Сон? Нет!

© Олег Тупицкий, 2017

ISBN 978-5-4485-3973-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«Бысть: зачинали и рожали…»

 
Бысть: зачинали и рожали,
над колыбелькою дрожали,
поутру в школу провожали…
Глядишь, дожил до тридцати.
Есть: зачинаю и рожаю,
поутру в школу провожаю…
Ни у кого не вопрошаю,
что ожидает впереди,
так как осведомлен в ответе —
однажды доживу до смерти,
над гробом подведут итог.
Потом в угодный Богу срок
сгниет в могиле плоть моя.
Что дальше будет? Ни ***.
 

Четыре неклассических сонета

«Однако ж, осень, пёс её дери…»

 
Однако ж, осень, пёс её дери,
берёт за горло тощего бродягу,
меня, да так, что ощущаю тягу
глотнуть вина. Такие сентябри
последние лет пять не наблюдали
и старожилы. Что ни говори,
неделю солнца, остальные три
дождей и грязи вынесешь едва ли
без ропота. Я вас прошу, не стоит,
оставьте ваши мудрые советы
носить ботинки, шляпу и пальто.
Весьма растроган, но, как истый стоик,
тем согреваюсь, что пишу сонеты.
Продать бы, да не зарится никто.
 

«А не пойти ли нам с тобой в театр?..»

 
А не пойти ли нам с тобой в театр?
Он тем хорош, что он провинциальный,
не модный, не опальный, не скандальный.
И разве в этом кто-то виноват?
Неважно, что дают. Пусть детектив
А. Кристи или драму Реттигана.
– О, леди Гамильтон *** путана, —
сказал бы современный нам кретин.
Замечу здесь для полноты картины,
что этих развелось – хоть гать гати.
Досадно, что Господние пути
пересекают наши палестины
лишь изредка. Но каждому по вере.
Обнимемся в полупустом партере.
 

«Я, помнится, вчера наговорил…»

 
Я, помнится, вчера наговорил
воз гадостей по случаю скандала.
Ты отвечала, что меня видала
в гробу и тапках. Я же матом крыл
и всех и вся. Дошло до мордобоя.
Пером не описать, что вытворял
в запале, разве только не стрелял —
ружья не оказалось под рукою.
Прости. Не плачь. Я вёл себя, как скот.
Но глаз тому, кто старое помянет
долой. Фонарь до свадьбы заживет.
Свинья не съест, Всевышний не обманет.
А рот на посторонний каравай
ни в коем разе впредь не разевай.
 

«Ну, что нам может предложить эфир?..»

 
Ну, что нам может предложить эфир?
Диктаторы, министры, президенты —
могущие, но тоже претенденты
в для каждого доступный лучший мир.
А посему давай устроим пир
и загудим, как пьяные студенты,
поскольку, так сказать, ингредиенты —
сиречь бутылка водки и зефир,
с водой водопровод и пачка чаю —
в наличии имеются. Я чаю,
мы поздно засидимся за столом.
Потом поставим с Нопфлером кассету,
возьмём недельной давности газету
с кроссвордом, погадаем перед сном.
 

«Небесные цветы дворов и пустырей…»

 
Небесные цветы дворов и пустырей
влекут меня к себе невнятно и тревожно.
Я сделал первый шаг. Я вышел из дверей.
Я не могу сказать, вернусь ли. Невозможно
предвидеть результат внезапных перемен,
стремительный итог уходов без прощаний.
Искусство быть вдвоём не знает ни времён,
ни комнат, где скелет напрасных обещаний,
скрываемый в углу от посторонних глаз,
не хочет присмиреть и цокает костями.
Его немой укор, его истошный глас
не значат ничего для движимых страстями
по вечному пути. Незваными гостями
им так легко идти с худыми новостями.
 

«То ли прихоть, то ли глупость…»

 
То ли прихоть, то ли глупость,
то ли детская мечта —
я хочу красивый глобус.
Не пускает нищета.
 
 
Ни круиза, ни исхода.
Где Синай и Арарат?
Невесёлые итоги.
Видно, правду говорят:
 
 
бедолагам, у которых
курам нечего клевать,
испокон даётся выбор —
грызть в тоске сухарь обиды
или радоваться жизни
и о глобусе мечтать.
 

«Я говорю а кто такие мы…»

 
Я говорю а кто такие мы
лелеющие мелкие обиды
имеющие призрачные виды
в полушаге от сумы или тюрьмы
паломники бредущие из тьмы
во тьму и не хулящие планиды
искатели Эдема Атлантиды
и золота в бассейне Колымы
высокие и подлые умы
прекрасные творенья инвалиды
быки и матадоры без корриды
в болоте ежедневной кутерьмы
на фоне лета осени зимы
весны до жизни после панихиды
 

«Возьму да сочиню сонет…»

 
Возьму да сочиню сонет,
ущербный без высокой темы,
как Пифагор без теоремы
или корнет без эполет.
Пардон, а почему бы нет?
Какие могут быть проблемы
в координатной сетке, где мы
мой наблюдаем силуэт?
И пусть я вовсе не поэт,
коль не способен для поэмы
достойный подыскать предмет
изображения. Привет!
Я выпадаю из системы —
пойду, приму парад планет.
 

«Когда настигнет немота…»

 
Когда настигнет немота,
тогда узнаешь цену слова
безмерную и станешь снова
пытаться разомкнуть уста.
 
 
Начать бы с чистого листа
и жить до одури толково.
Пустое. Не дано иного.
Расклад – и в бубнах без виста.
 
 
Такая слабая звезда
мерцает. А теперь о главном:
игра словами непроста,
хотя и кажется забавным,
что речь течёт потоком плавным,
как листья падают с куста.
 

«Я рано встал и посмотрел в окно…»

 
Я рано встал и посмотрел в окно
на небо, где последний месяц лета
за несколько мгновений до рассвета
неосторожно расплескал вино.
 
 
И я спросил тогда: – За что мне это
прекрасное мучение дано,
и эта радость уронить зерно?
Но мой вопрос остался без ответа.
 
 
В конце концов, не всё ли мне равно —
взбираться в гору, уходить на дно,
выслушивать советы и наветы,
когда всё решено и сочтено,
и каждому до смерти суждено
разыгрывать библейские сюжеты.
 

Псалом 136

 
В те дни, когда сидели мы
при мутных реках Вавилона
и плакали, ко мне из тьмы
звучала музыка Сиона.
 
 
Мой притеснитель каждый день
велел мне петь и веселиться —
я вешал арфу на плетень,
не соглашаясь покориться.
 
 
Как можно петь земле чужой
ничуть не покривив душой?
 
 
Да пусть отсохнет мой язык
и будет плоть моя казнима,
когда превыше всех музык
я не поставлю Иерусалима.
 

«И слов не счесть, а нечего сказать…»

 
И слов не счесть, а нечего сказать.
Какая-то неведомая сила,
в зенит подняв, так низко опустила,
что мыслей воедино не связать.
 
 
Теперь сижу, покойной тёщи зять —
Харибда одесную, слева Сцилла
(на ошуюю места не хватило).
И взятки гладки. Что с больного взять.
 
 
Вот так всегда, когда из грязи в князи:
явилась муза (месяца…, числа…)
и, щедро пожелав поймать мне язя,
который между ног у девок лазит,
кивнула величаво и ушла.
 
 
А говорят, кто любит, тот не сглазит.
 

«Я посмотрел в окно и удивился…»

 
Я посмотрел в окно и удивился
ночному отражению в окне.
Когда б ни православный крест на мне,
пошёл бы в туалет и удавился.
 
 
Кто объяснит, зачем же я родился
и чудом выжил, ежели стране,
меня топившей с юности в вине,
я, по большому счёту, не сгодился?
 
 
Живу ненужный, бесполезный, зряшный,
пока здоровый и немного зрячий,
не жалости достойный инвалид,
совсем неглупый, в меру ироничный,
вполне красивый, очень неприличный,
пассивный социально индивид.
 

«Между двумя крутыми берегами…»

 
Между двумя крутыми берегами,
где каждый норовит во всей красе
прогарцевать по встречной полосе
и уцелеть при этом, где веками
из рода в род твердят за стариками,
что помирать собрался – жито сей,
где прихоть разговаривать стихами
не баловство, но дело жизни всей,
где удочками самыми простыми
апостолы таскают карасей,
и ангелы стреляют холостыми
забавы ради спасших Рим гусей —
я сам себя вожу, как Моисей,
без компаса задворками пустыми.
 

«Пахнуло холодом. Зима…»

 
Пахнуло холодом. Зима
не за горами. Шатко, валко
гуляем по аллеям парка.
Как тут не выйти из ума,
когда безжалостная парка
без чуждой помощи, сама
сжигает дни и греет жарко
окоченевшие дома.
 
 
Она старается напрасно.
Наш быт суров и непригляден —
коль не тюрьма, то кутерьма.
 
 
Умрём, и сразу станет ясно,
что не стереть родимых пятен,
со лба не вытравить клейма.
 

«Все чего-то просят у Бога…»

 
Все чего-то просят у Бога.
Кто спасения, кто вина
для спасения. Цель одна —
заслониться от быта убогого.
 
 
И когда сужу себя строго, я
понимаю – моя вина,
пусть невольная и немногая,
в том, что ноосфера больна,
что, засвеченная радарами
и огнями военных костров,
жизнь шатается под ударами
эпидемий и катастроф.
 
 
Окончательный счёт недаром и
не напрасно будет суров.
 

«Красноречивый, как сорока…»

 
Красноречивый, как сорока,
лесной костёр мне натрещал:
– Не забывай своих начал,
чтоб не раскаяться жестоко.
 
 
Несвоевременно, до срока
зачем оставил свой причал,
где ненавязчиво и строго
родной прибой тебя качал?
По глупости? По воле рока?
 
 
Теперь плетёшься одиноко
в неведомо какую даль.
Там нет ни Бога, ни пророка —
лишь бесконечная дорога
и беспредельная печаль.
 

«Всю жизнь твержу заученное впрок…»

 
Всю жизнь твержу заученное впрок:
что свято место не бывает пусто,
и в огороде выросла капуста,
и в собственном отечестве пророк
нелеп и неуместен. Назубок
я знаю – в мире чуду места нету,
поскольку нашу хрупкую планету
исследовали вдоль и поперёк,
и привечают по фасону платья,
и Бог не фраер, и все люди братья,
и всякий овощ зреет в должный срок.
 
 
Шепчу невероятные проклятья,
отчаиваюсь, падаю в объятья
спасительных четырнадцати строк.
 

«Мне хорошо за сорок. Листопад…»

 
Мне хорошо за сорок. Листопад
и склона жизни самое начало.
Казалось бы, ничто не предвещало
души моей стремительный разлад.
 
 
Она росла, что твой колхозный сад,
где яблоки на радость винодела,
не ведая закона и предела,
и в недород и в урожай висят.
 
 
Теперь никак не повернуть назад —
идущий по сомнительной дороге
до смерти обречён увечить ноги.
Я проиграл в два хода. Шах и мат.
 
 
Отцом клянусь, ползучий буду гад:
сонет – наркотик и сильнейший яд.
 

«При входе каждый вытянул свой фант…»

 
При входе каждый вытянул свой фант.
 
 
Друзья мои, я слабый утешитель,
и потому – хотите ль, не хотите ль —
признайте очевидный этот факт
и подпишите с вечностью контракт.
 
 
А кто же я? Школяр или учитель?
Заблудшая овца или спаситель?
Мастеровой или негоциант?
Созвучных слов ловец и укротитель,
я только лишь поэт – на треть мыслитель,
на треть любовник, балагур на треть.
 
 
В который раз пришёл ноябрь. Слякоть.
Когда б ни смех, осталось только плакать
или, что много хуже, умереть.
 

«Жизнь можно вычерпать до дна…»

 
Жизнь можно вычерпать до дна
добычей хлеба и вина,
но лучше просто жить беспечно,
при этом понимать, конечно,
всегда, в любые времена,
что радость не продлится вечно,
и что Вселенная одна
непостижимо бесконечна.
 
 
А смертным дан удел такой:
согласно общему закону
забросим кеды за икону
и удалимся на покой,
чтоб в сентябре по небосклону
плыть облаками над рекой.
 

«Наверно, я от поезда отстал…»

 
Наверно, я от поезда отстал
и навсегда остался на перроне.
Сижу пенёк пеньком, как шут на троне.
Вокруг шумит большой базар-вокзал.
 
 
Ревут фанфары, сломана сурдинка.
Мы вольность променяли на устав.
Куда ни плюнь – везде законы рынка,
и каждый метит влезть на пьедестал.
 
 
О, Господи! Насколько я устал
смотреть на мир, где каждая снежинка —
воды несостоявшийся кристалл,
а не лебяжья лёгкая пушинка
из ангельских перин и одеял.
 
 
Так кем я был и кем в итоге стал?
 

«Уйдя из дома в поисках страстей…»

 
Уйдя из дома в поисках страстей,
ломаем шеи на альпийских тропах,
сбоим на неудобных поворотах —
об этом каждый выпуск новостей.
 
 
Я о другом. У света шесть частей.
В Америках, Австралиях, Европах
не перечесть оставшихся в сиротах
и медленно стареющих детей.
 
 
Ещё мы не сносили башмаков,
ещё шустрим с покупкой и продажей,
но мама не спасёт от дураков,
рубль не подарит, сказку не расскажет
и больше никогда уже не свяжет
ни свитера, ни шерстяных носков.
 

«Бывает, винопитием грешу…»

 
Бывает, винопитием грешу,
но твёрдые имею убежденья —
не стоит потреблять для вдохновенья
марихуану или анашу.
 
 
Бывает также, сам себя смешу
дурацким смехом, словно рыжий клоун.
 
 
Капризной музой в темя поцелован,
я прошлое, как ветошь, ворошу
и не стихи забавные пишу,
а воздухом отравленным дышу,
и вас не осуждать меня прошу
за то, что я без пауз, во всё горло,
как на рассвете кочет, голошу —
мне грудь от восхищения распёрло.
 

«Родная, так и быть – я не Орфей…»

 
Родная, так и быть – я не Орфей
пока что, но и ты не Эвридика.
Мне было бы мучительно и дико
с тобой блуждать по области теней.
 
 
Я – не поющий розе соловей.
Обычно разговариваю тихо
или пугаю треском, как шутиха.
 
 
По сути, я домовый воробей —
люблю в окно чирикать на рассвете,
люблю дурачить жирных голубей
и на убой раскормленных свиней,
люблю смотреть, когда творенья эти
не замечают сослепу и сдуру
мою провинциальную фигуру.