Kitabı oku: «Русские поэты. Предсказанный уход», sayfa 6

Полторы недели в Тифлисе

В Тифлис поэт отправился не один, а с Илларионом Бардиным, партийным функционером, литератором и литературным начальником, имевшим тогда дела в Закавказье. Тот симпатизировал Есенину, неплохо знал столицу Грузии и мог быть полезен.

Есенин уже бывал в Тифлисе в 1920 году, имел много знакомых среди местных литераторов, поэтов, журналистов, ему было у кого остановиться и к кому обратиться (см. стих «Поэтам Грузии»: «Поэты Грузии, / Я ныне вспомнил вас, / Приятный вечер вам, / Хороший, добрый час!..» (1924).

Журналист тифлисской газеты «Заря Востока» Н. Вержбицкий, где Есенин печатался, остро нуждаясь в гонорарах, рассказывал о примечательной встрече, свидетелем которой был. В том сентябре 24-го пересеклись пути двух великих поэтов и антиподов – Есенина и Маяковского. Маяковский приехал сюда в августе с намерением перевести на грузинский свою пьесу «Мистерия-Буфф» и поставить ее в местном театре, но очень некстати в столице республики объявили военное положение. Тифлис был взят частями 11-й красной армии еще в феврале 1921-го, меньшевистское правительство бежало, вооруженное сопротивление подавлено. Но недобитков, желавших свергнуть советскую власть, оставалось еще много. Логично предположить, что в такой обстановке чекисты в Тифлисе работали в поте лица. Могли здесь быть и блюмкинские агенты. Есенину казалось, что за ним следят, неотступно следуют повсюду. Встретив случайно на улице заезжего московского поэта Николая Тихонова, рассказал ему о своих обстоятельствах и якобы сказал: «Давай удерем от моих опекающих». Оторвавшись от слежки, они укрылись в духане и, попивая, почитывали друг другу свои стихи.

Но в общем-то ни от кого Есенин в Тифлисе не прятался, был на виду: встречался с публикой, выступал, посещал общественные места. Если его надо было взять, взяли бы без шума и пыли.

Так вот эпизод с Маяковским. Общались они вполне любезно, притом что между ними в Москве не раз пробегала черная кошка. Есенин прочел свое свеженаписанное стихотворение «На Кавказе», где давалась оценка поэтам прошлого и настоящего. Там меж прочих были и такие уже цитировавшиеся строки: «Мне мил стихов российский жар. / Есть Маяковский, есть и кроме, / Но он, их главный штабс-маляр, / Поет о пробках в Моссельпроме».

Маяковский усмехнулся и без всякой злобы заметил, что теперь они квиты.

Имея, конечно же, в виду свое стихотворение «Юбилейное», написанное в том же 1924 году, накануне празднования 125-летия со дня рождения Пушкина.

Там тоже присутствовал критический разбор целого сонма былых и современных поэтов. Про нынешнего визави было написано так: «Ну Есенин, / мужиковствующих свора. / Смех! / Коровою в перчатках лаечных. / Раз послушаешь… / но это ведь из хора! / Балалаечник!»

«Штабс-маляр» и «балалаечник» мирно завершили встречу и разошлись без мордобоя.

Вскоре Маяковский уехал в Москву, а еще через несколько дней Есенин вернулся в Баку. Причем вооруженный револьвером системы «наган» (по другим данным, «бульдог»), который ему вручили верные друзья на тот случай, если Блюмкин опять будет размахивать своей «пушкой».

По рублю за строчку!

Интересно, как Есенин собирался воспользоваться подаренным стволом? Вызвать Блюмкина на дуэль? Смешно. Какая может быть дуэль с человеком, привыкшим без предисловий стрелять в лоб, а лучше в затылок врагам мировой революции? Но случись такая фантастичная ситуация, исход поединка был бы предрешен – ну какой из Есенина стрелок, он прежде и оружия-то в руках не держал!

К счастью, Блюмкина в Баку не оказалось. Видимо, снова убыл с секретным заданием – готовить почву для освобождения народов Востока от ига баев, ханов, имамов, мандаринов и прочих.

20 сентября 1924 года Есенин все из того же отеля «Новая Европа» сообщает о своем прибытии Чагину. Дружеские объятия, жизнь заиграла яркими красками и наполнилась чудным ароматом бакинских роз. Здесь вольно дышится и легко пишется. Чагин посетовал: что же это друг Сережа так припозднился? Сегодня, 20 сентября, день памяти 26 бакинских комиссаров, будут мероприятия, откроют памятник, приехал бы раньше, стих написал бы… Есенин запирается на ночь в редакторском кабинете, а утром вручает ему листки с поэмой «Баллада о двадцати шести». Чагин был поражен: немаленькое произведение и так быстро и хорошо написано! (Некоторые есениноведы допускают, что Есенин все же написал эти стихи заранее.) «Баллада о двадцати шести» была опубликована в номере «Бакинского рабочего» 22 сентября.

Очевидно, что Есенин сильно нуждался в средствах. Сотрудник газеты В. Мануйлов, задруживший с поэтом, вспоминал: «На другой день мы снова встретились в редакции… Кажется, тогда же произошел при мне занятный разговор Есенина о гонораре в «Бакинском рабочем». Есенин долго доказывал, что стихи его очень хорошие, что теперь так никто не пишет, а Пушкин умер давно. «Если Маяковскому за Моссельпром монету гонят, неужели мне по рублю за строчку не дадите?»

Редакция сдалась. Выходило в общей сложности немало, так как в каждом номере печаталось по два-три больших стихотворения – они потом вошли в сборник, изданный в Баку, – «Русь Советская»…

«Болдинская осень» Есенина в Баку продлилась с 20 сентября по 9 октября, двадцать дней. Затем он снова отправился в Тифлис, где пробыл четыре месяца, предаваясь творчеству, дружеским попойкам и размышлениям о своем, возможно, весьма невеселом будущем.

В феврале 1925 года из Тифлиса проездом через Баку Есенин отправляется домой. Чагина в Баку нет, командирован в Москву. Блюмкина, к счастью, тоже – командирован неизвестно куда.

В общей сложности во второй заезд Есенин прожил в Закавказье полгода. Ну, достаточно, наверное, чтобы московские рыцари кожанки и маузера о нем подзабыли? В любом случае ему надо было побывать в Первопрестольной, чтобы уладить издательские дела. Он появляется здесь 1 марта и, хотя ничего страшного в Москве не случилось, вскоре опять уезжает.

Поэт и вожди

31 марта 1925 года Есенин снова в столице Советского Азербайджана, где будет жить и работать до 25 мая. Весьма плодотворно – в этот период создана значительная часть блестящих (отдельными местами, по мнению придирчивых критиков) «Персидских мотивов». В цикле 18 стихотворений, шесть написаны в 1924 году, двенадцать – в 1925-м.

В апреле Есенин познакомился с Михаилом Фрунзе, приехавшим в Баку на встречу с партийным, советским руководством республики и военными. Знакомство состоялось благодаря сопровождавшему Фрунзе в поездке Александру Воронскому, редактору толстого литературного журнала «Красная новь», где печатался Есенин.

Позже Воронский вспоминал: «Ранней весной 1925 года мы встретились в Баку. Есенин собирался в Персию: ему хотелось посмотреть сады Шираза и подышать воздухом, каким дышал Саади. Вид у Есенина был совсем не московский: по дороге в Баку, в вагоне у него украли верхнее платье (в кармане пальто были все деньги, взятые Есениным в поездку. – О.Ш.), и он ходил в обтрепанном с чужих плеч пальтишке. Ботинки были неуклюжие, длинные, нечищеные, может быть, тоже с чужих ног…»

Местные боссы в честь визита Фрунзе устроили прием на госдаче в Мардакянах (Прежде принадлежала нефтяному магнату Мухтарову, располагалась на Апшеронском полуострове в 40 километрах от Баку. Райское место! Сейчас здесь находится Институт дендрологии Национальной академии наук Азербайджана.) Позвали сюда и Есенина. Состоялось знакомство с Михаилом Фрунзе. Есенин читал свои стихи высоким собравшимся лицам, поначалу соответствовал текущему моменту. Но дальше…

Из воспоминаний А. Воронского:

«На загородной даче, опившийся, он сначала долго скандалил и ругался. Его удалили в отдельную комнату. Я вошел и увидел: он сидел на кровати и рыдал. Все лицо его было залито слезами. Он комкал мокрый платок».

Тем не менее после отъезда Фрунзе поэт получил хорошее пальто и другую одежду, видимо не без ходатайства Воронского и нового наркомвоенмора (Фрунзе сменил на этом высоком посту Троцкого). Рассказывали, что, когда Фрунзе умер 31 октября 1925 (в 40 лет), Есенин пришел к знакомым и (цитирую) «пьяный до последней степени, он шатался и даже придерживался за стены. Возбужденный, дрожащим, захлебывающимся голосом, таща и дергая полу своего пальто, Есенин кричал на весь коридор:

– Это он, Фрунзе, дал мне пальто! Мне жалко, жалко его! Я плачу…»

Очень важным для Есенина было знакомство с Сергеем Мироновичем Кировым, тогдашним руководителем республики, первым секретарем ЦК компартии Азербайджана. Отношения сложились не просто хорошие, а даже теплые. В дореволюционном прошлом Киров – небесталанный литератор, журналист, литературный критик, он сполна мог оценить масштаб дарования Сергея Есенина, понять, какая величина перед ним. Да они вообще были вровень! В буквальном смысле – рост и у того и у другого 168 см. Оба невысокие, но кряжистые, коренастые, крепкие русские мужики и большие таланты. Ну как тут не возникнуть взаимной симпатии!

Первомай того года они встречали вместе, ездили в одной машине с другими секретарями ЦК на маевки, встречались с рабочими. Потом отправились на все ту же дачу в Мардакянах, где Есенин произвел впечатление чтением новых стихов из «Персидских мотивов». Киров удивился: надо же, как тонко написал, будто и впрямь был в Персии! И обратился к Петру Чагину: в Персию мы его, конечно, не пустим, слишком опасно. Ты ему лучше создай иллюзию Персии здесь, у нас. Недостающее Есенин сам довообразит… Устроить иллюзию на мардакянской даче Чагину было несложно – место вполне подходило. По-восточному богато, разве только осетров в бассейне не хватало, как у таможенника Верещагина.

Сразу после майских праздников Есенин оказывается в больнице, где пробудет до 19 мая. Кажется, накатался на автомобиле, сидя на капоте и декламируя на ходу стихи, вот и простыл на ветру… Точного диагноза так и не поставят. Возможно, катар верхних дыхательных путей. Или посерьезнее: скоротечная горловая чахотка, сопровождающаяся кровохарканьем, «что могло иметь место, как последствие его попытки покончить жизнь самоубийством, выпив эссенцию, когда ему было 17 лет от роду», – пишет в своих заметках Чагин. Через несколько дней после выписки, 25 мая, Есенин отправится домой в Москву. Брату Чагина Василию Болдовкину передаст листок с коротким стихотворением, ему посвященным.

 
Прощай, Баку! Тебя я не увижу.
Теперь в душе печаль, теперь в душе испуг.
И сердце под рукой теперь больней и ближе,
И чувствую сильней простое слово: друг.
 
 
Прощай, Баку! Синь тюркская, прощай!
Хладеет кровь, ослабевают силы.
Но донесу, как счастье, до могилы
И волны Каспия, и балаханский май.
 
 
Прощай, Баку! Прощай, как песнь простая!
В последний раз я друга обниму…
Чтоб голова его, как роза золотая,
Кивала нежно мне в сиреневом дыму.
 

Но то был не последний раз. В последний раз поэт увидит Баку и старых друзей в августе того же года, приехав сюда вместе с молодой женой Софьей Толстой, внучкой Льва Толстого.

Свадебное путешествие

Это было своего рода свадебное путешествие. Хотя официально свой брак Сергей и Софья оформят только 18 сентября, летом они сыграют скромную свадьбу и с июня живут как муж и жена гражданским браком. Из Москвы в Баку Есенин и Толстая выехали поездом 26 июля, а 28-го были уже на месте. Киров просит Чагина обеспечить молодым все условия.

Их поселили все в тех же Мардакянах (40 километров от Баку), в отдельном трехкомнатном домике. «Персидский» колорит никуда не делся – все тот же огромный сад, фонтаны, еще и полный пансион. Отдыхай, поэт Есенин, предавайся творчеству и молодоженским радостям.

«Мама, голубка, дорогая, только что приехала в Баку. Ехали удивительно. Я очень счастлива и спокойна. Он бесконечно внимателен, заботлив и нежен…» – писала Софья в Москву матери в день приезда.

Поначалу Есенину в Мардакянах вроде бы неплохо писалось, рождались грустные, но красивые стихи: «Жизнь – обман с чарующей тоскою…», «Гори, звезда моя, не падай…» и другие. Но «иллюзия Персии» на Апшеронском полуострове, кажется, начала ему надоедать.

«…купались в бассейне, плевали в потолок, под конец скучали. Когда хотели вести светский образ жизни, то шли в кинематограф и на вокзал пить пиво. Изредка, даже очень редко (sic!) Сергей брал хвост в зубы и скакал в Баку, где день или два ходил на голове, а потом возвращался в Мардакяны зализывать раны. А я в эти дни, конечно, лезла на все стены нашей дачи, и даже на очень высокие», – жаловалась Софья в очередном письме домой в Москву.

В записках Чагин пенял Есенину, что тот не долго продержался, опять начал злоупотреблять. И это при том, что снова возникли подозрения, что у него туберкулез.

Прошел месяц пребывания Есенина и Толстой в Мардакянах. 27 августа в очередной раз взявший «хвост в зубы» поэт ускачет в Баку и устроит там безобразнейший дебош. Пьяного, расхристанного его сильно побьют и доставят в отделение милиции. Заступничество друзей не помогает. Есенина держат сутки-другие. Наконец отпускают, а потом снова пьяного и набедокурившего отвозят в то же 5-е отделение милиции.

Петр Чагин (второй человек в Баку!) сообщает Софье запиской: «…Телефонными звонками сейчас же милицейское начальство мной было предупреждено с выговором за первые побои и недопустимости повторения чего-либо в том же роде. Я предложил держать его до полнейшего вытрезвления, в случае буйства связать, но не трогать. Так оно, видимо, и было сделано. Для наблюдения за этим делом послал специального человека».

Софья немедленно подхватывается и мчится в Баку выручать своего непутевого мужа. Добирается до отделения, где того держат, пытается объяснить милиционерам, что это большой поэт, что он серьезно болен… В отделении она провела 14 часов.

«Утром пришла его выручать и просидела с ним весь день. Здесь всякие люди загибаются и не хотят его пускать. Он весь, весь побитый и пораненный. Страшно милый и страшно грустный. Я злая, усталая, и мне его жалко-жалко», – жалуется она в письме.

Когда они доберутся до Мардакян, получат записку от Чагина: «Дружище Сергей, ты восстановил против себя милицейскую публику (среди неё есть, между прочим, партийцы) дьявольски. Этим объясняется, что при всей моей нажимистости два дня ничего не удавалось мне сделать. А обещали мне вчера устроить тебя в больницу, но, видимо, из садистических побуждений милиция старалась тебя дольше подержать в своих руках. Удержись хоть на этот раз. Пощади Софью Андреевну… Нахулиганено достаточно. Будя. Твой Петр».

Позже Чагин напишет в своих воспоминаниях: «Как-то в сентябре 1925 года, на даче, перед отъездом Есенина в Москву, я увидел его грустно склонившим свою золотую голову над желобом, через который текла в водоем, сверкая на южном солнце, чистая прозрачная вода.

– Смотри, до чего же ржавый желоб! – воскликнул он. И, приблизившись вплотную ко мне, добавил: – Вот такой же проржавевший желоб и я. А ведь через меня течет вода даже почище этой родниковой. Как бы сказал Пушкин – Кастальская! Да, да, а всё-таки мы оба с этим желобом – ржавые».

Да, как-то не задалось у них с Софьей свадебное путешествие. 3 сентября Есенин и Толстая отправляются из Баку назад в Москву. И это для Есенина теперь действительно будет последний раз.

Рога и ругань

Дорога из столицы солнечного Азербайджана в Первопрестольную долгая – трое суток под перестук колес. Чем занять себя в пути? Способ все тот же, проверенный – беседы с зеленым змием. Очень кстати в поезде имеется вагон-ресторан, в который Есенин постоянно наведывается. Но путь туда из спального вагона № 2225, в котором едут Сергей и Софья, пролегает через особый вагон № 2244, в котором обретаются высокие советские и партийные работники, высший комсостав, дипломаты. Охраняют эту публику чекисты.

Инцидент произошел, когда поезд был уже недалеко от столицы, на перегоне Серпухов – Москва. Есенин схватился с пассажирами одного из купе – дипкурьером Адольфом Рога и заведующим отделом благоустройства Москоммунхоза Юрием Левитом. Последний, видимо, ездил на смотрины – Левита по рекомендации Л. Каменева собирались назначить министром здравоохранения Закавказья.

Как происходила перепалка, едва не дошедшая до драки, разные источники пересказывают по-своему. Версия «потерпевшей» стороны отражена в акте № 5, составленном транспортным дежурным, комендантом охраны поезда, проводником злополучного вагона и подписанном также Рога и Левитом.

«Мы, нижеподписавшиеся, составили настоящий акт 6/IX-25 г. в том, что при следовании на перегоне ст. Тула и Серпухов пассажир спального вагона № 2225 Сергей Есенин… проходя из ресторана по смежному вагону № 2244 (нумерация вагонов шла не по порядку. – О.Ш.), в котором ехал дипломатический курьер А.М. Рога, в которое купе хотел несколько раз ворваться. На просьбу граж. Рога держать себя прилично, на что ответил Сергей Есенин площадной бранью, а также угрожал оскорбить т. Рога действием, что могут подтвердить ехавшие пассажиры спального вагона № 2244».

Кроме того, Рога подал рапорт своему начальству в отделе виз и дипкурьеров при Народном комиссариате по иностранным делам (НКИД):

«На обратном пути моей последней командировки, в поезде начиная от Баку было несколько случаев попыток ворваться в занимаемое нами купе Есенина, известного писателя. Причем при предупреждении его он весьма выразительными и неприличными в обществе словами обругал меня и грозил мордобитием, сопровождая эти слова также многообещающими энергичными жестами… По всем наружным признакам Есенин был в полном опьянении, в таком состоянии он появлялся в течение дня несколько раз…

По дороге освидетельствовать состояние Есенина согласился врач Левит, член Моссовета, но последнего Есенин не подпустил к себе и обругал «жидовской мордой».

Оба документа дипломатическое начальство курьера Адольфа Рога направит в прокуратуру с требованием возбудить уголовное дело, что и будет исполнено.

Есенина начинают таскать на допросы. 29 октября участковый надзиратель 48-го отделения милиции С. Шувалов, допросив Есенина, с его слов составляет протокол. Рисуется несколько иная картина произошедшего:

Форма № 97

Протокол допроса № 17

«Я, Есенин Сергей Александрович, гр. Рязанской губ. Рязанского уезда Кузьминской вол., дер. Константинова имею 30 лет от роду, проживаю в гор. Москва по Померанцеву пер. улице дом 3, кв. 8 в районе 45-го отд. милиции… По профессии поэт… сотрудничаю в советской прессе… семейное положение – женат, двое детей… национальность – великоросс. По существу дела могу сообщить:

6-го сентября по заявлению дип. курьера Рога я на проезде из Баку (Серпухов – Москва) будто бы оскорбил его площадной бранью. В этот день я был пьян. Сей гражданин пустил по моему адресу ряд колкостей и сделал мне замечание на то, что я пьян. Я ему ответил теми же колкостями.

Гр. Левита я не видел совершенно и считаю, что его показания относятся не ко мне. Агент из Г.П. У. видел меня. Просил меня не ходить в ресторан. Я дал слово и не ходил…

В купе я ни к кому не заходил, имея свое. Об остальном ничего не могу сказать. Со мной ехала моя трезвая жена. С ней могли и говорить. Гр. Левит никаких попыток к освидетельствованию моего состояния не проявлял…»

Собственно, какая разница, из ресторана возвращался Есенин или шел в ресторан, но чекист его не пустил, заглянул в купе к Рога намеренно или перепутал его со своим. Все произошедшее представляется полной ерундой. Однако дело-то заведено. Уголовное – «по признакам преступления, предусм. 2 ч. 176 ст. Угол. Код.». Опять «хулиганка». Тогдашний УК определял хулиганство как «озорные, бесцельные, сопряженные с явным проявлением неуважения к отдельным гражданам или обществу в целом действия». Наказание за такие действия предусматривалось не самое суровое – «принудительные работы или лишение свободы на срок до одного года». Но не будем забывать, что на Есенине висел еще десяток незакрытых дел – хулиганство, антисемитизм, и все это могли припомнить и присовокупить. Добавить к хулиганству еще и «жидовскую морду». Годом тут не отделаешься…

Новое дело против Есенина направлено в нарсуд Лубянского участка Сокольнического района Москвы судье В. Липкину, и тот, судя по всему, настроен решительно.

Есенин пытается найти выход. 11 ноября он встречается с министром просвещения А. Луначарским, просит вмешаться, чтобы уголовное преследование прекратили. Луначарский направляет Липкину письмо:

«Дорогой товарищ,

На В<ашем> рассмотрении имеется дело о «хулиганском поведении» в нетрезвом виде известного поэта Есенина. Есенин в этом смысле больной человек. Он пьет, а пьяный перестает быть вменяемым. Конечно, его близкие люди позаботятся о том, чтобы происшествия, подобные данному, прекратились.

Но мне кажется, что устраивать из-за ругани в пьяном виде, в кот<орой> он очень раскаивается, скандальный процесс крупному советскому писателю не стоит. Я просил бы Вас поэтому дело, если это возможно, прекратить».

К судье обращается и видный советский писатель И. Вардин, автор книг «Краткая история партии коммунистов» (1920), «Большевизм после Октября» (1925), «Пресса большевизма» (1925) и других. Он пишет, что «антисоветские круги, прежде всего эмиграция, в полной мере использует суд над Есениным в своих политических целях». А также сообщает, что Есенин нуждается в лечении и в ближайшее время будет помещен в одну из лечебниц.

Все бесполезно, Липкин игнорирует эти обращения. Кто-то влиятельный явно стоит за ним. Тучи над поэтом сгущаются, и на этот раз, похоже, дело дойдет до приговора.