Kitabı oku: «Глазами надзирателя. Внутри самой суровой тюрьмы мира», sayfa 4

Наряду с осужденными и заключенными под стражу из местных судов, в Стрэнджуэйс содержатся своего рода опаснейшие преступники, которых точно вы не хотели бы увидеть однажды за своим садовым забором. Мобильные устройства связи любого вида запрещены.

Тюремные офицеры и сотрудники оперативной поддержки управляют приемной, причем последние усердно работают за совсем небольшую зарплату, и это несмотря на то, что их часто призывают на помощь в сомнительных ситуациях. Важным местом является электронная диспетчерская, которая посылает радиосообщения и управляет электронными воротами. Она контролируется старшим офицером, а остальная часть персонала там – сотрудники оперативной поддержки. Когда что-то случается, они организуют сопротивление. Никто не следит постоянно за камерами видеонаблюдения – они везде, кроме камер: в коридорах, за тюремными стенами, во дворах, – но все записывается. Когда нужно пересмотреть какую-то запись, это делает служба безопасности. По последним подсчетам, в Стрэнджуэйс – более 1200 заключенных, а тюремных офицеров около 400, и не многим из них нравится быть там. Потому что, когда входишь в Стрэнджуэйс, сердце замирает.

Я хорошо помню свой первый рабочий день там – в апреле 2005 года, отчасти потому, что это было похоже на прогулку по лабиринту. Структурно Стрэнджуэйс разделен надвое. Там есть верхняя тюрьма, называемая так потому, что она находится на холме, – там я и начинал, в крыле К, и нижняя тюрьма с проходами, лестницами и воротами. У меня ушли годы, чтобы разобраться в этих лабиринтах.

В каждой из двух тюрем крылья разбегаются от круглого центра, как лепестки на цветке, высотой в четыре этажа. У каждого есть первый этаж, «единицы», и обычно три этажа сверху, известные как «двойки», «тройки» и «четверки». В нижней тюрьме расположены крылья A, B, C, D и E, каждое из которых является жилым, и крыло F с библиотекой и учебными классами. Нижняя тюрьма – довольно большое здание, эффектное и неприступное. В верхней тюрьме пять крыльев, каждое высотой в четыре этажа: G, H1, H2, I и K. По какой-то причине там нет крыла J – я не знаю почему.

После тех беспорядков кто-то из боссов решил, что кухни должны быть отделены от остального крыла, иначе зэки в следующий раз смогут окопаться там до тех пор, пока не закончатся банки с бобами.

Крыло К, куда меня распределили, было самым большим на Северо-Западе – 200 заключенных на трех этажах. И за каждым этажом наблюдали по два сотрудника. Заключенные не очень послушные ребята, не так ли?

Специфический запах ударил мне в нос, как только я вошел в здание. Тюрьма пахнет совершенно по-особенному. Не то чтобы плохо или неприятно, но такие учреждения имеют свой аромат – так же, как больницы.

Шестьсот подростковых спален пахли бы похоже, и, возможно, еще один ингредиент – общее настроение обреченности. Старое викторианское здание, Стрэнджуэйс к тому же имеет затхлый запах, и там слишком мало естественного света, чтобы как-то скрасить унылую цветовую гамму серого, темно-синего и магнолии. Еще полазив в интернете, я узнал, что архитектором тюрьмы был Альфред Уотерхаус, который также проектировал Манчестерскую ратушу. Должно быть, тюрьмой он занимался в выходной день. Форест-Бэнк был не то чтобы очень веселым, но по крайней мере новым. А единственной современной вещью в Стрэнджуэйс было освещение, делавшее все помещения похожими на один из тех унылых и мрачных подземных переходов в центре города, в которые детей просят не спускаться. Стрэнджуэйс не навевала депрессию, а была ее воплощением.

Конечно, все это не очень-то успокаивало меня тогда, а первый же человек, с которым я столкнулся, оглядел меня с ног до головы, не впечатлившись.

– Я слышал о тебе, Сэмворт. Ты просто хулиган…

После приветствия лучше не стало, отчасти потому, что моим обидчиком был старший офицер. Берти Бассетт, ростом 188 см, на добрые 20 кг тяжелее, чем я, и такой же громкий. Возможно, он был всего на год или два старше меня, и в этом случае ему, должно быть, жилось сложнее. Это был коренастый усатый парень со спокойным лицом и челюстью бульдога. У Берти была прическа как у монаха Тука из рассказов о Робине Гуде, и он уже поседел – во всяком случае, те волосы, что остались на его голове. Он был крупным мужчиной и Личностью с большой буквы. Говорить, что он был громким, было бы преуменьшением. Он говорил не так много, но орал, как армейский старший сержант на плацу. Если он думал, что я придурок, то выпячивал свою бочкообразную грудь и орал, что я придурок. Он орал на заключенных. Он орал на персонал. Он орал на всех. Я не сомневаюсь, что орал бы даже на свою бабушку. И разве мы не любили его за это?

Берти был настолько прямолинеен, насколько это вообще возможно, и мог быть довольно веселым – это все, что нужно от управленца, особенно в тюрьме. Облажайся ты, и на публике он поддержал бы тебя, а потом вызвал бы к себе в кабинет и назвал гребаным идиотом. У нас были привычные ругательства, которые тут же забывались. Если ты поможешь ему, он поможет тебе. Никто не таил обид.

Что касается этой истории с «хулиганом», мне хотелось бы думать, что, как только остальная часть персонала узнает меня, очень немногие сохранят это первоначальное впечатление. Берти скоро все поймет. Я стал Большим Сэмом – так меня называли даже офицеры заметно выше ростом. Ничто не могло поколебать мою трудовую дисциплину. Я всегда вносил свою лепту, и даже немного больше, если было нужно. Я взял за правило приходить пораньше, в половине седьмого утра. Проходил через металлоискатель, забирал ключи, выходил во двор и поднимался по главной дороге к верхней тюрьме. Этот участок – стерильная территория: как и в Форест-Бэнке, заключенных никогда туда не пускают, если только их не заковали перед этим в наручники и везут в охраняемом автомобиле. Благодаря высоким заборам и стене снаружи почти ничего не видно, пока не пройдешь мимо еще одного жуткого сооружения – медицинского отделения.

Со временем тревога отступила, но те первые дни были довольно пугающими. Во-первых, после инцидента в Форест-Бэнке, еще свежего в моей памяти, я был полон решимости произвести впечатление, а это обвинение во время обучения не очень-то помогло. А во-вторых, на меня все же давила удушающая аура этого места.

Как я уже говорил, здесь нет яркого естественного света, и мне постоянно казалось, что я попал во времена Джека Потрошителя, и это было правдой в некотором смысле, только, в отличие от всех этих бандитов и изворотливых ублюдков, я мог пойти домой и выпить чаю.

Я чувствовал, что сила авторитета здесь велика, и был заинтересован в том, чтобы не оступиться. Но некоторые не слишком об этом заботились.

Однажды офицерша, которая, как я подозревал, и начала эту «хулиганскую» заваруху, пришла в наш офис на сверхурочные. Там были только мы с Берти, и, конечно, она бросила на меня свой недовольный взгляд.

– Можешь сказать мне, кто ты? – спросил ее Берти, так как он не видел ее раньше ни на одном из наших этажей.

– Сначала скажи мне, кто ты, – ответила она.

Это было ее ошибкой.

– Я дам тебе подсказку, – прогремел он. – Я здесь старший офицер, и я спрашиваю твое гребаное имя.

Ей пришлось ответить.

– Ладно. Ты на тройке с офицером таким-то. Тебе нужно будет найти «Индию Девять».

– А что такое «Индия Девять»?

– Это радио. В десять часов проведешь зарядку.

Ее рука дерзко взметнулась вверх:

– Я не занимаюсь радио.

– Ты что, охренела, мать твою?

– Ты слышал. Я не занимаюсь гребаными радиоприемниками.

– Если ты не будешь заниматься гребаными радиоприемниками, – прогремел он, – я сделаю тебе дисциплинарный выговор.

Она ушла, чтобы подать жалобу, но не то чтобы Берти это как-то волновало. Вскоре эта офицерша совсем ушла, проработав двенадцать месяцев, девять из них проведя вне тюрьмы по болезни. За все время она подала двадцать пять жалоб. И даже тогда тюремная служба изо всех сил старалась удержать ее. В любой другой сфере если кто-то не может выполнять свои обязанности – его просто увольняют. В тюрьме все не так. Привлечь новых сотрудников довольно трудно, поэтому делают все возможное, чтобы удержать тех, кто есть. Тюремная служба не имеет привычки избавляться от людей.

Здесь есть другая проблема: когда у офицеров действительно случаются настоящие проблемы, они почти не получают сочувствия. Видите ли, это свойственно «крутым парням», даже если речь о женщинах. Недопустимо проявлять слабости или чувства. Тюрьма может быть очень, очень осуждающей средой. У Тюрьмы Ее Величества «Манчестер» была репутация учреждения, которое раскалывает даже самых крепких орешков – не только среди заключенных, но и среди тюремщиков. Довольно скоро, однако, я понял, что большинство моих коллег не были на самом деле жестокими. Иногда я задавался вопросом: что же заставило их выбрать эту работу? Неужели они думают, что это все равно что быть школьным учителем?

Всякий раз, когда я выходил из себя, это было как-то связано с тем, что офицеры не поддерживали своих товарищей или дерьмово себя вели.

Дело было не столько в трупах, самоубийцах и прочих ужасах, случаях, которые угрожали пробить мою внутреннюю оборону – хотя некоторые и пробивали, – а в том, как плохо обращались с людьми. Меня больше всего беспокоила бесчеловечность всего этого.

5. Тюремный роман

Когда я в 2005 году прибыл в Стрэнджуэйс, я уже был знаком с несколькими тамошними заключенными, потому что некоторые из них были когда-то в Форест-Бэнке. От места, где именно человека арестуют в графстве Большой Манчестер, зависит, в какую тюрьму он попадет. Манчестер или Солфорд – вы отправляетесь в Стрэнджуэйс, государственный сектор. Если это Болтон, или Олдхэм, или Уиган – дорога прямиком в Форест-Бэнк, частный сектор. Так что заключенные могли попадать то туда, то сюда.

Нас было пятеро новеньких, только что из учебного центра. Мы выглядели очень официально в униформе – черные брюки, белая рубашка и пронумерованные эполеты, так что, когда заключенный упоминает нас, ему не нужно говорить: «Этот лысый двухметровый придурок». MR837 – более дружелюбный вариант. В какой-то момент вся служба проголосовала за новые эполеты – как будто кому-то было не насрать, – и я получил номер MR444. Мы больше не носили кепок, но у нас был черный галстук на клипсе, который можно было выбросить летом, когда наступал период коротких рукавов¹⁶.

У нас также была прибавка в 60 фунтов (примерно 6000 рублей) – для покупки ботинок типа Dr. Martens или чего-то подобного, прочного и удобного, того, что долго прослужит. Мы постоянно были на ногах. Позже боссы решили, что это слишком дорого, и вместо этого раз в год выдавали нам пластиковые ботинки. У них была нескользящая подошва, и это достоинство перевешивало многие недостатки, но в остальном они были дерьмовыми и стоили около 6 фунтов (примерно 600 рублей) за пару. Один из моих товарищей был диабетиком, и у него развилась язва на ноге. Он пошел к ортопеду, и тот попросил показать ему обувь. На обоих ботинках стоял одиннадцатый размер, но на самом деле один был размера одиннадцать с половиной, а другой – десять с половиной¹⁷. Парня освободили от работы на несколько месяцев. Но эти сраные ботинки надо было носить: если нет, то ты лишишься страховки.

Что касается заключенных, то раньше они носили джинсы и рубашки в бело-голубую полоску, которые приходилось заправлять, все – сшитое специально для тюрьмы.

Во дворе они носили спецовки. Зайдите сегодня на eBay, там это старое тряпье – с тюремной этикеткой – можно найти за 100–200 фунтов (примерно 10–20 тысяч рублей). Сейчас швейный цех изготавливает серые тюремные спортивные костюмы, а осужденные могут носить и собственную одежду. Ребятам выдают стандартные тюремные боксеры – все одного размера, носки, спортивные штаны без карманов, серую спортивную кофту и футболку. Заключенных, которые буянят, заставляют носить бордовый костюм, известный как «солонина» – все из-за цвета, который они ненавидят. Представьте себе, что вы бандит из Солфорда, весь такой крутой, а вас заставляют так ходить и чувствовать себя полным придурком.

Тюрьма Ее Величества «Манчестер» была устроена вот так. Крыло А было для сексуальных преступников, такое же милое и тихое, как и они сами. Не так уж много хлопот. Крыло В было – не смейтесь – «Без наркотиков». Но в этой стране – или в мире – нет ни одного крыла без наркотиков. Мне показалось, что там сами выбирали себе заключенных: трудолюбивых типов, которые хотели спокойно отсидеть свой срок. Однажды я зашел туда и увидел трех парней, лежащих на лестнице.

– Что ты здесь делаешь, босс? – спросил один. – Персонал сюда не ходит.

Персонал крыла В подкупал тем, что был очень спокойным, как бы непринужденным, но на самом деле сотрудники там были просто ленивыми ублюдками, которые проводили весь день у чайника, в то время как заключенные управляли крылом. У зэков крыла В регулярно брали мочу на анализ, но есть масса способов обойти такие тесты.

Крыло С было для пожизненников, немного светлее и чище, чем какое-либо еще, хотя они не все находились там действительно пожизненно. Тот восемнадцатимесячный «пожизненный срок», о котором я упоминал ранее, достался как раз парню из этого крыла, убившему другого подростка в драке на ножах: просто трагедия, учитывая их возраст и незрелость. Там случается не так уж много происшествий, хотя, потому что там действительно огромное количество убийц, если что-то происходит – это всегда серьезно.

В крыло D, по сути, отправляли тех, кто не поместился в крыло К – крыло для всего, что вы можете себе представить: арест, пожизненное заключение, хулиганство, вандализм, психическое расстройство… Все что угодно. Прогулка по крылу С: красиво и светло. Крыло D – дыра. Но некоторые сотрудники любили его. Там было шумновато, много тестостерона витало вокруг. «Смиффи, ты придурок, живо приведи все в порядок…» – простое, вполне приличное место для работы. Офицеры мигрировали туда, где им было удобнее и больше нравилось. Отправьте сотрудников крыла D в крыло C, и им быстро станет скучно.

Крыло Е было как три крыла в одном. В нем размещался изолятор, где заключенные были заперты на весь день, и небольшое отделение категории А со своим сводом правил, полное особо опасных преступников. Напротив него было отделение для УЗ (уязвимых заключенных): сексуальных преступников, насильников, педофилов и других подобных типов, которые содержатся и тренируются отдельно от остальной части тюремного контингента для их собственной безопасности. А еще у них своя зона посещений.

Я помню одного зэка из УЗ, который перешел к нам в крыло, довольно старый, жестокий ублюдок, тощий, как черт. У него были седые волосы и не было зубов, зато он носил макияж, черные колготки и платье с блестками.

Можно подумать, что в другом крыле он не продержится и двух минут, да? Не тут-то было. Этот парень предлагал пойти на хрен и персоналу, и заключенным – он заходил в их камеры и угрожал убить их. Но обычно УЗ не доставляют хлопот. Да, на свободе они могли считать себя сильными, но здесь, среди действительно опасных парней, все было по-другому. И в основном они были достаточно сообразительными, чтобы осознать это.

В «Манчестере» была «аномалия»: специальный отдел СЗ, аббревиатура, означающая «собственная защита». Наркоман, назанимавший кучу денег у других заключенных, например, может подать заявление на перевод туда, хотя большинство из тех, кто это делает, попадает в итоге в УЗ. С другой стороны, многие из СЗ – подлые ублюдки, так что им все равно, в какой ужасной компании находиться.

Наличие трех категорий в крыле Е сначала может показаться странным, но на самом деле все было хорошо спланировано. Особо опасные преступники не хотят общаться с извращенцами, не так ли? У них жесткий образ крутых парней, который нужно поддерживать. Эти две зоны были хорошо разделены, так что не было никакой связи между ними или риска пропустить что-то подозрительное. Все это была нижняя тюрьма, а в верхней тюрьме находилось крыло G, где происходили осмотры поступающих заключенных. Их привозили в фургонах, сажали в камеры предварительного заключения, лишали имущества в приемке и перевозили туда – за исключением сексуальных преступников, которые отправлялись прямиком в крыло Е.

В крыле G они проходили пятидневный вводный курс. Заключенным рассказывали, как звонить по телефону, общаться с остальными, зарабатывать деньги, в общем, как выжить. Нормальных ребят держали там довольно долго. А говнюков быстро доставляли в крыло К – в течение нескольких часов. Никому не нужны лишние неприятности в крыле.

В крыле I воняло. Оно предназначалось для детоксикации наркоманов и алкоголиков. Запах немытых тел оттуда не выветривался. У большинства не было навыков гигиены; они считали, что ванны предназначены для того, чтобы в них жили пауки. Многие из них жили на улице. Они не заботились о себе, приходили ни с чем и уходили ни с чем. Всего 70 заключенных – в дни, когда это место было под завязку, – этим количеством не так уж сложно управлять. Они были как роботы или овощи: лекарства утром, лекарства за ужином, лекарства вечером. По прибытии в Стрэнджуэйс новички получают паек – сладости или курево. Это делает их мишенями в принципе, но в крыле I, где все чего-то жаждали, они похожи на червей в поле, окруженных воронами. Как только они проходили детоксикацию, то отправлялись в крыло H, чтобы завершить предполагаемое восстановление. Такое вот постоянное движение скота.

В тюрьме все считают, что в том крыле, куда они поначалу поступили на работу, были самые неблагоприятные условия. И это было верно для крыла К в Стрэнджуэйс, куда поступил я. У нас были все виды заключенных, весь спектр: от жестоких убийц и тех, с кем другие крылья просто не могли справиться, до торговых представителей, отбывающих месячное наказание за разбитую машину. Из-за этого у персонала крыла К сложилась определенная репутация жестоких людей, несмотря на то, что они не были жестче или лучше экипированы, чем кто-либо другой. Парни из частного сектора говорили мне, что это похоже на Бейрут, и не ошибались, хотя, пожалуй, пока я был там, все держалось под контролем благодаря Берти и другим офицерам. И все же у меня остались очень теплые воспоминания. Мы знали, чего от нас ждут. Персонал и заключенные, которые были у нас на содержании, делали тюремную жизнь настолько нестабильной и захватывающей, насколько это возможно. Крыло К было большим, но работало как часы.

Местным заправилой был офицер Пеннингтон, один из полковых сержант-майоров старой закалки. У него были усики, он был элегантно одет и похож на Фултона Маккея¹⁸ с английским акцентом. Вход в верхнюю тюрьму был назван в его честь – Черный ход Пеннингтона. Он очень гордился этим. Его манера выражаться была легендарна.

Однажды во дворе произошла драка, 200 заключенных на учениях и только два надзирающих за ними сотрудника. Какие-то наркотики перелетели через стену.

– Вытаскивайте дубинки! – заорал главный офицер Пеннингтон, словно генерал на коне на холме.

Так все и поступили, но ничего не могли сделать из-за смеха. В другой раз по радио раздался его голос: «Пошлите вторую волну! Нам нужно подкрепление».

Его начальником был управляющий тюрьмой. В свое время у нас их было несколько. В самом верху тюремной иерархии находится управляющий номер один – тот, у кого берут интервью по телевизору, когда что-то идет не так, – но в каждой тюрьме есть несколько менеджеров пониже рангом, которых тоже называют управляющими. В каждом тюремном крыле есть такой человек. Среди наших управляющих был и начальник учебного центра, которому я поначалу не понравился – назовем его капитан Харрикейн¹⁹. Но за большинство вещей отвечали три старших офицера, отличные менеджеры, работающие по сменам. Вторым – после Берти – был парень по кличке Губка Боб, низкорослый чувак, со стрижкой «ежик». Некоторые считали, что он пытался подражать Берти, но что с того? Они оба работали хорошо. Иногда они спорили, и на этом все кончалось. Счастливые дни. Уэйнерс, третий наш старший офицер, был романтиком, а не бойцом, скромным человеком, уже долго работал здесь. Он занимался административными делами. В отличие от Берти Бассетта и Губки Боба, он не был одним из тех, кто раздает приказы или вступает в конфронтацию, но тоже стал отличным менеджером.

Еще были ребята, которых все назвали Трактор с Прицепом, супружеская пара – редкое явление среди тюремных служащих. К отношениям внутри коллектива относились неодобрительно – они приводили к серьезным конфликтам интересов, и как им удалось обойти это, я не знаю.

Что я точно знаю, так это то, что это сработало на ура. Они познакомились в тюрьме «Ливерпуль» и полюбили друг друга. Но лично я не хотел бы, чтобы кто-то, кого я люблю, работал в тюрьме, особенно в том же крыле.

Прицеп Пит был приятным человеком с козлиной бородкой и выглядел как молочник или библиотекарь, а не как банальный тюремщик вроде меня. Он был так же нежен, как была ласково-сурова Трактор Хелен, его жена, окидывающая понимающим взглядом поверх очков. За то время, что мы работали вместе, она похудела, и, как всегда, подавала пример Питу, сподвигая его есть салаты за ужином, даже если на самом деле хотел пиццу или гамбургер. Они были идеальной парой.

Хелен обычно работала в офисе. Но, боже мой, какой грубой она могла быть, когда она бывала в крыле. Она говорила все как есть, неважно, насколько ты большой или крутой. Ни от персонала, ни от заключенных она никогда не терпела хамства. Если бы она все еще работала в тюрьме, где из-за нехватки персонала надо всем потеряли контроль, на нее, скорее всего, постоянно нападали бы. Но она не отступила бы, даже без поддержки окружающих. Она нас всех довольно сильно пугала в какой-то момент.

Пит, как и я, был простым тюремщиком, отпирал людей, снова запирал их, болтал с заключенными, время от времени останавливал драки, пил чай и немного подшучивал. Бумажная работа? Не-а. Оставь это другим. Хотя он и мог вспылить, если на него давили, Пит не был особенно жестким, он был заботливым человеком, и зэки уважали его. «Я не Джонни Бетон», – говорил он, и я улыбался. Если у заключенных возникали проблемы, он либо разбирался с ними, либо говорил, что не может ничем помочь, и больше не влезал в это. В 2008 году Пит получил премию Стрэнджуэйс «Тюремный офицер года», и, думаю, он действительно заслужил ее. Он был очень честным, один из тех людей, что делают жизнь светлее.

В тюрьме я не носил часов, и это сводило Пита с ума. Это было бы удобно, но я знал, что тогда меня будут спрашивать о времени каждые пять минут, и предпочитал действовать Питу на нервы. В конце концов он так разозлился, что подарил мне свои дорогущие позолоченные часы с ремешком из крокодиловой кожи.

– Они у меня уже десять лет, – сказал он. – И обошлись мне в 200 фунтов.

Я носил их всего две минуты, потому что нас вызвали для сдерживания. Вскоре осколки стекла были разбросаны по полу, а от часов остался только ремешок.

Было просто удивительно, как Трактор и Прицеп справлялись вместе 24/7 со всеми беспокойствами и напряжением, которые приносила такая работа. Кстати, несмотря на то, что они находились в одном крыле, их редко можно было увидеть при одном и том же инциденте. Правда, однажды это все-таки случилось. В тот день Хелен отвечала за запирание троек и ставила всех, включая Берти, на место. Я был на двойках. Услышав шум, я поднял глаза и увидел, что Пит спорит с заключенным, а Хелен входит в камеру и достает дубинку. Раньше у тюремщиков были деревянные дубинки с кожаной ручкой; теперь – складные. Когда у вас 200 заключенных – дубинка не является сдерживающим фактором, а еще есть просто нежелание их использовать – по юридическим причинам. Пит вошел вслед за ней, кто-то нажал на тревожную кнопку, и мы все пошли втроем.

Оказалось, что Пит видел, как кто-то из заключенных порезал себя. У меня, кстати, есть своя система классификации самоповреждений по шкале от одного до десяти. Девять и десять – хардкор. Эти зэки идут на крайности, не боятся и не знают границ. Если они и не поступили в тюрьму сразу в медицинское отделение, то в конечном счете все равно окажутся там – но это менее 5 % заключенных. С 4 до 8 – тоже настоящие самоповреждения. Такие заключенные будут заниматься этим годами, они могут быть психически больны или подвергались насилию в детстве. Это может быть крик о помощи. Когда-то у нас в крыле К был парень, которого не любили остальные. Время от времени он сильно резался – выплескивал эмоции. «Извините за беспокойство, мистер Сэмворт, не могли бы вы попросить медсестру перевязать меня?» Он не хотел покидать крыло. Таких типов немного, и все это совершенно разные случаи.

Парень, которого увидел Пит, был в группе 1–3 – манипулятор. Сюда относятся, например, наркоманы, которые хотят свалить в другое крыло, потому что по уши в долгах. Такие парни могут показать сотрудникам петлю и сказать, что собираются повеситься. Среди тех, кто причиняет себе вред в тюрьме, они составляют большинство. А если кто-то действительно собирается совершить самоубийство, он не скажет никому об этом, а сделает все по-тихому.

Короче говоря, этот парень расцарапал себе руку бритвой, а Пит пытался его утихомирить. А Трактор оттолкнула Прицепа с дороги, ворвалась в камеру и отлупила его. В смысле заключенного – не своего мужа.

В каждом крыле имелась небольшая комната отдыха, где офицеры могли воспользоваться чайником, поесть, оставлять продукты в холодильнике, греть еду в микроволновке и все такое.

В крыле К такое помещение было на четверках. За ужином всегда Хелен и Пит сидели за одним столом. Думаю, они были из тех людей, которые стали бы отличными родителями. Они были не намного старше нас, но, как старшие, заботились о младших. В тюрьме эта пара были достойным образцом для подражания для парней из неполных или неблагополучных семей. При этом они были совершенно разные как личности, но, если бы вы могли соединить двух людей, чтобы получить идеального офицера, вы бы не нашли никого лучше этих ребят. Все их уважали. Они делали свою работу правильно.

В крыле К я почти постоянно был на двойках. Там было четыре закрытых блока с камерами, плюс офис и раздаточная в «подвале» – не для зэков, а для нас. Поскольку крыло было действительно огромным, уход за одним блоком сам по себе был большой работой. Когда заключенные выходили из своих камер днем, они оставались в своем блоке, как и персонал, по двое на каждый блок – по сути, шесть офицеров охраняли двести заключенных.

На двойках коридор был шириной около десяти метров, и заключенные могли прогуливаться взад и вперед. А на тройках или четверках – шириной всего в метр. Кроме того, зэки не могли даже ходить там по кругу, потому что один конец был заблокирован; они словно застревали в какой-то U-образной фигуре. Вот почему у нас также была внутрикамерная связь, что означало, что они могли бродить туда-сюда, но мы не хотели, чтобы они болтали в коридоре ночью. Если двести парней делают это одновременно, начинается бедлам. Мы кричали им: «Убирайтесь из коридора» или «Убирайтесь за дверь», и они так и делали.

Но мы были довольно строги с ними, вот что я скажу. На двойках было сорок камер, по двадцать с каждой стороны. В дальнем конце коридора была дюжина камер для «уборщиков», в основном двухместных, поскольку эти парни не считались опасными. Уборщики – образцовые заключенные. У них есть дневная работа, так что они будут убираться, много заниматься спортом и вообще не будут действовать сотрудникам на нервы. С левой стороны было место, где мы держали ребят основного режима.

В тюрьме действует система поощрительных привилегий – IEP (incentive earned privileges). Все начинается со стандартного режима: новичков сажают в камеру, дают телевизор и уходят.

Если они за три месяца не получают предупреждений, то могут подать заявление на повышение статуса, и это позволяет им каждую неделю тратить чуть больше на тюремную столовую, то есть на продукты, например, на сухое молоко, чай, шоколад и печенье. Они сами платят за них со счетов, пополняемых их семьями, или из денег, заработанных на работе. Девять смен приносят около 6,50 фунтов (примерно 650 рублей). Вообще-то каждый заключенный после оглашения приговора обязан работать. Но на самом деле в Стрэнджуэйс не хватало рабочих мест, и заключенные, которым переводили деньги их семьи, не особо стремились подавать заявления на работу. У нас было около 300 мест в мастерских и небольшое количество уборщиков в каждом крыле – тех, кто занимался уборкой или обслуживал раздаточную. Было также около 80–100 мест для тех, кто хочет учиться.

Еще существовала надбавка, которую получал каждый заключенный, независимо от того, работал он или нет, – раньше она составляла около 2,50 фунтов (примерно 250 рублей) в неделю. В Стрэнджуэйс парни, ожидающие суда, то есть те, кто по закону еще как бы не был ни в чем виновен, могли тратить 40 фунтов (примерно 4000 рублей), а уже приговоренные – 24 (примерно 2400 рублей). У тех, кто хорошо себя вел, было, может быть, на пятерку больше. И дополнительные визиты. «Стандартный» заключенный получал около четырех посещений в месяц, образцовый – еще пару сверху – большое дело. Шесть часов в обществе семьи вместо четырех. У тех, кто еще под следствием – визиты могут быть ежедневными.

Образцовые заключенные также могли подать заявку на то, чтобы им прислали игровые приставки. Ну, это же образцовые заключенные, так что, если бы у каждого заключенного была PlayStation, я был бы доволен: это означало бы, что тюрьма работает как надо. Ни один из них, конечно, не играл бы двадцать четыре часа в сутки – может быть, пару часов в выходные. Это не так уж сложно организовать. Им нужен стимул хорошо вести себя, и это хорошо для сотрудников-госслужащих, вспомните обычных людей.

После стандартного режима идет основной режим: никакого телевизора, ограниченное время вне камеры. В крыле К это были два часа в день, час из которых можно провести на тренировке. Для сравнения – в «стандартном» распорядке это были пара часов утром, днем и вечером, хотя по выходным это число могло немного меняться, и у разных крыльев было разное время. Если заключенный на стандарном режиме получал два предупреждения, его переводили на основной. Берти и Губка Боб были очень добрыми: даже если кого-то заставали за едой или питьем в коридоре, что было запрещено, и разрешалось это делать только в своей камере, они могли закрыть на это глаза. Однако если кто-то дрался, воровал или разбивал что-то, оскорблял персонал, ему тут же делали предупреждение.