Kitabı oku: «Письмо без адреса», sayfa 2

Как же это произошло?

Ты была очень волевой и сильной, и я привыкла видеть тебя именно такой. Я и представить себе не могла тебя другой, больной, нуждающейся в помощи. Увы, годы и горе меняют человека. После того, как ушел папа, ты вдруг стала сдавать. Ты стала стремительно терять зрение, как будто с его уходом твой мир стал гаснуть. А я, как-то даже не верила, не могла в это поверить. И ты почти ослепла, стала беспомощной. Но к этому времени я уже жила в другом городе. И я поняла, что тебе нужен уход, что сама ты не справишься. Организовать уход не большая проблема, это сделать нетрудно. Я считала, что решив эту задачку, могу больше ни о чем не беспокоиться. Только я была очень неправа. Этого недостаточно. Я помню, как однажды я приехала к тебе и (как всегда!) спешила куда-то. Ты позвала меня, взяла за руку и попросила присесть рядом с тобой на кровать, просто побыть рядом. Я присела, но внутренне сопротивлялась этому. Не понимала….

Мамочка, родная, прости! Если б я могла вернуть ту минуту, я просидела бы с тобой весь день. Я бы говорила тебе о том, как много я добилась, благодаря тебе. Поэтому, хотя бы сейчас я хочу сказать: я очень тебя люблю. Спасибо тебе.

Когда ничего нельзя изменить…

Я знаю, вы никогда не прочтете этих строк и никогда не узнаете о том, как мне вас сейчас не хватает. Но, может быть, кто-то другой прочитает это письмо и, отложив в сторону все свои дела, несомненно, важные и срочные, сядет в машину или возьмет билет на автобус, поезд, самолет или просто перейдет на другую сторону улицы и постучится в дом к своим, еще живым родителям. Зайдет к ним и скажет:

– Привет! Ну, как вы тут, без меня? Вот выдался свободный денек, решил заглянуть к вам….

Предновогодняя сказка

Это был всегда самый-самый праздник. Даже лучше, чем день рождения. Папа приносил елку. Обычно это событие происходило тридцатого декабря, и радостное ожидание этого пушистого зеленого, потрясающе вкусно пахнущего чуда всегда смешивалось с каким-то восторженным напряжением, а вдруг что-то случиться и елки не будет. Но елка всегда появлялась вовремя. Её вносили в коридор, и мне ужасно хотелось, чтобы она сейчас же, сию же минуту оказалась на положенном ей месте. Но папа говорил:

– Подожди чуть-чуть. Она же с мороза, ей нужно немножко оттаять.

И начинал аккуратно развязывать верёвку, которая притягивала её пушистые ветки. Затем, ёлка стояла в уголке, с замечательно-колючих иголок медленно скатывались холодные капли тающего снега, а я нетерпеливо приплясывала вокруг, все время спрашивая:

– Ну, уже можно? Уже заносим?

Зато пока елочка оттаивала, с чердака доставали ящик с елочными игрушками. О, это был какой-то совершенно необыкновенный ящик. Сколоченный из неструганных брусочков каркас был обшит довольно толстой фанерой. Я даже не представляю, для чего этот ящик изначально предназначался, и что там хранили. Но теперь это был ящик с новогодними сокровищами. Затем папа прибивал к основанию елки крест, и елка занимала самое почетное место в доме – между двумя окнами, там, где обычно стоял телевизор. На это время телевизор сдвигался в сторону и скромно выглядывал из-под пушистых веток. Потом папа вешал гирлянды разноцветных лампочек. Эти гирлянды он сделал сам. Лампочки были покрашены разными цветами, и от старости краска на них местами облупилась, но это все равно были настоящие мерцающие новогодние огоньки. Затем, папа брал острый нож и аккуратно подрезал самую верхнюю веточку, на которую устанавливал верхушку. У нас было несколько чудных остроконечных верхушек и каждый год мы выбирали одну из них. И вот тут-то начиналось самое главное действие.

Сначала мы нанизывали на ниточки конфеты. Это были шоколадные конфеты: «Красный мак», «Кара-кум», «Белочка», «Мишка косолапый» и множество других, обалденно вкусных и совершенно необходимых, без которых и елка и новый год казались бы какими-то ненастоящими. А однажды, к новому году мама купила так много самых разных конфет, что их даже пришлось все ссыпать в наволочку, потому что они вываливались из кулечков и норовили рассыпаться по полу. Конфеты были завернуты очень удобно, в плотную бумагу с красивыми картинками. Самое главное преимущество той обертки заключалось в том, что ее можно было аккуратно раскрыть, вытащить конфету и придать уже пустой бумажке первоначальную форму. Так что, конфет хватало надолго.

После того, как конфеты были повешены, из ящика извлекались игрушки. Боже мой, какие это были великолепные игрушки! Огромная розовая шишка, сантиметров десять в длину, большие стеклянные часы, которые всегда показывали без пяти минут двенадцать, невероятно красивые блестящие шары, несколько разноцветных сосулек. А еще у нас были игрушки на прищепках. И тогда мы старательно размещали их на самых прямых веточках, чтобы они стояли ровно и не наклонялись. Их тоже было много, но самыми любимыми были, конечно, Дед Мороз, Снегурочка, и Турецкий султан.

На пианино стояли вазы с апельсинами и мандаринами, тарелка с яблоками, в хрустальной ладье лежали орехи. Яблоки были из нашего сада, зимние сорта. Папа снимал эти яблоки с деревьев поздней осенью, каждое из них заворачивали в бумагу и хранили в погребе, а на Новый год всегда были свои яблоки. Я все норовила повесить на елку побольше всего, в том числе яблоки и мандарины. Уж не знаю, как, но, не огорчая меня, родителям удавалось направить бурную энергию в мирное русло, и яблок на елке все-таки не было. Запах хвои, мандарин и яблок, смешавшись в один неподражаемый букет, наполнял комнату. В кухне за стеной топилась печка и с елки кое-где скатывались капельки растаявшего снега.

Помню, что однажды в этот важный день я заболела. Что, чем и как совершенно неважно, но, видимо у меня была высокая температура, потому что суетиться, бегать и скакать непрерывно вокруг елки и родителей, у меня не было сил. Я сидела в кресле и просто наслаждалась этой предновогодней сказкой. Но вот когда пришла пор вешать на елку самую большую, мою любимую розовую шишку, я все-таки захотела сделать это сама. Мама взяла меня на руки, подошла со мной к елке, и я собственноручно водрузила эту шишку. Правда, через несколько дней мне показалось, что шишка висела не совсем там, где я ее повесила, но это было уже не столь принципиально.

Когда все игрушки были повешены, наступал черед мишуры и дождика. Сначала, я думаю, это делала мама, но позже, когда я уже могла взобраться на стул и достать до середины елки, я выполняла эти важнейшие завершающие штрихи, забрасывая легкую фольгу почти на самую верхушку. А вот если уж совсем не получалось достичь нужной точки, то здесь на помощь приходил папа.

А самое главное – в это время мы все и всегда были счастливы. Мы улыбались, шутили, смеялись.

И вот наступала торжественная минута – на елке зажигали новогодние огоньки и гасили в комнате свет. Мы сидели все вместе. Я забиралась на руки к папе или к маме и, затаив дыхание, смотрела на светящиеся лампочки, поблескивающие в полутьме шары и таинственно мерцающий дождик.

А потом меня укладывали спать. Но из кроватки была видна часть нашей новогодней елки и, по моей просьбе, ее оставляли включенной.

Я до сих пор люблю засыпать в предновогоднюю ночь, глядя на мерцающие разноцветные огоньки. В эти минуты я снова вижу ласковую улыбку мамы и бесконечно любящие папины глаза.

23/05/2012

Билеты в цирк

Она не плакала, когда шла домой. Она вообще никогда не плакала. Стиснув зубы, делала то, что должно быть сделано. Так было всегда. И так будет.

День зарплаты. Денег совсем немного, но дети давно просились в цирк, и билеты были куплены. Сама Женя тоже любила цирк и радовалась предстоящему удовольствию. Втроем они будут смотреть на гимнастов, хохотать шуткам клоунов и есть мороженое в антракте. Так когда-то она ходила в цирк со своими родителями. А теперь пойдет на этот праздник со своими сыновьями. У нее была самая счастливая семья: она и два ее сына. Бывшему мужу в свое время сказала: «Я воспитаю детей сама. Мне от тебя ничего не нужно. Алименты оставь себе, только уйди и не мешай нам жить». Он не спорил.

Купив билеты, зашла в магазин за какой-то мелочью. А из магазина вышла с разрезанной сумкой и без кошелька. Небольшая часть зарплаты лежала в блокноте – привычка не класть все яйца в одну корзину. Билеты остались в кошельке, там же и бОльшая часть денег. И, хотя оставшейся суммы явно не хватит дотянуть до следующей получки, но жалко было именно билеты в цирк. У них украли частичку радости. Женя встрепенулась. У них…. У моих детей…. НЕТ!

Истерики типа: «Ах, за что это мне», не из ее репертуара, нужно искать кардинальное решение. Итак, что в активе? Небольшие программные наработки, пара коммерческих компаний, которые только начали зарождаться, несколько «шапочных» знакомств. Вот, пожалуй, и все.

На следующий день позвонила в одну из таких компаний и предложила купить программный продукт, разработанный их отделом. Шеф давно искал покупателей и обещал премию в случае успеха. Директора на месте не оказалось, но Женю пригласили на встречу, чему она несказанно обрадовалась.

В назначенное время была в офисе, но директор пока не пришел, и ее попросили подождать. Прошла в комнату и села на один из деревянных стульев с откидывающимися сидениями – такие обычно стояли либо в актовых залах, либо в старых кинотеатрах. Кроме нее в комнате было еще двое ребят, которые сидели за столом в другом конце помещения, яростно обсуждая проблему поставки компьютеров. Послушав их минут пятнадцать, вдруг сказала:

– Извините, что вмешиваюсь. У меня есть хорошие знакомые в Эстонии, они тоже занимаются поставкой компьютерной техники. Может, вам будет интересно?

Ребята замолкли и уставились на нее. А в это время пришел директор.

Разговор с директором оказался каким-то скомканным, программное обеспечение ему не подошло, и новые разработки не требовались. Но поставкой компьютеров он заинтересовался и сказал, что обязательно позвонит.

Когда она уходила, один из парней, которые были в кабинете, догнал ее.

– Я – Антон. Вы, как я слышал, Евгения?

Она кивнула, вопросительно глядя на него и ожидая продолжения.

– Давайте, подброшу вас, – неожиданно предложил он. – Вам куда ехать?

Женя даже растерялась. Молодой человек явно напрашивался на продолжение знакомства, которого она совершенно очевидно для себя самой не желала.

– Спасибо. Мне недалеко, и я поеду на метро.

Рядом прогрохотал трамвай, заглушая его возражения, и, улыбнувшись, она кивнула и отправилась в свою лабораторию.

Директор той компании обещал позвонить через день, но прошло уже четыре, а звонка не было. Женя упрямо просчитывала варианты, в уме моделировала различные ситуации и на пятый день позвонила сама. Раздраженный женский голос на том конце провода ответил, что директор отсутствует и когда будет – неизвестно. Сердце неприятно сжалось, но дома Женю ожидали ее мальчишки, которым нужно было покупать свежие фрукты, катастрофически быстро изнашиваемую обувь и… билеты в цирк. Подавив в себе отвратительное чувство растерянности перед хамством, она настойчиво сказала:

– Я вела переговоры о поставке персональных компьютеров. Мне нужно что-то ответить поставщикам. Есть ли кто-то, с кем можно говорить на эту тему? – в ответ ей неразборчиво буркнули: «Подождите». И затем мужской голос произнес:

– Я слушаю вас.

Женя снова начала говорить о поставке компьютеров, но он ее вдруг перебил.

– Вы где сейчас?

– На работе, – удивленно ответила она.

– Я понимаю. Где вы находитесь? Я через час смогу подъехать, и мы обо всем поговорим. Она продиктовала адрес.

И тут ее вызвал шеф. До главного корпуса идти минут пятнадцать. Обычно сдержанный и немногословный, в этот раз зав. кафедрой был удивительно словоохотлив и живописал, как отлично сложится ее карьера и вырастет зарплата, когда она приступит к написанию кандидатской. Женя в отчаянии поглядывала на часы. Назад она почти бежала.

Недалеко от входа на лавочке грелся… Антон. Он бросился к ней навстречу и с сияющей улыбкой произнес:

– Я уж думал, что ты не придешь….

Из разговора выяснилось, что директор уволен, а на его место назначили… Антона.

После довольно долгой беседы Антон уехал, а буквально минут через десять к ним в лабораторию пришел… бывший директор. Он долго морочил Жене голову, но так и не сказал, что уже не работает в той компании.

Сделка по поставке компьютеров состоялась. Женя с Антоном слетали в Эстонию и привезли безумно дорогую технику.

Ее родители встревожились, узнав, что она увольняется из института и переходит на работу в коммерческую фирму – и попросили ее «крепко подумать». В институте – стабильная зарплата, у нее дети…

То было лето безумных перемен. Цены взлетали с космической скоростью, и деньги обесценивались со скоростью света. Но Женя уже зарабатывала достаточно, чтобы покупать помидоры на базаре по цене, неподъемной на ее институтскую зарплату.

А в цирк они пошли вчетвером.

3.09.12

Кожух

Шел год 1926. Новая власть в Украине. Рабоче-крестьянская. Самая правильная, самая справедливая. Школу в селе Саражинка, что в Одесской губернии, устраивает, чтоб деток учить. Что ж, то дело хорошее, село большое, а детям грамота нужна.

Петро Иосифович крепким хозяином был. Дом каменный под железной крышей недавно отстроил. Светлый, просторный. На кухне печь русская. Горница на два окна. В красном углу – иконы. Рядом с иконами – полка с книгами. Три спальни – для всей семьи хватит. И то сказать – трое сыновей подрастают. А младшая доченька уж в новом доме родилась. Да и старая хата, хоть и соломой крытая, но тоже не в землю вросла.

Тут и удивляться нечему. Землицу возделывал, скотину держали. Ремесло надёжное. Лучшим резником в селе был Петро. А резник, ясное дело, всегда свой кусок мяса получит за работу. Да и коммерческую жилку Бог дал. Время-то какое: хочешь работать на селе – думай, зарабатывай. Урожаи добрые. Вот Петро лук выращивал и через Одессу в Харьков возил продавать, вагонами. Харьков – город большой. Людей много. Лук хоть и не хлеб, но до хлеба, да и борща без него не сваришь. А жена его, Селя, тоже до хозяйства быстрая. Всё в руках спорилось. Огород немалый, но ухоженный, овощи – хоть на выставку. И дети присмотрены, и к работе уже приучаться начали.

Живи и радуйся. Вот только…

– Петро, слышишь, опять отряд пришёл. Неужто заберут? Страшно. Снова стреляли…

***

Восемь лет назад в 1918, как раз сын её второй, Иванко, родился, Секлетия потеряла отца. Не просто умер староста Назар Скрыпник. Тогда власть менялась чаще, чем день сменял ночь. Люди, что ж — по хатам да переждать. Только каждый новый атаман старосту требовал. Вызовет к себе, распоряжения отдаёт. Учит, как теперь жить в селе. Сколько продуктов сдать, как новой власти служить, какому порядку быть на селе да кого славить.

…Перед глазами снова всплыл тот день. Они стояли вокруг матери своей Устиньи: Секлетия, Ганна, Христина, Соломия да маленький Мойса за подол цеплялся. Устя на сносях уже, скоро рожать. А вокруг казаки. Много их. Азартно мчатся лихие бойцы славного атамана Симона Петлюры. За справедливость бьются, за счастье народное. А на том пути оказался старый Назар. Велел он Ваньке Бескорытько вернуть картошку, что тот на Марьином огороде выкопал. Вот Ванька и поведал атаману, что Назар с краснопузыми снюхался. А красную сволочь да их приспешников истребить нужно. Приговорили старосту к четвертованию. Приводят казаки приговор в исполнение. Свистят шашки, срубая части живого тела. Вот рука отлетела в сторону. Брызнула фонтаном горячая кровь, в крике зашлась Устинья. Забилась в чреве матери дочка младшая, словно и её кровь отцовская обожгла. С гиканьем промчался следующий борец за правое дело – и срубил стопу, чтоб неповадно было землю топтать. Идёт потеха. Пьянит кровь чужая. Летят по сторонам ошметки плоти живой. Отцовского тела. Вытекает жизнь из старосты. А с ней и справедливость в землю уходит.

***

Селя вздрогнула, отгоняя страшную картину, забыть которую не только она – внуки её не смогут.

– А что нам бояться, мать, мы же против власти не идём. На чужое не заримся, но своё тоже не отдадим, – Петро лукавил. Хоть и не шёл против власти, но знал, что дом его и достаток не одному бездельнику поперёк горла стоят. И судьбу тестя не забыл. Только жену успокоить пытался.

…Дверь с грохотом ударилась в стену.

– Ну, кулацкая морда, надумал? Сам отдашь? – На пороге стоял низенький мужичок с красной звездой на папахе, которая явно была ему велика, а за его спиной два красноармейца с винтовками.

– Я чужого не брал, – Петро шагнул вперёд, отодвигая жену за спину. – Мой дом, не украл. Сам зарабатывал, сам строил. По какому такому закону отдавать должен? – он говорил спокойно, тихо, глядя прямо в глаза вошедшему. В доме было тепло, уютно, вкусно пахло жареными кручениками, на которые Селя была великая мастерица. Но казалось, что распахнулись окна и густой снег вокруг закружился. – У меня четверо детей. Для них строил, почему отдавать буду? Не отдам.

– Ах, вот ты как, гнида буржуйская, заговорил? Ты, значит, против, чтобы дети крестьянские учились?! – комиссар брызгал слюной, багровея от злости. – Хочешь для своих байстрюков сладкую жизнь устроить? Советская власть бедняцких детей учить будет. Советская власть постановила школу открыть, значит так и сделаем!

– А я не против власти. Но коль надумала она школу делать – пусть дом под неё и построит.

– Ты мне зубы не заговаривай, – он шагнул вперёд, да под ноги ему подвернулся младший пятилетний Миколка. Удар сапога отшвырнул мальца к огромной русской печи. Хлопчик заплакал, из люльки откликнулась маленькая Ганночка.

Селя заметалась, не зная кого раньше успокаивать. Подхватила Ганнусю, прижала голову сына: «Тише, тише. Всё пройдёт, не плачь. Мама поцелует, и всё пройдёт. Уже хорошо. Хорошо».

– Детей не тронь, что они тебе…, – Петро говорил спокойно, хотя внутри всё клокотало. Знал – одно слово и беды не миновать.

– Товарищ комиссар, тут в подполе сало лежит, да окорока копчёные, – послышался голос одного из бойцов.

– Забирай всё, – крикнул тот в ответ. – Так, говоришь, не отдашь дом под школу? – он повернулся к молоденькому красноармейцу, стоящему у двери. – Отведешь до ставка и шлёпнешь эту паскуду кулацкую. Потом нас догоняй. Времени в обрез. Завтра утром будем школу устраивать, – повернулся он к перепуганной Секлетии, – если хоть кого здесь увижу – расстрел на месте за сопротивление советской власти. – И, смахнув со стола кувшин да перевернув стоящий в печке горшок с кашей, вышел вон.

Красноармеец вскинул трёхлинейку: «А ну – пошевеливайся!».

Заголосила Селя, вцепилась в мужа. Заплакали дети. Он обнял жену, оторвал от себя её руки. «Детей береги». Вот и всё.

У двери висели два кожуха. Старый, что уже старший сын носил, и новый. Недавно Петро справил себе. Провёл рукой по потёртому вороту старого. И надел новый, почти не ношеный. Обул сапоги.

– Пойдём, не пугай детей, – и, глянув на семью, шагнул на крыльцо.

***

Небо темнело. Зимой день короток, а тут и снег пошёл. Густой, красивый. Заметает следы красного отряда, уходящего из села со звонкой песней.

Петро неспешно шёл по притихшей улице. Уверенно шёл, спокойно. Будто и не на расстрел вёл его этот молодой мальчишка, держащий в непривычных к убийствам руках, старую винтовку. За подслеповатыми оконцами затаилась жизнь. Замерло село. Потрескивает мороз. Синеет лёд на ставках. Смерть рядом. Вот она, можно рукой дотронуться. «Пропадут они без меня. Пропадут. Селя сама не справится. Макару, старшему только десять лет минуло. А дочка совсем кроха. Недавно ходить научилась. И дом отберут. Куда семья денется?»

– Давай, шагай, – молодой хлопец подтолкнул его дулом ружья.

– А куда мне торопиться? До смерти? Так я ещё успею, – Петро говорил спокойно, негромко. – Я, сынку, вот что думаю: шинелка у тебя совсем худая. Замерз ты. Вон губы посинели от мороза. А знаешь, бери моего кожуха. Кожух знатный, тёплый. Только этой зимой справил. Бери. Тебе тепло будет. Вон снег идёт какой. Всё гуще. А ты меня отпусти. Не бери греха на душу. Своим скажешь, что пристрелил, а снегом уж и замело. Бери кожуха. – И, остановившись, Петро снял кожух и протянул его красноармейцу.

Тот недоверчиво посмотрел на куркуля, которого приказано было расстрелять: «Куркуль…, а у него четверо деток малых. И говорит он хорошо, не злобно. Может, никакой он не куркуль? А дом… То ж его дом…» Мысли мелькали быстро: «А что командир скажет? Ну, как узнает?».

– Не вагайся, сынку. Отпусти меня. А я сегодня же ночью из села уеду. Заберу семью и уеду. Никто не узнает. Бери кожуха.

Красноармеец опустил винтовку. Добротный тщательно выделанный кожух ещё хранил тепло хозяина, который стоял в одной домотканой рубахе, чуть тронутой вышивкой по вороту, под холодными тяжелыми хлопьями падающего снега.

Молодой хлопец смотрел на черноволосого статного мужика с небольшими усиками, на запорошенную снегом непокрытую голову… Он вдруг вспомнил, как закричал мальчонка, которого сапогом ударил его командир… Дома у красноармейца был младший братишка. Почти такой же малец…

– Иди, отец. Спасибо тебе за кожух. Коли жив останусь – детям своим передам, как память. А теперь иди. Да только смотри, сегодня же уезжай. Не то и тебя шлёпнут, и меня рядом к стенке поставят. Отряд завтра вернётся, школу будем делать. Сегодня же, слышишь?

– Уйдём, сынку, сразу уйдём. Я жить хочу и семью не брошу. А тебе – дай Боже здоровья. Не теряй душу свою, – и, повернувшись, скрылся у ставка, возвращаясь незамеченным к дому.

Красноармеец снял шинель, поёживаясь от лютого холода, надел кожух. Тёплый мех прильнул к озябшему телу, отогревая застывшую кровь. И на сердце полегчало – не взял грех на душу. – Да и какой он враг, тот мужик. Вон, четверо мальцов по лавкам. А разве его отец согласился бы свой дом вот просто так отдать, детей обездолить? Правильно сделал, что отпустил. Правильно. – Он скатал шинель, закинул винтовку за плечо и быстро зашагал вслед ушедшему отряду.

***

Секлетия, будто потерянная, сидела посреди горницы. Вокруг валялись черепки разбитой посуды. Из кухни тянуло смрадом горелой каши, вывернутой из перевернутого казанка прямо на горячие угли. Испуганно молчали старшие дети. Затихла Ганнуся, судорожно вздыхая после долгого плача. Перестал всхлипывать маленький Миколка, лишь потирал ушибленные места. Смерть стояла в углу и спокойно наблюдала за обездоленной и осиротевшей семьёй.

– Как же так, – думала Селя, – как же так? Петлюровцы отца зарубили. Красные мужа расстреляли. Разве так может быть? Разве по справедливости? И как жить теперь. Петро…

***

Тихо отворилась входная дверь.

– Тату, вы? – вскинулся Макар, – тату!

– Ш-ш-ш, сынку. Тихо. Селя, чуешь? Селя, живой я. Собирайся. Уходить надо. Тихо только.

Наступая в темноте на черепки и скользкие остатки каши, Петро подошёл к онемевшей жене, обнял за плечи:

– Собирай детей. Сегодня ночью нам уйти надо. А не то дострелят меня. Макар, – он повернулся к старшему сыну, – ты беги до деда Иосифа, да скажи ему, что обошлось, живой я. Но только говорить того никому нельзя. Попроси еды какой, если есть нам в дорогу. У нас из хаты всё забрали. Скоренько. Ночь хоть и долгая, только времени мало. А ты, Иванку – до бабы Усти. Да чтоб вас никто не видел. Понятно?

***

Они ушли за два часа до рассвета. В котомках лежал хлеб, лук. Петро взял с собой нож, которым забивал кабанов, и книгу «История Украины». Селя несла иконы и Библию. По животу и спине у неё бежали горячие солёные струйки, разъедающие кожу. Дай, Боже, здоровья Марусе-соседке – она принесла им большой пласт сала. Сама обернула им Селю, сама привязала до живота. Чтоб с голоду не померли в дороге.

– Тату, а где ваш новый кожух? – спросил Миколка. В его котомке лежала книга по пчеловодству, и он с трудом поспевал за старшими, стараясь не отстать.

– Кожух? – Батько улыбнулся, – а я его обменял. Очень удачно.

– А на что, тату?

– На жизнь, сынку, на жизнь.

13.08.2013