«Сталин. Жизнь одного вождя» kitabından alıntılar, sayfa 2

Чрезвычайно тяжелыми были жилищные условия подавляющего большинства населения. При Сталине жилье строили по остаточному принципу, направляя в коммунально-жилищную сферу совершенно недостаточные капиталовложения. Копившиеся годами проблемы усугублялись военной разрухой. На начало 1953 г. в городах на одного жителя приходилось 4,5 квадратных метра жилья[938]. Наличие временно проживающих и непрописанных, не попадавших в учет, снижало эту цифру. При этом качество жилья было низким. В городском обобществленном жилищном фонде лишь 46 % всей площади было оборудовано водопроводом, 41 % – канализацией, 26 % – центральным отоплением, 3 % – горячей водой, 13 % – ванными[939]. Причем и эти цифры в значительной степени отражали более высокий уровень благоустройства крупных городов, прежде всего столиц. Ярким показателем положения в жилищном хозяйстве было широкое распространение в городах бараков. Причем количество населения, зарегистрированного в бараках, увеличивалось. Если в 1945 г. в городских бараках числилось около 2,8 млн человек, то в 1952 г. 3,8 млн. Более 337 тыс. человек жили в бараках в Москве[940].

Промышленных товаров тоже не хватало, а цены на них были неизменно высокими. Люди довольствовались простейшими сравнительно дешевыми изделиями, но и их покупали немного. Например, кожаную обувь в 1952 г. смог приобрести только каждый четвертый крестьянин[936]. Как жаловался в письме Сталину в декабре 1952 г. житель одной из деревень Тамбовской области, «в нашем колхозе колхозники имеют одну зимнюю одежду на 3–4 члена семьи, дети зимой у 60 % населения учиться не могут, ибо нет одежды»[937].

Неискоренимой причиной широкого недовольства был низкий уровень жизни[933]. В сельском хозяйстве, подорванном коллективизацией, кризисы чередовались периодами стагнации. Почти каждый год сталинского правления был отмечен голодом, который охватывал либо значительную часть страны, как это было в 1931–1933 и в 1946–1947 гг., либо отдельные ее регионы. Даже в лучшие относительно неголодные годы питание среднестатистического советского гражданина оставалось скудным. При Сталине утвердился преимущественно хлебно-картофельный рацион. Бюджетные обследования в сравнительно благополучном 1952 г., накануне смерти вождя, фиксировали, что питались советские люди из рук вон плохо. Среднестатистический житель страны в день потреблял около 500 граммов мучных изделий (в основном хлеба); небольшое количество круп; 400–600 граммов картофеля; около 200–400 граммов молока и молочных продуктов. Это была основа рациона. Все остальные продукты являлись экзотикой. Среднедушевое потребление мяса и мясных продуктов составляло 40–70 граммов, жиров (животного или растительного масла, маргарина, сала) – 15–20 граммов в день. Довершали картину несколько ложек сахара и немного рыбы. Одно яйцо среднестатистический житель СССР мог позволить себе примерно раз в 6 дней. Такой рацион почти соответствовал основным нормам снабжения заключенных лагерей[934]. И даже эти данные Центрального статистического управления, которое испытывало постоянное политическое давление, вероятнее всего, приукрашивали действительность. Средние показатели могли увеличиваться, например, за счет включения в бюджетные обследования более высокооплачиваемых рабочих или крестьян из относительно благополучных колхозов. Не учитывалось и качество продуктов. По многим свидетельствам, оно часто было низким. Как говорилось в письме, отправленном Сталину в ноябре 1952 г. из Черниговской области, «теперь выпекают черный хлеб, и то некачественный. Кушать такой хлеб, особенно больным людям, невозможно»[935].

Конечно, жертвы произвола режима вовсе не обязательно становились его сознательными противниками. Скорее наоборот. Террор запугивал людей, делал их более управляемыми и покорными, заставлял демонстрировать повышенную лояльность. Однако было бы неверно полагать, что это была единственно возможная реакция. Документы свидетельствуют о заметном распространении антиправительственных настроений и даже активных форм протеста. По понятным причинам наибольшей остроты массовые выступления достигали в период становления диктатуры, ярким примером чего может служить крестьянская война 1930 г. и городские волнения начала 1930-х гг.[932] Когда система стабилизировалась и начался Большой террор, возможностей открыто проявлять недовольство почти не осталось. Но важно отметить, что архивы спецслужб, отражающие положение в стране в поздний сталинский период, по-прежнему недоступны. Нельзя исключить, что наши представления об относительном безмолвии и покорности поколения 1940-х – просто-напросто результат ограниченных знаний.

Многие горожане, прежде всего жители столиц и крупных промышленных центров, были относительно привилегированной и высокооплачиваемой группой. В голодные годы они недоедали, но не умирали, как крестьяне, поскольку снабжались государственными пайками. В отличие от крестьян они имели паспорта и относительную свободу передвижения. В городе были лучше развиты медицина, культура и образование. В столичных магазинах, куда направлялась значительная часть потребительских товаров, можно было что-то купить и даже выбрать[928]. Более доступные горожанам учебные заведения и высокооплачиваемые рабочие места открывали перед ними сравнительно широкие возможности. В интересах жителей столичных и крупных промышленных центров проводилась денежная реформа, снижение цен в государственной торговле и увеличение налогов на крестьянские хозяйства. Эти меры заставляли крестьян, нуждавшихся в наличных деньгах, продавать за бесценок продукцию своих подсобных хозяйств на городских рынках. Сталин, судя по всему, вполне осознавал социальные последствия такого экономического курса. На этот счет имеются очень правдоподобные свидетельства А. И. Микояна, который в силу должностных обязанностей занимался вопросами торговли:

Я говорил, что нельзя снижать цены на мясо и сливочное масло, на белый хлеб, во-первых, потому, что этого у нас не хватает, и, во-вторых, отразится на закупочных ценах, что отрицательно скажется на производстве этих продуктов, а при нехватке этих товаров да при таком снижении цен будут огромные очереди, а это приведет к спекуляции: ведь рабочие не смогут днем в магазин пойти, значит, товары будут скупать спекулянты […] Но Сталин настаивал, говоря, что это нужно сделать в интересах интеллигенции[929].

Микоян достаточно точно прогнозировал реальный эффект от политизированного снижения цен: дефицит товаров, очереди, теневой рынок. Однако вполне ясны и расчеты Сталина. Он думал о тех привилегированных слоях населения в крупных городах, на которые в значительной мере опирался режим. Даже средние горожане благодаря государственной политике перераспределения ресурсов были во много раз богаче крестьян. Ярким отражением этого неравенства являлись молодые крестьянки, массами нанимавшиеся домработницами в городские семьи практически за хлеб и угол. Очевидно, что восприятие действительности у городского меньшинства и сельского большинства различалось. Однако получилось так, что именно горожане – те, кто активно писал воспоминания и дневники, – оказали непропорциональное воздействие на современные представления о сталинской повседневности.

Сообщения о бедственном состоянии деревни в почте Сталина в конце 1952 г. соседствовали с красноречивыми письмами о пустых полках городских магазинов. В начале ноября Сталин обратил внимание на письмо секретаря партбюро железнодорожной станции в Рязанской области В. Ф. Дейкиной. В нем говорилось:

Сейчас октябрь месяц, а у нас черный хлеб в очередь и то не достанешь, а сколько высказывают рабочие неприятных слов и не верят в то, что пишут (в газетах. – Авт.), что, дескать, нас обманывают […] Я остановлюсь только на фактах, ибо описывать – не хватит бумаги, чтоб письмом переслать.

1. Черный хлеб в очередь.

2. Белого не достанешь вообще.

3. Масла ни растительного, ни сливочного нет.

4. Мяса в магазинах нет.

5. Колбасы нет.

6. Круп никаких нет.

7. Макарон и других мучных изделий нет.

8. Сахару нет.

9. Картошки в магазинах нет.

10. Молока и других молочных изделий нет.

11. Жиров (сала и т. д.) нет.

[…] Я не клеветница, я не злопыхатель, я пишу горькую правду, но это так […] Местное начальство все получает незаконно, как говорят, из-под полы, доставляют на квартиры им их подчиненные. А народ для них – как хочет, им дела мало […] Прошу выслать комиссию и привлечь к ответственности виновных, научить, кого следует, как планировать потребности. А то сытый голодному не верит[873].

Лишившись сбережений, люди остались с высокими ценами и пустыми магазинами. Однако этот удар в разной степени затронул разные категории населения. В меньшей степени от реформы пострадали жители крупных городов, особенно высокооплачиваемые и состоятельные. До реформы им было гораздо проще превратить старые деньги в товары. После реформы они смогли воспользоваться относительной доступностью товаров и заметным падением цен на городских рынках. Это падение отражало резкое ухудшение положения крестьян, привозивших на рынки продукцию своих подсобных хозяйств. Лишившись сбережений, не получая денег за свой труд в колхозах, задавленные налогами, они остро нуждались в наличных средствах. Некоторое снижение цен в государственной торговле тянуло вниз цены на рынках, что еще больше ограничивало доходы крестьян. Именно крестьянское большинство в очередной раз стало главной жертвой государственной политики.

В значительной степени массовые репрессии переместились в западные районы СССР, где шла ожесточенная партизанская война. Сталин получал регулярную информацию об усмирении мятежных республик – о массовых арестах, расстрелах, депортациях[779]. Всего, по неполным официальным данным, за 1944–1952 гг. были убиты, арестованы и депортированы около полумиллиона жителей Литвы, Латвии и Эстонии и примерно столько же жителей западных областей Украины[780]. Для небольших республик и областей, насчитывающих несколько миллионов жителей, это были огромные цифры. Сталинская система сохраняла свой репрессивный характер, что свидетельствовало об ее неизменности.

Однако особенно опасным для сталинского режима было соединение разрухи со спецификой морального состояния общества победителей. Миллионы советских людей побывали в Европе. Как правило, это был шокирующий опыт. Победители в полной мере осознали, что жили неизмеримо хуже «рабов капитализма», что официальная советская пропаганда многие годы просто морочила им голову. Десятки миллионов крестьян, в том числе бывших солдат, мечтали об уничтожении колхозов и считали, что заслужили эту награду своей беззаветной борьбой с врагом. Возник угрожающий разрыв между ожиданиями победоносного народа – после войны все должно быть намного лучше! – и его реальным положением. Преодолевая невероятные тяготы повседневной жизни, вспоминая о погибших, слушая рассказы фронтовиков о жизни в Европе, люди неизбежно вели «плохие» разговоры: о цене войны и победы, о социальной справедливости и привилегиях чиновников, о причинах голода и лишений. Обычным ответом системы на такие волнения умов были аресты по обвинению в «антисоветской пропаганде».

Как и следовало ожидать, в первые полгода войны «отрицательные» настроения были связаны с отступлением Красной армии. Были те, кто не верил оптимистическим заявлениям о близкой победе и ждал прихода немцев. Но надеяться на помощь Гитлера в возрождении небольшевистской России на самом деле означало не понимать подлинной сути нацизма. Эти надежды были отражением отчаянных колебаний части населения между патриотизмом и ненавистью к большевикам. Люди неизбежно думали о причинах поражений. 21 июля 1941 г. в докладной записке НКВД Сталину приводились такие высказывания: «Армии не за что бороться, нечего защищать. За двадцать лет и рабочие, и колхозники, и интеллигенция хорошо узнали, что такое социализм. Мы не знаем, что такое фашизм, но при нем хуже не будет, ибо хуже уже быть не может. Народ даже в такую грозную минуту не сможет забыть всех своих унижений и бед. Каждый ждал минуты, которая сейчас наступила, чтобы выявить свое отношение к режиму и сделать своим девизом измену и сдачу в плен»[624]. В поражениях обвиняли правительство, с горечью отмечая: «Сколько было пятилеток, животы у нас всех были подтянуты, думали, что создали мощную армию, а все оказалось пустяком»[625].