Kitabı oku: «Капитан Женька. Нелогичные рассказы», sayfa 2

Yazı tipi:

Рассказ 2-й «Люди много чего значат»

Только один представитель Женькиного ближнего круга не имел отношения к учительству. Это был его дедушка Иван Захарович.

– Египетский труд! – сокрушался он всякий раз, когда мама с бабушкой собирались в школу.

Иван Захарович был бухгалтером и принадлежал к инженерно-техническим работникам. Данное обстоятельство – фамильное «и-тэ-эр» – выгодно выделяло Женьку среди сверстников. Оно звучало как приставка «де» у капитана королевских мушкетеров де Тревиля. Однако дедушка считал себя рабочим человеком. Если Женька начинал приставать, дедушка только улыбался. У него был надежный союзник: товарищ по посиделкам – слесарь, живший в квартире напротив. Тоже Иван, только Фролович. На детском дворовом наречии – «Пролович».

Женька еще не знал, что придет время, и он начнет понимать Ивана Захаровича. После школы он не попадет в институт, целый год будет трудиться на Заводе и ощутит свое чувство принадлежности к большому рабочему коллективу. Завод тоже сильно изменится. Его продукция выйдет в космическое пространство (в буквальном смысле). Труд Женькиных земляков встанет в один ряд с великими свершениями человеческого разума. А в застенчивый Поселок начнут приезжать известные на весь мир космонавты. Тайно прошмыгнув дальней окраиной, их черные «Волги» будут исчезать в заводской проходной.

По утрам дедушка надевал свой любимый пиджак – на самом деле это был флотский китель, перешитый под гражданский вид, – и пропадал в лесу, где Завод располагался по-тихому. В этом лесу пропадали многие. Поначалу ручейками, а потом сплошным потоком люди шли по улицам Поселка и за переездом растворялись в заводских цехах. В этом крылся секрет. Оказывается, это они, окутанные тайной цеха, давали жизнь всему в округе: работу, жилье, детсады, школы, магазины, стадион и очень красивый Дворец культуры.

Позднее – уже в школе – Женька расслышал в словах Ивана Захаровича и все остальное, что в раннем детстве не показалось ему главным. Люди тоже много чего значат!

Пал Саныч жил в соседнем доме, возле которого, как и возле маминой школы, рос яблоневый сад – их вообще было много в Поселке. Деревья были настолько взрослыми, что дымными кронами заслоняли высокие окна второго этажа. Поэтому, стоя у забора, отделявшего их двор от чужого сада, Женька и другие мальчишки иногда наблюдали, как Пал Саныч подрезал ветки.

По большому счету 6-летний Женька не хотел лезть за чужим. Однако в Поселке слазить за яблоками проступком не считалось. Тем более, что это было поглавней дедушкиного «и-тэ-эр».

В ту ночь все ползали под деревьями и «убирали урожай», пока не начали трясти ветки. В окнах зажегся свет, и чей-то голос просипел рядом:

– Вы где?

Вся компания рухнула. Только Женьке не повезло, он попал в репейник и тихонько замычал:

– М-м-м…

– Ты здесь?

– Здесь! – не зная, зачем, громко крикнул Женька.

– Как звать?

– Женька! – еще громче крикнул Женька, опять не зная зачем.

Ужас вора, пойманного на месте, усугубился тем, что Женька разглядел, кто перед ним. Перед ним был Пал Саныч! Спросонья, в солдатской майке и сатиновых трусах. А главное, – в руках он держал ружье! Точнее, не ружье, а швабру. Но кто же будет разбираться в темноте? Наверное, то же самое подумали остальные. Поднимаясь с земли, ребята даже не пытались выбросить яблоки, туго набитые за пазуху.

Пал Саныч вздохнул и сказал:

– Пошли.

В квартире он усадил всех за стол, на котором высилась ваза с яблоками, выложил печенье и конфеты. Потом налил чаю и сел сам.

– Вот, что я скажу вам, ребята, – Пал Саныч прошелся взглядом по каждому. – Брать чужое – это плохо. Даже если очень хочется кушать.

Все сидели смирно.

– Вот ты, Женька.

Получалось, что из пацанов, сидевших вокруг, только Женька был знакомым Пал Саныча.

– Тебе ведь не очень хочется?

Теперь, в комнате, Женька смог разглядеть, как на самом деле выглядел Пал Саныч. Он был коренаст, под бровями горели умные глаза, а высокий лоб отблескивал при ярком свете. И еще он был совсем седой. Женьке стало стыдно. «И совсем он не страшный», – подумал Женька и утвердительно тряхнул головой.

– Ну, так что ж ты? – сказал Пал Саныч.

Постепенно беседа наладилась. Шумно прихлебывая, ребята стали пить чай и крошить печеньем. А Женька отважился взять конфету, что лежала с краю. Пал Саныч смотрел на них и слушал, как кошка родила котят, как родители ходят на Завод, как вообще им живется в Поселке. Через час всех отпустил. Выдал по пакету с яблоками, отсыпал конфет и отпустил.

– Знаешь, кто это был? – спросили Женьку, как только вышли из квартиры.

– Кто? – Женька округлил глаза.

– Узнаешь, – поздно будет! Вот кто…

Женьке страшно захотелось узнать. Придя домой, он все выложил бабушке. Особо выпятил факт, что лично знаком с Пал Санычем.

– Ты хулиган?! – нервно спросила бабушка.

Она понимала, что реагировать надо строго, но растерялась. Сама мысль, что внук растет воришкой, сбивала с толку. Потом взяла себя в руки и решила объявить Женьке бойкот. Потом не выдержала и рассказала, кто такой Павел Александрович. К большому изумлению Женьки, он оказался Директором Завода!

Согласно бабушке, все, что имелось в Поселке, на самом деле исходило не от дедушкиных цехов, а от Павла Александровича – старого ленинградца, Героя Социалистического Труда, делегата 2-х партийных съездов и руководителя с 20-летним стажем. Это он отвечал за все. Особенно – за Дворец культуры.

По тем временам заводской Дворец культуры был как есть Дворцом. Можно сказать, что людям, уставшим от военной жизни, его колонны, люстры и мрамор отогревали душу. По части свободного времени в Поселке до Дворца тоже ничего не было. А с ним появились разные кружки – танцы, хор, духовой и струнный оркестры, народный театр, моделирование, рисование. Они быстро заполнились не только детьми, но и взрослыми.

Все были довольны! Лишь наверху нашлись завистники. «Излишества, допущенные в отделке здания», пробудили ревность. Они даже захотели отобрать у Павла Александровича партийный билет. Бабушка говорила, так бывает, когда сами ничего не умеют.

– Еще та история! – возмущалась она.

Чем все закончилось, 5-классник Женька увидел собственными глазами. Точнее, услышал. Он сидел с кларнетом в оркестровой яме Дворца культуры и глазами видеть ничего не мог. Заводу вручали Красное Знамя. Об этом объявил партийный секретарь. Он возвышался над столом, покрытым красным сукном, и докладывал об успехах. Доложив об одном, отпивал воды и приступал к следующему. Зал слушал молча. Так было заведено. Сначала доклад, потом Знамя, потом буфет, а в самом конце – концерт или танцы. Женька тоже знал этот порядок. Не в первый раз он сидел, дожидаясь, когда настанет время играть туш. Но сегодня сидеть было особенно скучно. Успехи не кончались.

Поначалу Женька прислушивался к ним, а потом радостным шепотом сообщил соседу:

– Столбиком!

Сосед с трубой, закрученной кольцами, выразительно повращал пальцем у виска. Успехи столбиком, надо же такое придумать?! Но ответить Женьке не успел. Тишина, сморившая зал, треснула. Прямо из середины рядов, куда целилась люстра, вырвался звонкий лозунг:

– Да здравствует коммунизм и Пал Саныч!

Люди всегда понимали, кто по-настоящему заботился об их благе.

Пройдя две войны – финскую и Великую Отечественную, – Иван Захарович и Иван Фролович часто болели. В 1942 году Иван Захарович получил контузию. Женька не знал, что это такое, но ярко представлял, как именно контузия стала причиной всех его хворей. Можно было лечиться в заводской больнице, она тоже располагалась в лесу и считалась, что надо, к тому же из ее окон виднелось сельское кладбище. «Кладбище рядом – это удобно», – серьезно утверждал дедушка. Но большинство фронтовиков клали в клинику при медицинском институте. В центре города.

Вместе с бабушкой внук часто навещал деда. Входя в здание, больше всего он поражался больничным коридорам. Высокие и длинные улицы, какими коридоры виделись с нижины́ его роста, были заставлены стеклянными шкафами, упиравшимися в потолок. «Как в лаборантской», – приятно удивлялся Женька. Однако, проходя мимо, пропускал вперед бабушку. Потому что в шкафах тускло мерцали банки из толстого коричневого стекла, а в них плавали змеи, лягушки и целые человеческие головы, только совсем маленькие. Повсюду сновал медперсонал в белых одеждах, больные в застиранных халатах, посетители с авоськами, набитыми едой. Однако Женьке казалось, что все, что находилось в банках, таращилось именно на него. Поэтому он никогда – даже во сне – не хотел стать доктором.

Однажды дедушка вынес внуку подарок. В мастерских больницы, приспособленных под трудотерапию, он вырезал деревянный пистолет и красивые, с завитком на носу снегурки. Тоже деревянные, они крепились веревками под валенки. Коньки тогда были не у каждого и являли для Женьки большую радость. Но пистолет – другое дело, он был как настоящий! Сержант, бравший Берлин, знал толк в оружии.

Длинный барак, сколоченный из посеревших от дождей досок, делил Женькин двор ровно посередине. Словно мягкий батон, он был нарезан на закутки. В них соседи хранили дрова, ненужный скарб, содержали мелкую живность – кур, гусей и кроликов. «Травы на них не напасешься», – жаловался Женька бабушке. Каждое утро дедушка посылал внука в парк, что начинался за забором – березы и сосны загадочно шумели в нем днем и ночью. Там, на залитых солнцем полянках, внук рвал молодую траву, складывал в мешок и приносил кроликам.

В своем отсеке дедушка соорудил дачу. Смастерил столик, табуретки, топчан и душными ночами уходил туда спать. Бабушка не возражала, чтобы и маленький Женька спал там же. Дедушка и внук любили это занятие. Оно сближало их. И хотя света, что отбрасывал огарок, едва хватало – воздух подталкивал фитилек, а тот колыхался и боялся погаснуть, – он создавал ощущение уюта. Нисколько не хуже, чем в доме.

– Зачем ты повесил на дверь бабушкину тюль? – спросил Женька

– От комаров, – ответил дедушка.

– Давай закроем дверь. Я боюсь.

– У тебя же пистолет!

– Так он деревянный.

– Это неважно.

Иван Захарович накрыл Женькину голову ладонью. Она была большой и шершавой.

– С любым оружием не страшно.

Во все глаза Женька смотрел на деда, а в его детском воображении – как в калейдоскопе, подаренном на день рождения – закрутились картинки с пистолетами, пулеметами и пушками. Со всем этим арсеналом Иван Захарович управлялся легко и косил немцев пачками. «Да-а, – прикидывал в голове Женька. – Такого дедушки ни у кого нет». Его опять, как в случае с Пал Санычем, неумолимо потянуло поделиться. Все равно хоть бы и с кем.

Когда Женька стал взрослым, он начал соображать, что оружие, о котором говорил дед, – это то, что ты знаешь и умеешь лично. Обладание именно этим «оружием» делает людей бесстрашными и приносит удачу.

Как у мамы с бабушкой, у Ивана Захаровича тоже имелись награды. Орден Красной Звезды и три медали: «За отвагу», «За боевые заслуги», «За победу над Германией». Дедушка не показывал их. Зато бабушка часто доставала его награды из резной шкатулки. Делала это специально для Женьки и даже разрешала играть с ними.

Обычно Женька сидел в одиночестве за круглым столом, на котором были разложены свидетели дедушкиных подвигов, и молча перебирал их. Трогая пальцами холодный металл, он «думал о войне». Награды были такими увесистыми, что Женьке не удавалось взять их в одну руку. «Это вам не просто так!» – рассуждал Женька. На одном луче Красной Звезды рубиновая эмаль была сколота. Женька был уверен, что это от вражеской пули. «Это орден спас дедушку!» – считал он.

Но больше всего Женьке нравилась медаль «За отвагу». Слово «отвага» представлялось ему главным настолько, что он нисколько не сомневался – именно его дедушка Иван Захарович и победил всех фашистов.

В 2010 году Минобороны России разместило в интернете банк данных «Подвиг народа в Великой Отечественной войне 1941−1945 гг.». Лишь тогда Женька узнал, за что его дед получил медаль, так полюбившуюся в детстве. Узнал не по рассказам бабушки, а как будто с экрана компьютера пахнýло пόтом. Солдатским и всамделишным. В приказе дедушкин командир четким почерком записал, что награждает: «… разведчика-наблюдателя, красноармейца Иванова Ивана Захаровича за то, что он при боях 26–30.6.44. при форсировании р. Днепр в р-не дер. Стайки Чауского р-на Могилевской области, умело, точно, быстро выявлял и доносил командованию о местах расположения огневых средств и живой силы пр-ка. В боях проявил мужество и устойчивость. <…> канд. в члены ВКП (б) с 1943 г., русский, в Красной Армии с 1941 года…» Приказ был отдан 10 июля 1944 года 945-му артполку 380-ой Краснознаменной Орловской стрелковой дивизии.

Теперь в дедушкином образе к слову «отвага» добавилось слово «устойчивость». Это означало, что Иван Захарович выполнял свою боевую задачу устойчиво и отважно, невзирая на немецкие пули, которые целили в грудь, но попадали в орден.

Нина Алексеевна разрешала внуку играть наградами Ивана Захаровича, но никогда не разрешала надевать их. «Заработай свои!» – заявляла она.

Память сохранила еще три вещи, связанные с дедушкой. Красивая скатерть-сетка покрывала обеденный стол во время каждого домашнего торжества. Нарядное платье, вышитое на груди цветами, мама надевала тоже по праздничным случаям. А пишущая машинка с переделанным под кириллицу шрифтом, что стояла на фанерной этажерке, тревожила Женькино воображение блеском серебристого никеля. Бабушка говорила, что все это дедушка привез из Германии.

Во время посиделок Пролóвич подкалывал:

– Плохо, Захарыч, что у тебя только две руки.

На что дедушка отвечал:

– Два маршальских погона, конечно, бы лучше!

При этом оба начинали хохотать, широко, чисто по-мужски отваливаясь от стола назад.

Только в горбачевскую перестройку, когда советское общество захлебнулось торопливыми рассказами «как все было на самом деле», Женька узнал о вагонах, везущих трофейное добро большого военного начальства. Сам он этого, разумеется, не видел. Но, помня, кем были оба Ивана, воевавшие на передовой, относился к таким сообщениям с учетом прямоты фронтового реализма.

Пролόвич был одноногим и поначалу Женька не придавал этому значения. Ему было хорошо известно – время от времени по Поселку ходили леденящие душу рассказы, – что на переезде, за которым начинался Завод, людям отрезало ноги. Чуть зазевался – и все! Поезд не остановишь. Лишь когда смог понимать, что к чему, бабушка поведала внуку истинную историю соседа.

Едва Пролόвичу исполнилось 18 лет, он без проволочек попал на передовую. Первая атака. Не успела остыть ракета, гигантским вопросом повисшая в небе, как вместе со всеми Пролόвич выскочил наверх и, тыча перед собой винтовкой, побежал туда, куда звал младший лейтенант. Такой же мальчишка, только окончивший 3-месячные офицерские курсы. Перепрыгивая через упавших бойцов, он несся рядом и грозил кому-то пистолетом.

– Ура-а! – громко кричал он.

– Ура-а! – ревели бойцы.

Пролóвич пробежал несколько шагов, и вдруг увидел, что «бежит» с одной ногой. Его война закончилась.

При всем том, что Женьке было известно о дедушкиной войне, и что бабушка велела прочесть в «Повести о настоящем человеке» писателя Полевого, история Пролóвича стала прямым соприкосновением с войной. Как с оголенными проводами! Точнее, с ее понятием, простым и сложным синхронически. Именно с этого момента она стала казаться звероподобным занятием, способным не только отнять жизнь, но и превратить ее в многолетнюю тяжбу с самим собой. И жить невмочь, и, вроде бы, – надо.

Но была еще одна история.

После 8-го класса Женька поехал с одноклассниками в Тарусу. Русский городок на русской реке Оке, Таруса будила возвышенные чувства. Пребывая в них, Женька бродил по купеческим улочкам и вдыхал воздух Отечества. Пока не попал в одно место.

Ступеньки из отполированных временем камней вели вниз, в полуподвал. Женька спустился, потянул на себя низкую дверцу. И резко остановился, будто ударился обо что-то невидимое. Со всех сторон на него смотрели глаза. Безумные, голодные, с мольбой и болью. Это был местный музей узников Бухенвальда. На витринах лежали документы, а на стенах висели фотографии. Их делали сами немцы. Вот комендант Кох с витым эсэсовским погоном на плече. Вот его жена Ильза – под ее фото написано «Бухенвальдская ведьма». Вот их овчарка – злым взглядом она уставилась на заключенного. Вот вывеска Jedem das seine. «Каждому – свое», прочел перевод Женька. А вот узники. Словно тени, они стояли на лагерном плацу.

Внезапно включилась аудиозапись. Ее тоже сделали аккуратные немцы.

– Achtung! Allen zuhören!

«Внимание! Слушать всем!» – без перевода сообразил Женька, и вдруг почувствовал холод. Это воображение перенесло его в Бухенвальд, где он тоже стоял на плацу и вместе со всеми ждал своей участи. Доносился лай собак. Воздух звенел от напряжения.

– Утренний развод на работы, – сказала экскурсовод. – Узников Бухенвальда использовали на подземном заводе Дора. Там делали баллистические ракеты Фау-2, которыми нацисты обстреливали Лондон.

Зазвучал марш. Но Женька услышал странный стук.

– Стук-стук. Стук-стук. Стук-стук.

Все заключенные носили башмаки, выдолбленные из дерева. Фактически колодки. Когда колонны начали движение, они застучали по плацу.

Воевали еще двое Женькиных дедов.

Дед Володя всю войну прошел без единой царапины. Везло! Но однажды он высунулся из танковой башни, чтобы оглядеться, и получил в голову шальную пулю. Бабушка показывала внуку мутную, с надорванными краями любительскую фотографию. На ней – четверо молодых, напряженных военных в танковых шлемах и с планшетками на ремнях. Они расположились возле Т-34, наипервейшего танка Красной Армии (уж в этом-то Женька разбирался!). Двое – сзади, а двое, опустившись на колено, – спереди. Поначалу они представлялись Женьке физкультурниками из пирамиды, какую он видел в маминой школе. Потом понял смысл фотографии. Это привет лично ему. С фронта!

Фото второго деда – Алексея, – датированное 1929 годом, бабушка тоже показывала внуку. С карточки на Женьку строго глядел статный командир. Уверенно опираясь на высокую тумбу, он стоял в буденовке с суконной звездой и в длинной, прямой как труба, шинели. Из общей тени комнаты, где делалось это фото, косой свет мягко выделял чисто выбритое, красивое лицо.

Алексей был кадровым военным, и с первых выстрелов оказался на фронте. На Кубани был ранен, попал в плен. Его заперли в сарае. Под утро дед выставил оконце и вылез. Пересек дорогу и уполз в подсолнечник. Ходить он не мог, обе ноги были перебиты. На беду, мимо проходила местная бабка. «Кого охраняете?!» – закричала она. Караульные были недовольны, что их разбудили. Размахивая прикладами, они пытались отогнать старуху. Но та не унималась: «Комиссар утек!» Чтобы не затеваться с погоней, практичные немцы просто подожгли поле. Намотали на палки тряпки, обмакнули их в канистру с бензином и подожгли.

Женька слушал с вытаращенными глазами. Но когда бабушка заканчивала, просил повторить снова. Он как будто сам видел, как в подсолнечнике заживо горел дед Алексей. При этом бабка казалась ему Бабой-Ягой. Хоть и недоросток, Женька был способен задаться вопросом: как русская старуха смогла объясниться с немцами? А повзрослев, отказывался понимать, зачем она вообще это сделала. Неужто так ненавидела?

Иван Захарович умер, когда Женьке исполнилось шесть с половиной лет. Ровно за месяц до Ивана Захаровича умер Иван Фролович. День в день. Во дворе это отозвалось горькой – видимо, посиделки всем надоели, – но, если вслушаться, уважительной к двум фронтовикам эпитафией: «Вместе воевали, вместе выпивали, вместе ушли».

Многие добавляли:

– В лучший мир!

По дороге на кладбище Женька ехал в кабине грузовика, оглядываясь на тех, кого посадили в кузове. Вряд ли он понимал, что происходит, но как только гроб опустили в могилу, прыгнул туда с ревом:

– Отдайте дедушку!

В последний миг Женьку, бившегося в истерике – первой, а потому беззащитной, – поймали за штаны, и он, сразу вдруг обессилев, повис над желтой ямой маленьким обмякшим кулем.

– Хорошее место досталась Ивану, – говорили соседи. – Песчаное.

Рассказ 3-й «Телеграмма Хрущева»

Всех их – маму, бабушку и дедушку – Женька помнил хорошо. А вот своего отца он не помнил вовсе. Родители разошлись рано.

Отец служил срочную службу артиллеристом на Камчатке. Не школьной, на которой обитал Женька, а настоящей: с гейзерами, медведями, большим и холодным в тех местах Тихим океаном. Демобилизовавшись, он приехал в Поселок в солдатской шинели с погонами младшего сержанта и в сапогах с подковками. А в руках – фанерный чемодан, в котором вместо вещей лежали сотни маминых писем.

Потом родился Женька.

Потом пожили вместе.

Потом – что-то сломалось.

В семье присутствовала одна вялая версия. Якобы – это Женькин отец, простой заводской фрезеровщик, потребовал, чтобы Женькина мама – без пяти минут с высшим образованием – бросила учебу в педагогическом институте. Потому-де и возник разлад: кто кому ровня?

В раннем детстве никто этот казус объяснить Женьке не мог. «А почему?» – спрашивал он маму. «А потому что не судьба», – дурашливо отговаривалась она. При этом Нина Алексеевна непременно добавляла: «А я давно это знала». Лишь выйдя в подростки, Женька попытался разобраться самостоятельно. Вернее, не разобраться – воспитанный в ультимативной несимпатии к отцу, он не сильно к тому стремился. Просто хотел сопоставить факты, которые мозолили ему глаза.

Женькин отец и вся его родня вышли с Кубани – отец родился в городе Новороссийске. По этой причине его мать – и, стало быть, «вторая» Женькина бабушка – была натурой властной. Это было как черным по белому. Ведь в Женькином воображении образ казаков-станичников – уверенных в себе, крепких и жестких людей – зиждился на кинофильме «Тихий Дон» режиссера Герасимова. Читать книгу писателя Шолохова он начал, но пока не осилил. Нина Алексеевна – его «первая» бабушка – тоже не отличалась уступчивостью. С этим тоже было все ясно. Это Женька знал по собственному опыту. Поэтому картина конфликта между отцом и мамой рисовалась вполне ясной. После первой же спички все это, сбившись в кучу словесного хвороста, запросто могло привести к пожару, спалившему молодую семью.

В любом случае Женькина память сохранила не отца, а лишь смутный образ незнакомого человека, кто покупал ему на развес шоколадные конфеты. Струясь из-под плотной бумаги, свернутой в кулек продавщицей, соседкой по дому Антониной, бархатный запах какао запомнился Женьке даже больше, чем сам «образ». При этом из закутка памяти всплывал странный и бессмысленный, на первый взгляд, диалог.

– Попроси, чтобы и мне купили конфету, – говорил кто-то сверху. – Я тоже хочу.

– Какую?

– Вон ту. С пробкой!

Сколько ни пытался, Женька не мог с точностью ответить, кто это говорил? Возможно, это был его отец. Не мог он утверждать и то, был ли разговор вообще? Но диалог всплывал. И это заставляло напряженно думать. Лишь сорт конфеты, о которой просили, с годами становился яснее.

Может быть, потому что конфеты, которые покупал неизвестный, назывались не «Мишка на Севере», как привык Женька – с пенсии их ему покупала бабушка, – а каким-то закомуристым именем «Кавказские». Может быть, оттого что не мог вспомнить отца – мучился, силился и не мог. Но с тех пор шоколад Женьке не нравился. Даже пенка в стакане какао – дежурном меню детского сада – могла испортить ему настроение. В отместку Женька опускал в горячий напиток плавленый сырок «Дружба» – этот продукт включали в рацион, чтобы повысить «выход», – и медленно, морщась от боли в обжигаемых пальцах, тянул его обратно. При этом «Дружба» превращалась в толстую липучку, похожую на ливерную колбасу. «Сорок шесть копеек за кило!» – радостно сообщал всем Женька.

Дети смеялись. А воспитательница Анна Арсентьевна, довольно полная женщина, кричала на него разными словами. Правда, кричала больше для острастки. На самом деле она благоволила Женьке. «Не то, что другие», – докладывала она, когда Женьку забирали домой. И еще благоволила за самостоятельность. Если группа собиралась гулять, Анна Арсентьевна пыталась помочь Женьке. Но Женька наотрез отказывался. «Я сам!» – объявлял он громко. И продолжал застегивать твердые пуговицы на цигейковой шубе, натягивать толстые шерстяные носки и вставлять ноги в чесанки, купленные на вырост. А когда выходил с санками на крыльцо, дети уже гуськом тянулись с площадки обратно.

На самом деле и мама, и бабушка прекрасно знали, откуда взялось это – «Я сам». Они хорошо помнили, как Женька с младенчества мог настоять на своем. По ночам он орал. Бабушка порывалась подойти – в отношении Женьки ее опыт работал с перебоями. Но мама, воспитатель новой формации, заявляла: «Прокричится и успокоится». На этой почве они даже ссорились. Крик прекращался лишь в одном случае. Если оба наставника – именно оба, это «условие» было железным – появлялись над Женькиной кроваткой. В поле его зрения. Мама и бабушка склонялись к Женьке и каждый раз видели одно и то же. Ребенок был абсолютно спокойным. Закрыв глаза, он держал голову на теплой подушке и монотонно орал. Таким способом он требовал к себе внимания. А где в кроватке возьмешь другой?

Мама считала, что характер у сына от бабушек.

– Да ты сама такая же, – подшучивал Женька над нею, когда немного подрос. – Все мы одинаковые.

Самым неприятным воспоминанием было то, что Женьку могли обозвать безотцовщиной. Наверное, поэтому он выглядел неулыбой с внимательными глазами, которые как бы уже заранее, не дожидаясь, что кто-то попытается обидеть, ставили по периметру его существования заслон. Этим Женька ни с кем не делился. Даже с бабушкой. Но обиды воспринимал как большую несправедливость. Он же не виноват, что у него нет отца? Это вообще было первое настоящее чувство, которое он начал ощущать в себе. Бабушка объясняла, что чувства положены каждому, но появляются они «по возрасту». Теперь вот появились у него. Пусть неприятные, но свои.

Если бы безотцовщиной его назвал кто-нибудь из сверстников, Женька непременно полез бы в драку. Однако так поступали взрослые. Поэтому приходилось терпеть. От невозможности выхода Женькины переживания выливались в слезы. Ночами он плакал в подушку. За это утром ему было стыдно. «Мужчины не плачут, – повторял он слова бабушки, – они огорчаются». Но уже следующей ночью – помимо воли – все повторялось заново. Огорчаться, как мужчина, Женька пока не умел, поэтому оставалось одно – реветь. Или бороться!

Когда эта мысль приходила в голову, Женька с радостью хватался за нее. Конечно, бороться! Как герои его любимых книжек: Капитан Блад, Овод, граф де Ла Фер. Однако тут же скисал. Ведь Женькино толкование слова «бороться» дальше борьбы самбо или дзюдо не простиралось. Вот Коля Бульон со второго этажа такой борьбой действительно занимался. И Женька смотрел на него вежливо. Каждое утро Коля Бульон подтягивался на расшатанном турнике и прыгал через скакалку. «Скакалка – занятие для девочек», – рассуждал Женька. Однако соседу, когда бугры на его спине, мокрой от пота, принимались блестеть, такое извинял.

Как это бывает, Женьке помогла случайность. Перелистывая бабушкин календарь, пухлым томиком висевший над кроватью, он обнаружил диковину. Сегодня день его рождения и сегодня же родился самый главный человек в стране – Никита Сергеевич Хрущев!

Никиту – так Хрущева называли взрослые – знал в Поселке каждый. Он работал первым секретарем ЦК КПСС и одновременно председателем Совета Министров СССР. Взрослым было все равно. Они привыкли, что наверху знают, как надо. А вот пацанам было не все равно. Их родители мозолили руки на Заводе, единственном – считай, пожизненном – рабочем месте, и две должности у одного человека казались им делом чудны́м. Поэтому пацаны спорили: положены Никите две получки или нет? Женька тоже спорил. Он считал, что положены. И в пример приводил Римму Ивановну.

– Мама приносит деньги два раза в месяц.

– Это почему это? – удивлялись приятели.

Ни Женька, ни его приятели понятия не имели, что зарплата – или получка, как говорили во дворе – бывает «авансом» и «под расчет». Но Женька добавлял: «Биологию и химию преподает». И все замолкали. Выходило, что Женька прав. Две работы, значит, и две получки.

А вот напористые речи Хрущева забирали всех – и детей и взрослых. Особенно про американскую невидаль – кукурузу, которую стали высаживать по стране. «Да вон она, царица полей!» – кивая в сторону стадиона, подмигивали соседи. Стадион был рядом с домом. И прямо за ним на самом деле росла кукуруза. Шуршала невысоким зеленым заборчиком. Женька с ребятами ходили туда рвать початки, варили их в ведре, подвешенном над костром, терли солью и ели. По осени, когда кукурузные початки начинали дыбиться в небо маленькими желтыми ракетами, во дворе – уже с каким-то потаенным для Женьки смыслом – заявляли:

– Чтоб Америка знала!

Про ракеты, которые Америке было положено знать, в Поселке стало известно тоже через Никиту Сергеевича. Ведь в тот год случился Карибский кризис. Он случился далеко, там, где росли пальмы и море было синим как небо. Но Женька, слышавший пересуды, которые выплескивались из соседских кухонь прямиком во двор, тоже начинал приходить к мысли: Америка – не подарок!

Набравшись новых слов, он прибегал к бабушке и спрашивал:

– А что такое «воинственно настроенные реакционные силы»?

На что бабушка отвечала:

– Да как тебе сказать…

Она хотела уберечь внука от реальности, не дать ему соприкоснуться с ней раньше срока. Но в одиночку это было не под силу даже ей.

Когда через 13 месяцев был застрелен 35-й президент США Джон Фицджеральд Кеннеди, и об этом сообщило Всесоюзное радио, Женька с одноклассником Сашкой так радовались, что начали баламутить один другого петушиными задиристыми возгласами.

– Так им и надо! – кричал Сашка.

– В Америке президентов, сколько хочешь! – кричал Женька.

Обнаружив совпадение с днями рождений, Женька не знал, как поступить в такой ситуации. Оторвав страничку календаря, он задумчиво вертел ее в руках.

Наконец спросил бабушку:

– У тебя есть открытка?

– Тебе зачем?

Бабушка лучше других знала, что внук мог придумать каверзу. К тому же в его глазах замелькали огоньки.

– Зачем-зачем?

Этот своеобычный повтор был Женькиной манерой разговаривать. Кого-то она раздражала, кому-то наоборот – нравилась. По мнению Нины Алексеевны, она была просто некультурной и никак не соответствовала привычкам семьи.

– Вон их сколько, – сказала бабушка.

И показала на верхний ящик комода, где хранились открытки и письма от родственников.