Титыч к подаркам относился недоверчиво. Подарки брал только после долгих уговоров, но от ножа для сына не откажется, это точно. Нож для охотника, что глоток чистого воздуха для заморённого человека. Если возьмет в руки, дышит не надышится. Без ножа в тайге смерть. Не выжить. Отсюда и уважение и любовь.
