Kitabı oku: «Яша. Глазами кота», sayfa 3

Так и я завёлся в нашей избе. Её только-только поставили и первым делом за печку мне блюдечко с молоком отнесли. Я попил, а они и рады, что домовой отозвался. Кот у них жил, а как же. Только его не кормили, как тебя, сам промышлял. Мышей ловил. Иногда в лес уходил, потом возвращался.

А семья большая была. Дед Матвей, бабка Тоня, сыновья – Николай и Иван, дочки. Николай старший был, жена Матрёна. У них были дочки. Ну да что девчонки – побегали да выросли. Как шестнадцать годов сровнялось – замуж. Так и повыходили одна за другой. Правда, недалеко, в соседние сёла. В гости редко, но прибегали. Потом перестали, домашние дела не отпускали. Такая крестьянская доля – не до гостей, когда забот полон дом.

Потом бабка Тоня померла. Дед Матвей с Николаем и Иваном тогда на заработках были. Зимой деревенские всегда уходили, кто в город, кто куда. Железную дорогу строили. Летом в поле пашут, зимой на заработках. А бабы с детьми дома оставались.

Пошла как-то бабка Тоня корову доить, подоила, принесла подойник, поставила и прилегла отдохнуть на печку. Да так и померла с улыбкой на лице.

Ох, я плакал, горевал по ней, такая была бабка славная. Никогда меня покормить не забывала, и избе у неё всегда чисто, и добрая она была.

Потом Иван женился, привёл в дом Ульяну. Сынок у них родился, Сашка. Ох, и голосистый! Спать мне ночами не давал. Так я, как Ульяна окончательно умается, его колыбельку качал. Зыбка называется, к потолку привешена. Я на балку заберусь и качаю. Он и угомонится.

А ещё бы Ульянушке не умаяться. Они ж в деревне жили не так, как у вас тут устроено. Всё у вас само. Вода в дом идёт сама, дом греется сам, бельё стирается само. Посуда моется сама, только расставь по посудомойке. Благодать, Яша.

А у них – дрова наколи, избу протопи, чугунки руками помой, обед-ужин в печке приготовь, хлеб испеки, воду в вёдрах наноси. Вёдра тяжёлые. Пелёнки младенцевы руками застирай. Корову подои. Птицу на ночь загони, всех покорми. Да всего и не упомнишь.

И вышла у деда Матвея с Ульяною какая-то ссора тяжёлая. Я, когда в доме ссорятся, весь болею, Яша. И не слушаю я их, а всё равно слышно. Я плачу и болею. Цепенею весь. И тогда оцепенел. А как очнулся – глядь – нет Ульяны. То ли дед выгнал, то ли сама убежала. И маленького забрала. А Ивана тогда не было, он на войну уходил. У них тогда война была, у людей. Не в нашей деревне, врать не буду, где-то далеко была война, не у нас. А мужики многие на неё ушли. Есть у людей такой закон – если где начинается война, на неё мужики уходят, надолго. Некоторые не возвращаются. Не слыхал о таком?

– Нет. У нас такого не было. Хозяин всегда домой возвращается, каждый день.

– Это хорошо. Так вот, сначала Иван ушёл, потом Ульяна с Сашкой, а я загрустил. Кормить меня забывали, пришлось пошалить. Веник им развязывал, молоко квасил. Перестали забывать. Матрёна, вернее, перестала забывать. Потом Иван вернулся, а в соседней избе, я слышал, плакали, потому что их хозяин не пришёл домой с войны. Иван ходил за Ульяной, хотел её вернуть к нам, да, видно, сильно она тогда на деда обиделась, не пришла.

Так и жили в разных сёлах. А потом Иван всё-таки забрал к себе Сашу, когда он немного подрос.

Вот Саша наш был парень серьёзный, толковый. В школу, веришь, через тёмный лес ходил, далеко, в соседнее село. Уроки вечерами учил, книжки из школы приносил, читал, а Матрёна ругалась, что он свечку зря жжёт, а свечка денег стоит. Велела при лучине читать. А лучина она, знаешь, коптит и быстро гаснет. Умудрялся как-то Саша читать. А ещё до школы Сашу учил читать дядя Николай. Матрёна ворчала, зачем мальчишке голову забивать, на что, мол, крестьянину эти премудрости. А дядя Николай с ней не соглашался, говорил, что всякое учение когда-нибудь сгодится.

Потом школа кончилась, а Саша дальше учиться захотел. А учиться у нас было негде. Саша хотел выучиться на учителя, всё книжки читал. Только я из разговоров понял, что крестьянскому сыну трудно выучиться на учителя. На роду ему написано жить у себя на селе да землю пахать. Какая уж тут учёба, когда коровы не доены и кони не поены. Правда, коровы больше по бабьей части. Ну, да не о том речь.

И вот у них случилось что-то такое, отчего ему вдруг стало можно учиться. Случилось далеко. Не у нас в деревне, даже не в Архангельске. Сложное слово, но я запомнил – революция называется. Вроде, как там победили те, кто за крестьян заступались. Потом оказалось, что не за всех, а только за бедных. Нам-то ничего, мы были семья небогатая, одна корова да земли ровно столько, чтобы самим прокормиться, да налог уплатить. Землю ведь только на мужиков и мальчиков давали, а у нас сплошные девочки.

А вот у соседей был коров десяток, да земли больше всех, потому что у них в семье мужиков народилось много. И работали они от зари до зари. Вот их всех однажды ночью из дома повыгоняли и куда-то увезли, далеко. Ох хозяйки и плакали. Не вернулись они никогда.

А в Опалёво устроили колхоз. Это когда не сам на себя свою землю пашешь, а всё общее. Коллективное хозяйство. Земля общая, коровы общие, кони общие. К этому времени деда Матвея уже не было, в избе жили Николай с Матрёной, да Иван с Варюшкой, новой женой. И Саша.

Саша давно хотел учиться дальше. В Опалёво учиться ему было больше нечему, все книжки в школе не по разу прочитал. И как ему семнадцать лет сровнялось, собрался он и уехал. Иногда приезжал, рассказывал, как учится. Однажды даже колхозную землю помогал деревенским мерить, по науке. А потом перестал приезжать, наверное, занят был, учился много. В избе письма его читали вслух. Саша писал, что учится хорошо, потом сам стал учителем. Но к нам в деревню не вернулся, в городе остался.

Там и Иван с Варюшкой в город подались, а Николай с Матрёной остались в избе доживать. Пришли трудные времена. А когда у крестьян времена лёгкими были? Разве, когда ты молодой, весёлый, сильный, тебе всё нипочём.

Куркиёка

Яша молча слушал. Тюпа, конечно, многое в жизни повидал, куда Яше до него. Но и коту было что рассказать суседке. Это было так странно, так необычно, что он долго думал, как начать. Наконец, решился.

– Знаешь… А у нас на даче тоже живёт домовой, только он не домовой, а куркиёка. От прежних хозяев остался.

– Да ты что? Так-таки от прежних хозяев домовой? Ну и перепуталось же всё у людей по нынешним временам. Домовых теряют. Раньше-то, переселяясь, домового всегда с собой брали.

– В переноске?

– Экий ты смешной. Кто ж домовых в переносках носит. Не коты, поди. Домового с собой позвать надо. Это не просто, это уметь надо. Да и то, захочет ли. Этого, что ли, тоже забыли? А куда прежние хозяева делись? – удивился Тюпа.

– Это очень долгая история. Только он мне её не рассказывает. Куркиёка мне картинки показывает. Я его и не видел никогда, только слышал. И картинки его смотрел, как будто сны. К тому же, он по-русски не говорит. Принципиально. А я его языка не понимаю.

– Как так? – поразился Тюпа

– Ну так. Не все же люди по-русски говорят. Некоторые люди на своём языке говорят. В вентиляции в туалете было слышно, помнишь?

– У нас в туалете в вентиляции все по-русски говорят. Вчера верхняя мама говорила дочке идти зубы чистить.

– Это сейчас там мама. А раньше оттуда дяденьки кричали, совершенно непонятно. Неужели не помнишь?

– Нет. Раньше я вообще плохо соображал.

– А ещё из серого ящика у хозяев иногда поют непонятно. Музыка понятно, а слова – нет. А говорит понятно.

– Ящик непонятный, вот и поёт непонятно. Так что куркиёка?

– Куркиёка показывает мне картинки про прежних хозяев, которые жили в доме раньше, до моих. Очень сильно раньше. Сам он под крышей веранды живёт, никогда не выходит. А зимой на чердак перебирается. Только стучит в потолок в разных местах, ходит там тихонечко. Картинки его вижу, когда на веранде сплю. Не поймёшь, то ли картинки, то ли истории. Живые такие картинки.

Ещё я точно знаю, что куркиёка грустный. И когда-то давно очень на людей сердился, но не на моих. На кого-то другого. Моих он, как бы сказать… простил, что ли. Смирился. Нет, не то. Не знаю, как сказать. Притерпелся. Обиды не держит. Не то, чтобы принял как своих, нет. Но обиды не держит.

– Да что за обида-то?

– Раньше в этом доме жили другие.

– Кто другие? – испугался Тюпа. – Не люди, что ли?

– Скажешь тоже. Конечно, люди. Только это было давным-давно. Может, ещё тогда, когда твой Саша в Опалёво жил.

Куркиёка мне всё показал. Дом не изменился. А вокруг всё другое. Теперь там улица и вокруг дома. И заборы везде. А раньше с одной стороны шла дорога, а с другой стороны – лес. За домом – огород, поле. Яблоневый сад, малинник. Рядом с домом сарайчик стоял, дальше коровник и сеновал. Никаких заборов, разве только загородки для кур, чтобы лиса не утащила. В доме жили хозяин с хозяйкой, трое деток, и бабушка с дедушкой, старшие хозяева. Печку топили.

В те времена куркиёка не на веранде под крышей ютился, а как вам положено – за печкой или в чулане. Аккуратно в доме было, не то, что сейчас. Наша хозяйка много лишнего, конечно, в дом тащит.

– Да уж, – проворчал Тюпа, – вот у нас в Опалёво, небось, только самое нужное по хозяйству было заведено, а у этой чего только по шкафам не понавалено.

– Зато кормит хорошо.

– Это да, – признал Тюпа, – а что тебе этот куркиёка ещё показывал?

– Кота. Хороший кот, спокойный. Мышей ловил.

– Наши тоже ловили.

– А я не ловлю. Перевелись у нас мыши. В городе даже запаха нет, а в доме после зимы бывает. Но только запах, сами успевают убежать. Не то и я бы ловил. Я однажды бельчонка поймал!

– Изверг ты.

– Хозяйка меня тоже тогда ругала… Ещё у них собака была. Сидела во дворе в конуре. А то дети её из конуры выманивали и играли. В лес с ней ходили. Две козы ещё у них жили. Они смешные. Если недосмотреть, с дерева кору обгрызали. В жизни я коз не видел, только у куркиёки на картинках. Дети их пасли по очереди. Или вместе. Лошадка ещё у них была.

– Хорошо-то как. У наших в Опалёво тоже была. Саша любил верхом на ней кататься. Ни за что не уступал никому, всё ему первым надо было скакать.

– Ой, Тюпа, правда, у них было хорошо. Я хоть только на картинках у куркиёки, да и то их полюбил. Ещё куркиёка показывал, как однажды хозяин принёс в дом большую деревянную коробку с колёсиком. Эта коробка, если включить, говорила разными голосами, музыку играла, тоже разную. Красивую. И не очень. Если колёсико крутить, коробка шипела и тихонько визжала странными голосами. Их коту не нравилось, он уходил от этих звуков. Не знаешь, что за штука такая? У нас нет.

– У нас своей такой громкой штуки в избе не было. А на улице была. Где-то в деревне стояла и голосила на всю округу так, что в доме было слышно. Появилась она после этой их революции, когда вся жизнь поменялась. Я-то не ходил, мне без надобности, но слышать слышал. То песни распевает, то речи бубнит. Вся деревня сбегалась слушать. А у этих – надо же – прямо дома. Что хочешь, то и включай. Или вообще не включай. Тишина тоже хорошо.

– Как наша серая коробка, – сообразил Яша.

– Пожалуй, – согласился Тюпа, – а что там дальше было у куркиёки?

– А дальше хозяева перестали слушать весёлую музыку. Чаще всего они включали в коробке неинтересные разговоры. Бубубу да бубубу. И от этого и взрослые, и дети делались всё серьёзнее. Старшая хозяйка то и дело садилась плакать, дети стали совсем тихие и даже играть перестали. И смеяться перестали. Какие-то люди приходили, с хозяином говорили. Однажды вечером вся семья села за стол, поужинали как обычно, только лица у них были очень грустные. Поздняя осень тогда была. Почти зима. Снег уже выпал. Обычно дети играли, снеговика лепили, а тут и не выходили, всё дома сидели.

Так вот, натопили в тот день дом жарко-жарко, сели за стол. Было уютно, но отчего-то ужасно тоскливо. А наутро хозяева вытащили из куркиёкиного чулана сундук, который там стоял всю жизнь, и положили туда одежды сколько влезло, фотографий и каких-то коробочек. Хозяйки прибрали дом, намыли полы, задёрнули занавески и всё. Вышли и тихо прикрыли за собой дверь. Взвалили сундук на телегу. Привязали к ней корову с козами, посадили детей на сундук и ушли не оглядываясь. Собака увязалась за ними. Куркиёка с котом остались дома. Куркиёка не захотел уходить. Он решил остаться и будь что будет. Тем более, его не позвали. А кот, тот вовсе своего мнения не высказывал, а отсиделся в подполе, пока хозяева уходили.

Чужие

Дом стоял пустой и тёмный, медленно остывала печка. А вскоре тишина нарушилась странными звуками. Бубух да бубух. Земля вздрагивала. По небу с жутким гулом полетели странные крылатые птицы, они летели, но крыльями не махали. Иногда из них что-то сыпалось, после чего раздавалось это страшное бубух и дрожала земля.

Куркиёке было страшно и одиноко. Он даже думал, что всё, конец. По всему выходило, что его любимые хозяева убежали из дома, спасаясь от этих птиц и от бубухов. Неумолимо надвигалось что-то кошмарное, от чего не было никакого спасенья.

А потом грохот стал тише, отодвинулся куда-то, и в дом пришли чужие люди. Куркиёка не понимал их языка. Он не понимал, зачем и с какой стати они явились сюда. Они приехали на грязных машинах, шумно вошли в дом, побросали повсюду свои сумки, закурили, позажигали везде свет. Они ходили в сапогах по чистому полу. Пол скоро запачкался, что безумно выводило куркиёку из себя.

Чужаки содрали чистые простыни с застеленных постелей и сидели на хозяйских кроватях как на скамейках. Иногда там же и спали, не снимая одежды и не постилая белья. Они громко кричали, спорили, раскладывали какие-то бумаги по обеденному столу. Курили беспрерывно.

Они залезли в буфет и вынули оттуда всю посуду. Они забрались в погреб и вытащили и съели все хозяйские припасы. Куркиёка пришёл в ужас – что семья будет есть, когда вернётся. Но он решил с ними не бороться. Во-первых, он умел только любить, а бороться ни с кем не умел. Во-вторых, дому пришельцы вреда не наносили, а за это куркиёка был готов их терпеть, хоть и с трудом.

С одной стороны, чужие были шумные и неопрятные. С другой – между собой эти люди не ссорились, посуду не били, мебель не портили. Они много смеялись. Вечерами пели красивые песни. Они правильно топили печку, что немного оправдало их в куркиёкиных глазах. Когда один из них плюнул прямо на пол, другой, по виду главный, его за это отругал и велел убрать.

Вокруг дома во дворе чужие ставили свои грязные автомобили, такие грязные, словно они на них через болота продирались. Весь двор измочалили колёсами, безжалостно истоптали огород. Брали воду из хозяйского колодца и мыли свои автомобили, отравляя землю жирной масляной грязью.

Одни уезжали, другие приезжали, ходили по дому, брали в руки и рассматривали хозяйское добро. Иногда клали какие-то мелочи себе в карман. Однажды их главный это увидел и страшно накричал, велел вернуть.

Та зима после ухода хозяев была морозная и снежная. Сожгли всю поленницу дров, заготовленную хозяином, а когда та кончилась, срубили на дрова старую берёзу. Иногда ветер издалека приносил звуки выстрелов и взрывов. А потом пришла весна. Ранняя, ещё сугробы лежали повсюду и снег иногда валил, но дни стали длиннее, солнышко светило ярче. Если смотреть в небо из чердачного окошка, особенно когда чужие ещё спят и не галдят на весь дом по-своему, то куркиёка мог представлять, что всё хорошо, всё по-прежнему, и не было этого нашествия… Но обманывать себя получалось недолго. Ветерок приносил запах машинного масла с зелёных машин, кто-нибудь просыпался и начинал топать, греметь, кричать…