Kitabı oku: «Моя жизнь и мои путешествия. Том 1», sayfa 3

Глава 6

Я начинаю становиться мужчиной

У меня был очень красивый почерк и на иврите, и на русском и на немецком. Мои родители часто обращали на это внимание. Мой отец говорил, что я пишу каллиграфически. И это привело к тому, что к моему тринадцатому году он уже усадил меня за свой стол, переписывать разные бумаги, прошения, запросы к местному судье и в различные вышестоящие инстанции, такие как обращения в районный суд, в государственные учреждения и даже в Санкт-Петербург. Мой труд стал известен, когда я впервые написал челобитную (прошение) ему одному – царю русскому. Я вложил все свои каллиграфические навыки в это прошение. Отец гордился моей маленькой работой, и после этого в городе меня признали великим писарем.

После этого великого события я стал позволять себе некоторые вольности. Перестал ходить в синагогу, перестал молиться по утрам, общался в основном с мальчиками-христианами, с которыми ходил в городскую районную школу. Даже был знаком с несколькими христианскими девушками. Из-за скудости литературы на идише я сосредоточился только на русском языке.

Никакой бар-мицвы⁵⁸ для меня не устраивали, так что совершеннолетие прошло для меня совершенно незаметно.

В то время мы строили свой дом, двухэтажное деревянное здание, и со мной произошел странный случай. Я уже перешёл в пятый класс. Я уже изучал физику, алгебру, геометрию. Я также умел хорошо рисовать карты и планы. Я не знал, что мой отец время от времени заглядывал в мои ходатайства. Вообще отец почти всегда был ко мне холоден, и я всегда его боялся. Он все время держался со мной насмешливо и вообще не ласкал. Он никогда не относился ко мне как отец к ребенку, с мягкостью и добротой. Он никогда не проявлял ко мне никакой дружбы, и я никогда не игнорировал этого. Я всегда избегал оставаться с ним наедине в одной комнате. (Сорок лет спустя я изобразил отношение отца к нам, его детям, в пьесе для детей «Детская забастовка»). Однажды я сидел в своей комнате, и он вошел. Наверное, я уже сошел с ума, подумал я, и он пришел меня наказать. Со страхом смерти я уже ожидал порции морали. Он уселся напротив меня, задумался, посмотрел мне в глаза и сказал:

– Сынок, это план дома, который я собираюсь построить. Это – нижнего этажа, а это – верхнего. Тебе не кажется, что мы здесь что-то упустили, и как тебе планировка комнат в целом? Как ты думаешь, нужно ли что-то добавить или изменить?

Ко мне пришёл отец, назвал меня сыном и советуется со мной. Я не был к этому готов, тёплая волна захлестнула меня. Сердце мое начало рваться, меня начало разрывать на части, я не смог сдержаться и горько заплакал. И вот консультация не состоялась. Я думаю, что у него тоже заболело сердце, и он вышел. Но в глубине своей детской души я гордился первым появлением отца. Пустячок – он уже думает обо мне как о взрослом.

В пятнадцать лет я стал учителем русского языка в состоятельных домах моего штетла и получал очень хорошую для того времени цену – целых три рубля в месяц за часовые занятия. Я стал более независимым. Из отцовских десяти копеек за переписывание я не мог одеваться сам, не мог покупать себе книг и выписывать журналы. Теперь я стал свободнее в деньгах. А когда я закончил пятый класс, то на короткое время получил очень высокую должность.

На тот момент княжеским управляющим нашего города был человек, дом которого находился в Вильно, но он стоял пустой в связи с должностью у нас в Мире. Так что он взял отпуск на месяц. Но ему некого было оставить вместо себя в конторе. Нужно было вовремя собирать налоги, брать деньги в аренду, выдавать квитанции и заносить их в бухгалтерские книги. Короче говоря, я стал его представителем на месяц, с зарплатой в пятьдесят рублей.

Теперь вы можете себе представить мою радость, когда мне вдруг удалось сохранить все пятьдесят рублей! За деньги я нарядился графом и так стал «лжекавалером».

Вскоре наш судья остался без секретаря, а в записях ему была важна точность. Не найдя подходящих людей среди русского населения, он неофициально назначил меня временно исполнять эту должность, поскольку официально, ему не было разрешено принять меня на работу, как еврея.

Работа была несложной и времени у меня стало достаточно. Жена судьи Акулина Петровна, преданный друг нашего дома, очень хорошо обо мне заботилась, два раза в день приносила мне чай с печеньем, а иногда угощала тортом и собственной выпечкой. Но я благодарен ей и по сей день, за то, что она открыла мне необычайно богатую библиотеку своего мужа. Она даже дала мне пропуск в библиотеку и во все книжные магазины. Там я ознакомился с переводами английской, польской, французской и скандинавской классики. Особенно много я читал в те десять дней, когда судья каждый двадцатый день уезжал в Новогрудок на собрание всех судей нашего округа. Тогда я даже не заходил в контору. Я сидел в библиотеке целый день, а часто даже поздно вечером. И я читал, как жаждущий в пустыне черпает воду из родника…

Но в этой должности я пробыл недолго, в общей сложности четыре месяца. Пришел официальный секретарь, заядлый пьяница, занял мое место, и я вернулся к преподаванию.

В то время я читал «Записки из мертвого дома» Достоевского⁵⁹ и там мне так понравилось описание спектакля, который разыгрывали заключенные в тюрьме, что я решил поставить такой же спектакль у нас дома. Я рассказал об этом плане своим братьям и сестрам, и он им очень понравился. Я прочитал им всю комедию, и они приняли ее с энтузиазмом. Мы разделили роли и занялись репетициями. Мы договорились, что в первую очередь об этом не должны знать родители, что игра будет проходить у нас на кухне, внизу, в детской части дома и что мы будем играть в такой вечер, когда родителей дома не будет. И действительно, все дети стали ждать. Наши родители об этом не знали. Репетиции проходили ночью, когда родители спали наверху. Сцена находилась между большой печью и стеной. После многих репетиций мы пришли к выводу, что все играют роли хорошо, и теперь решили, что при первой же возможности поставим спектакль. И возможность появилась скоро. Мы узнали, что в субботу вечером наши родители собираются на свадьбу. Так оно и вышло. Как только родители уехали, мы все разошлись по городу звать к нам друзей и товарищей, потому что мы начинаем давать театральную пьесу. Через полчаса все уже пришли смотреть наше представление. Мы перенесли стулья из всех остальных комнат на кухню, повесили перед «сценой» занавес (занавеску). Когда раздался звонок, началась «игра». Мы играли с «огоньком», кричали с «огнем», смело представляли комические эпизоды. Публика смеялась и аплодировала нам, а мы, «актеры», радовались нашему успеху. Публика покинула «театр» очень счастливая. Разумеется, о театре и спектакле в тот же вечер узнала вся наша интеллигенция и мои родители.

Прошло несколько недель после «исторической» игры. Как-то приходит мой отец с письмом в руке и дает мне его прочитать. Я вижу, что письмо пришло из Петербурга. От Еврейского колонизационного общества⁶⁰ («ЕКО») с просьбой: поскольку они хотят издать книгу об экономическом положении евреев России, то просят моего отца помочь им в работе. К этому письму прилагалось много вопросов. Они просили просто зайти в каждый еврейский дом в городе и заполнить анкету о том, сколько членов семьи проживает в доме. Из скольких человек состоит каждая семья? Откуда они берут еду? Сколько работающих, и кем работают? Какие услуги оказывают? Если работы нет, из каких источников они черпают средства к существованию? Сколько человек живёт в одной комнате. Каковы их доходы и расходы и так далее.

А так как у моего отца не было на это времени, он попросил меня не отказываться от этого дела. Я согласился и сразу отправился на работу.

И какая это была работа. Заползать в подвалы, втискиваться в землянки, ходить изо дня в день и слушать жалобы на голод, боль и страдания, видеть голодающих и истощенных детей, видеть слезы стольких еврейских матерей, видеть великое отчаяние людей, которые понимают, что выхода из их ужасного положения нет. Две недели, которые я провел, осматривая дома и заполняя бланки, сказались на моём здоровье. Трудно описать этот голод, это страдание, это отчаяние. Все это видели мои глаза, мое юное сердце сочувствовало им так, что я сам был в отчаянии от своего положения. В целом работа для «ЕКО» была непростой. Сначала евреи пугались. Они по своему неудачному опыту знали, что после того как их запишут и опросят, будут неприятности. Мне пришлось заверять их, что я делаю это не для правительства, а для еврейского общества, и что общество действительно хочет улучшить положение евреев, и для того, чтобы улучшить его, они должны знать детали. Я приходил к еврейской бедноте. Большая часть ничего не делала и вообще не зарабатывала. Ох, так они и жили, но я почему-то не мог этого понять. Более удачливые, которые уже что-то сделали и что-то заработали, зарабатывали так мало, что им не хватало, чтобы прокормить всю семью. Большая часть моего штетла жила в постоянном голоде: на хлебе и «питье». Владение целым гульденом⁶¹ (семь с половиной центов) было большим богатством. Я видел много больных, лечить которых было нечем, я видел дома, которые стояли так, что к ним никогда не могло добраться солнце, и там жили целые семьи из восьми – десяти человек. Они ощущали постоянную сырость, там не было даже полов, и люди спали на сырой влажной земле. Потом я узнал, что только у рынка и в трёх-четырёх переулках евреи жили сносно, а во всех остальных местах они жили в постоянной нищете и в ужасных условиях.

Те несколько недель, которые я проработал над статистикой, произвели на меня такое глубокое впечатление, что я вдруг на годы постарел, стал видеть окружающее иначе, чем раньше, и наметил для себя продолжение своего пути в интересах еврейской бедноты. Уже тогда я винил в этом антисемитское российское правительство, потому что оно отняло у нас, евреев, все человеческие и гражданские права и загнало нас в гетто – гетто в нескольких губерниях, где евреям разрешили жить. Правительство отняло у нас все возможности достойной жизни, не позволило нам владеть и работать, не позволило нам занимать какие-либо общественные или государственные должности и именно тогда родилась моя ненависть к российскому правительству.

Мой первый протест против русского правительства произошел, когда умер Александр III⁶² и его место занял Николай II⁶³. Нам, еврейским ученикам городской казенной школы, пришлось присягать новому царю России в синагоге, в присутствии нашего директора, наших учителей и еврейских святых сосудов. Я пришёл в синагогу вместе с остальными еврейскими учениками младших классов. Директор произнес нам патриотическую речь и в конце произнес нам слова присяги, которую мы должны были произнести с поднятыми руками. Я поднял руку, но не повторил слов. И поэтому, я считал, что свободен от своей клятвы…

Во второй раз я «протестовал» весьма уникальным способом. Мое благочестие давно исчезло. Тогда мы ходили на занятия и по субботам, и по праздникам. Просто представьте, что экзамен по математике пришёлся на Шавуот⁶⁴. Представьте я, единственный еврей в классе выразил протест Совету по образованию и заявил, что так как экзамен приходится на день еврейского праздника, я на экзамен не приду. В это время между мной и педагогами произошёл такой разговор:

«На экзамен не придешь, не получишь аттестат», – сказал мне директор.

– Он мне не нужен, – ответил я.

– А зачем ты тогда учился шесть лет? – спросил меня один из учителей.

– Я учился, чтобы пройти школьный курс.

– Зачем тебе проходить весь курс, и остаться без свидетельства? – спросил меня другой учитель.

– Я пошел в школу из-за тех знаний, которые она дает.

– Но свидетельство открывает перед человеком большие возможности в дальнейшей жизни, – заметил мне преподаватель.

– Для русских учащихся— да, а для меня, как еврея ничего, – ответил я. – Для чего она мне нужна? Нам, как евреям, запрещено становиться офицерами, почтовыми служащими, учителями, занимать какую-либо государственную должность. Для меня ваша справка – всего лишь бумажка, свидетельствующая о моём бесправии. Для чего мне это нужно? Как с ней, так и без неё. Это не имеет значения.

И после этих слов я покинул педсовет.

Через несколько дней, когда я полностью отказался от мысли о предстоящем экзамене или о получении аттестата, мои родители получили письмо из школы, в котором говорилось, что они отложили мой экзамен на несколько дней и что я должен приходить в школу время от времени.

Я сдал все экзамены и получил аттестат.

Прожив в моём штетле ещё полгода, я уехал в Варшаву, чтобы начать там новую страницу своей жизни…

Глава 7

Мечта и реальность

Но прежде чем описать свое путешествие в Варшаву, я хочу рассказать вам, как я с детства мечтал поехать далеко и что со мной произошло, когда я был еще робким ребенком.

Уже с самого раннего возраста я очень интересовался рассказами о путешествиях. Я стал страстным читателем книг, в которых описаны кругосветные путешествия, истории жизни различных путешественников, открывателей новых земель, новых времен и новых дорог. К десяти-одиннадцати годам у меня уже была довольно значительная библиотека книг Жуля Верна⁶⁵, книг об Аргонавтах⁶⁶, Ливингстоне⁶⁷, Стенли⁶⁸, Колумбе⁶⁹, Васко да Гаме⁷⁰, Кортесе⁷¹и других. Помню, с каким интересом я покупал каждую новую книгу и с каким энтузиазмом читал ее. Тогда люди не могли оторвать меня от книги, чтобы пойти поесть, или отправиться на прогулку с матерью. Мать относилась ко мне очень хорошо, и часто я «выкупал» у неё то, что заслуживал хотя она и говорила мне, что отец все равно меня накажет.

Довольно часто я жил в чужом мире, в мире своих детских фантазий.

Я не в маленьком городке Мире, а брожу по древним лесам Африки. Во время недавних прогулок я вижу, как дикие черные африканцы в лесу у моря устраивают пир, поют свои песни, и все вместе танцуют свои дикие танцы. Посреди хоровода горит огонь – гадает жертва —военнопленный из другого племени…

Я иду дальше и встречаю на своем пути леопардов, львов, тигров и других диких животных. Но я не боюсь. Имея с собой негаснущий огонь, а также ружьё и острый меч, я быстро покончу с ними.

Я часто бываю на корабле. Дикие пираты нападают на наш корабль. Между нами и ними идет борьба не на жизнь, а на смерть. Но они храбро сражаются с ружьями и мечами, а мы убиваем их и идем дальше.

Мои книги оказали на меня сильное влияние, и у меня возникло сильное желание самому побывать во всех странах и временах, жить среди диких людей, участвовать во всех их церемониях, поклоняться им, изучать их языки и быть одним из них. Мне хотелось увидеть тропические и экваториальные растения, животных, змей и птиц, увидеть древние леса.

У меня был друг, его звали Нахум Сельцовский, он тоже много читал, но читал идишские и еврейские исторические книги. Я мечтал много путешествовать по миру с ним. В то время его вдохновляли мои рассказы о чудесах, которыми обладает наш мир. Мы, двое молодых мирских мальчишек, строили планы, как ускользнуть из дома, чтобы совершить путешествие по далеким диким местам. Мы уже даже начали собирать на это деньги. Разумеется, это пока было только детскими мечтами.

Впервые я увидел поезд, когда мне было одиннадцать лет, и, хотя с тех пор прошло более пятидесяти лет, я помню это так, как будто это произошло сегодня. Затем я поехал из своего родного города в Несвиж. Это также был мой первый выход в мир. Само собой разумеется, что мне не позволили ехать так далеко в одиночестве. Меня сопровождала моя старшая сестра Таня. Она уже побывала не только в Несвиже, но даже в Минске. Поэтому я питал к ней большое уважение. Под ее защитой я чувствовал себя как за железным щитом. Нам пришлось доехать до Городеи, станции Московско-Брянской железной дороги. Кучер остановился на станции в ожидании поезда, может быть, Бог пошлет ему еще пару седоков. Сестра вышла со мной на платформу, наблюдая за прибытием поезда. Когда я увидел дым от паровоза и услышал свисток, шум, хлопок, и увидел, как многочисленные железные дома быстро несутся ко мне, я так испугался, что ухватился за сестру и спрятал голову в ее платье. Я чувствовал, что побоюсь ехать в одном из этих железных домов. Но с другой стороны, мне понравилось, что находящиеся внутри могли удобно и спокойно сидеть и смотреть в окно. «Наверное, призрак очень опасен», – подумал я, и гордился тем, что видел поезд своими глазами. Через несколько лет, когда мне пришлось провести отпуск у своих родственников Маршаков⁷², недалеко от Койданово в лесу графа Чапского⁷³, и мне пришлось проехать на поезде три-четыре станции, поездка мне очень понравилась. «Ничего страшного», – подумал я, садясь в машину. Паровоз несколько раз свистнул, трижды прозвучал гудок, и поезд двинулся с места сначала медленно, потом все быстрее и быстрее. Но одно меня очень пугало: я боялся, что поезд соскочит с рельсов. Если поезд хоть немного сойдет с рельсов, подумал я, мы все обречены. Только когда я посмотрел на своих попутчиков и увидел, что они все спокойно сидят, некоторые разговаривают между собой, другие едят, а ещё некоторые играют в карты я успокоился. Я даже подошел к окну, чтобы посмотреть на поля, леса и деревни, мимо которых мы проезжали. В то время мне очень нравилось смотреть, как навстречу нам бегут телеграфные столбы, дома железнодорожной охраны, постройки, леса и поля. Казалось, что мы вообще не двигаемся, стоим на одном месте, а окружающее пространство бежит к нам. Мне также понравилось, что вначале я видел что-то маленькое, вроде облака на краю земли. Но по мере того, как я подъезжал ближе к этому пятну, оно становилось все больше и больше, шире и шире, пока я не начинал понимать, что это небольшой лесок. Лес становится все больше и больше, и мы вот-вот въедем в него. Это большой лес, поезд проезжает по нему, и конца ему не видно.

Вот мы проезжаем мимо деревенских крестьянских домов, расположенных довольно далеко друг от друга, и по широким песчаным полям. На полях видны работающие фермеры.

Когда я вышел из поезда я был совершенно разбит. Пустячок, раз уж путешествие было проделано.

На этой летней даче, которая находилась в большом лесу, я впервые не чувствовал себя таким одиноким. Я боялся леса и редко ходил по нему один. Я всегда брал с собой детей моего двоюродного брата. Я брал посох и звал с собой большую черную собаку – Жука. Но после того, как однажды раввин, обучавший детей Маршака, рассказал мне, что в лесу водятся волки, лисы и даже медведи, у меня сердце ушло в пятки… Я начал бояться каждой мелочи, каждого легкого прикосновения, каждого шороха. Помню, однажды я решил зайти в сторожку и посмотреть, как проходит поезд. Это был состав из трех вагонов. Но идти мне было не с кем, поэтому я просто взял с собой посох и собаку. Я прошёл весь лес. Но я, как и раньше боялся: от каждого шороха у меня волосы вставали дыбом и кровь кипела. Как я обрадовался, когда увидел сторожку. Теперь я боялся, что на обратном пути меня застигнет буря. В лесу стало очень темно, и каждую секунду воздух сотрясался от сильного грома, а весь лес освещался яркими молниями, а ещё шёл проливной дождь. Я начал бежать, напуганный до смерти. Я бежал так быстро, как только мог. Я напрягал все силы в страхе смерти и летел, как стрела из лука. Я чувствовал, что все волки, лисы и медведи гонятся за мной и теперь меня поймают. Из последних сил я подбежал к дому двоюродного брата и когда вошёл в дом, моя мокрая одежда образовала там целую лужу. Все очень испугалась, глядя на меня. Они расспрашивали меня, но мне было стыдно сказать им правду.

Ну, а теперь я вернусь к своей первой поездке в Варшаву.

Глава 8

Я еду в Варшаву

Когда я закончил школу в семнадцать лет, я начал мечтать о поездке в большой город. Полгода я продолжал преподавать, работал за столом отца и собрал немного денег для своего первого большого предприятия. Тогда я решил поехать в Варшаву. Почему именно в Варшаву, я и сам не знал. Почему-то Варшава мне понравилась больше всех остальных городов. На вопрос отца, что я буду делать в Варшаве, я ответил: «Там все живут и зарабатывают. Думаю, я не хуже других. Проживу как-нибудь.»

Я сделал себе сундучок с замком. В этом сундучке я сделал из тонких досок небольшие отделения для разных частей своего багажа, купил немного белья, хороший костюм, обувь для ходьбы и другие хорошие вещи, и у меня ещё остался капитал в пятнадцать рублей, и с этим багажом я предпринял свою первую удачную попытку. Что благословение вещь великая и важная, я понял по приготовлениям и по прощанию со мной. Дом был переполнен, и прощание и проводы меня совершались как целая процессия. В последний день в Мире я чувствовал себя таким несчастным. Было жаль расставаться с родителями, братьями и сестрами, друзьями и родственниками, покидать город, реку, замок, горы и лес. Ведь с ними связано столько сладких детских воспоминаний. Все вокруг мне вдруг стало так дорого… и в душу закралось сомнение: может, я делаю какую-то глупость, уезжая из города. Но я понимал: все знают о моей поездке, вещи уже собраны. Пути назад нет. И с разбитым сердцем я покинул родной штетл.

До поезда надо было ехать пятнадцать минут, и все это время я просидел, беспокойный, подавленный и погруженный в грустные мысли. Я вдруг изменился – из домашнего ребёнка стал зрелым человеком, который должен сам полностью заботиться о себе. Я покидаю теплый дом, комфортную жизнь и уезжаю в чужой город, к неизвестным людям. Как встретит меня эта новая жизнь? Я очень боялся за свое будущее и у меня болело сердце. Действительно, это было предвидение, что в моей новой жизни будет много дней без еды и много ночей без сна, и что мне предстоит до конца испить горькую чашу моей бедной, беспокойной жизни…

Когда я приехал на железнодорожную станцию Городея, я уже был похож на человека, который знает, что делать. Я тут же подошел к стойке, купил билет третьего класса до Варшавы, поднялся на платформу, чтобы дождаться поезда, который действительно скоро пришел, подхватил меня и понес все дальше и дальше от тепла моего дома из моего города. Поезд останавливался на каждой станции: Негорелое, Погорельцы, Барановичи. Первые две маленькие станции, но Барановичи – уже большая станция. Здесь сходятся поезда разных направлений и часть пассажиров переходят здесь из одного поезда в другой. В то время было два поселения— старые и новые Барановичи. Новые считались штетлом, и евреям разрешалось там жить, а старые считались деревней, и евреям там жить не разрешалось. Это наносило большой ущерб евреям Барановичей, и они обращались с просьбой в Петербург, чтобы правительство разрешило им жить и молиться там, но оно отказало. Правительство всегда отказывает.

Я некоторое время сидел в поезде один. Я боялся уйти со своего места, чтобы его не занял кто-то другой. Я постоянно охранял свой багаж, чтобы его никто не украл. Каждую секунду я постукивал по карману, где находился мой капитал, чтобы убедиться, что все в порядке. А поезд бежит и бежит. Мне уже надоело рассматривать телеграфные столбы, будки железнодорожных смотрителей, станции и даже сельскую местность, которая была слишком велика, чтобы я мог её рассмотреть. Везде та же равнина, та же песчаная почва и та же нищета. Старые глиняные или деревянные избы бедных крестьян, старые почти развалившиеся амбары, бесплодные поля, бедные лошади и животные, пасущиеся на почти сухих пастбищах. Густые леса и редколесья уже не отгоняли тот ужас, который навевала на меня панорама нашей местности. На больших станциях можно увидеть много евреев. Они разговаривают, кричат, что-то несут, прощаются и возникает переполох. Я обращаю внимание на своих попутчиков, они почти все евреи, которые хорошо говорят на идише, и я начинаю чувствовать себя немного как дома. Люди беспрестанно спрашивает меня, кто я, куда иду, чем занимаюсь.

Мы приближаемся к Бресту. Здесь мне придется пересесть на другой поезд, который доставит меня в Варшаву. Я опасаюсь, что расписание изменилось, и я уеду, черт знает куда. Люди в поезде сейчас очень заняты приведением своих вещей в порядок. Все собирают и завязывают свои сумки, и вот мы подъезжаем к Бресту. «Станция Брест-Литовск» – кричат во весь голос кондукторы. Многие гои стоят с тележками со значками наверху и номерами спереди. Слово «носильщик» начертано на пластинах русским шрифтом. Пассажиры отдают им свои тяжелые чемоданы, и они увозят их. Я вышел со своим коробом и меня тут же окружила толпа. Множество жандармов, полиции, солдат образовали море людей. Это неописуемый беспорядок. Я совершенно растерялся. Когда на меня смотрит жандарм или полицейский, мне становится страшно. Я боюсь, что меня арестуют, хотя у меня есть деньги в нагрудном кармане, и я не чувствую себя ни в чем виноватым.

Я захожу на станцию в зал третьего класса, смотрю на его размеры и высоту и поражаюсь. Здание не только больше нашей сгоревшей синагоги, но и не короче половины улицы в Мире. Я не только никогда не видел такого большого дома, но даже в своем воображении мне никогда не представлялся такой большой зал. И что меня еще больше поражает, так это то, что весь зал битком набит, бедняки лежат на полу со своими сумками и одеялами под головами. Есть также много бедных евреев, женщин и детей, сидящих со своими сумками. Часть огромной массы находится в движении, одни бегут туда, другие сюда. И какие странные люди здесь есть. Они выглядят такими непохожими на других, они так шикарно одеты. Очень часто раздаётся звонок и чей-то голос сообщает, куда сейчас уходит поезд или откуда он прибывает. Я набираюсь смелости, иду к кондуктору и спрашиваю его, когда отправляется мой поезд до Варшавы. Он говорит мне, что мне нужно подождать еще сорок минут.

Что мне могут сделать, подумал я, если я зайду во второй класс или даже в первый? Решившись, беру свой короб и иду во второй класс. Зал здесь немного меньше. Но здесь всё совсем другое. Зал прибранный, чистый и красивый. Никто не лежит на полу, люди сидят в мягких креслах вокруг столов, покрытых белыми скатертями. Публика богато одета. Люди едят и пьют. Официанты ходят вокруг столов, предлагая самое лучшее и красивое, а люди позволяют себе расслабиться.

Я снова решился и зашёл в первый класс. Тут меня просто ослепило: все красиво и блестяще. Красивые столы, со вкусом приготовленные и сервированные. Здесь сидят офицеры, полковники, генералы и люди очень богатые и со вкусом одетые, и женщины в богатых нарядах, покрытых золотом и драгоценными камнями. Здесь сидел и какой-то жандарм, не из рядовых, а из начальников. Он посмотрел на меня так, что я счёл необходимым поскорее удалиться и пошёл обратно в третий класс.

Теперь мое долгое ожидание наконец-то закончилось. Вскоре люди закричали, что прибыл поезд, направлявшийся в Варшаву. Я вошел в поезд и сел возле окна. Поезд тронулся, и мы поехали прямо в Варшаву. Мой вагон снова набит евреями, но какими-то другими. Это были евреи в длинных и очень длинных капотах, евреи в накидках с четырьмя кистями поверх штанов, они носят ботинки, в которые заправляют штаны, а другие ходят в сапогах и длинных белых носках. За исключением некоторых хасидов⁷⁴, я не видел таких евреев в своем штетле. Они смешно разговаривают. Кажется, они говорят на идише, но это такой идиш, что я с трудом его понимаю. Некоторых я не понимаю совершенно. Они как-то выкрикивают слова, которые я вообще не понимаю. Первые были из района Бреста, вторые – польские евреи. Для них, для польских евреев, я был литовцем и для меня это было очень интересным открытием. Я всегда думал, что я белорус. (Позже я узнал, что для польских евреев все не польские евреи – литваки).

Польский еврей предложил мне стакан чая. Этим он приобрёл огромную мицву. Я взял чай, но побоялся сойти с места. Я с удовольствием пил чай и чувствовал, что каждый глоток для меня лекарство. Еврей заговорил со мной. Но мне было очень трудно его понять. Он начал говорить более чётко, пытаясь имитировать литовский акцент, и я начал понимать его немного лучше.

Он сказал мне, что хорошо знает Литву и уже несколько раз был в Вильно, а также в Минске и Сморгони.

– Странные люди эти литваки, – сказал он мне, – мастард они называют горчицей. Но есть среди них и очень приятные люди. Литваки все учёные. Лучшие меламеды⁷⁵ и учителя – литваки.

Он спрашивает меня, учусь ли я тоже, где я учился и какие курсы закончил. Я ему ответил, что недавно окончил классическую школу. Затем он предложил мне стать учителем для его четверых детей. Он хочет, чтобы они читали и писали по-русски. Ему это нужно для его бизнеса. Более того, он предложил мне пойти к нему и остановиться в его доме, пока я не найду себе комнату. «Русский, – говорит он мне, – прекрасный язык. Он читал рассказы (басни) Крылова, они буквально пальчики оближешь. Странная вещь в русских – дикие люди и они так красиво пишут. Его дети образованы: умеют читать и писать по-польски и на немецком, но совершенно не знают русского, а для бизнеса нужен русский. Он торгует прекрасной кожей, ведет бизнес с литовцами, с русскими евреями и даже с настоящими знаменитостями из глубины России. Надо знать русский язык, чтобы иметь возможность прочитать их письма и ответить на них. Короче говоря, как только я приеду в Варшаву, я должен начать учить его детей русскому языку, и он будет платить мне три рубля в месяц за один час занятий с его детьми. Кроме того, у него в Варшаве много друзей, он меня им порекомендует, и у меня скоро будет несколько занятий, а потом я устроюсь учителем». План мне понравился, и я согласился.

А поезд занят своим делом. Он уже приближается к Варшаве. Многие пассажиры уже сменились. Я смотрю в окно и вижу, что здесь совсем не так, как у нас, в минской губернии. Тут богаче, красивее, чище. Деревенские дома построены из камня, некоторые даже из кирпича. Крестьяне одеты красивее или богаче. Лица не такие обеспокоенные, не злые. Зерно лучше и растёт богаче. Вокруг чувствуется, что жизнь здесь лучше, чем у нас.

Мы уже очень близко к Варшаве. В вагоне становится все теснее и теснее, а на последних станциях было настолько тесно, что невозможно было развернуться. «Еще двадцать минут, и мы будем в Праге, пригороде Варшавы», – объясняет мне мой варшавский еврей. Все на ногах. Сумки, чемоданы и сундуки связаны вместе. Остальные уже идут к выходу, чтобы сойти первыми. Локомотив гудит, скрежещет и свистит. Он замедляет темп, пока полностью не останавливается. Мы подъехали к вокзалу. Это была наша конечная остановка.