Мне показалось, что стоит Марине поручить интересный сюжет, как она загорится, – только чтобы при этом далеко не ездить, не тратиться на транспорт и не жалеть испорченного материала.
Тем временем в Новосибирский монастырь прислали для служения молодого кандидата в иезуиты по имени Дмитрий. Его назначили министром монастыря, как в свое время брата Джорджо, вдобавок временно поставили нашим начальником.
Ростом он был как бедный Норберт, однако ходил медленно, держался важно, говорил тихо, все делал неспешно, с достоинством. Не знаю, каких он был кровей, но имел внешность классического конокрада: смуглый, волосы цвета воронова крыла, хитрый черный глаз, до кучи еще и золотой зуб.
Что же привело такого интересного юношу в Католическую Церковь? И как вообще российские парни становятся монахами-иезуитами? Чем не тема для Марининого сюжета!
И вот я послала Марину в монастырскую половину здания – взять интервью.
…Синхрон получился неважный: общий неинтересный план, отвратительный свет, и вообще – сидит Конокрад и пафосно рассуждает о Боге… Не верю.
Но Марина вдруг загорелась. Она придумывала все новые сцены, организовывала какие-то вечерние съемки, для которых им с Дмитрием требовалось куда-то ехать вдвоем. Кучка кассет росла, но до конца сюжета было далеко.
А потом с новой силой пошли исчезновения Марины с работы, непонятные слезы, терзания, обмолвки, недомолвки. Я ничего не понимала, пока Марина… вдруг не подала заявление об уходе.
Мы с Дамианом так привыкли заботиться о бедной неприспособленной Марине и нянчиться с ней, что нам было жутко отпускать ее в этот страшный мир. Как же она будет жить вне крепостных стен «Каны»?
Почему-то все это совпало с переводом Дмитрия в Москву. Я явилась свидетелем того, как перед отъездом с ним поскандалила наша бухгалтерша – по поводу студийных денег, которые тот якобы растратил не по назначению. Я не удивилась: это вполне соответствовало моему личному опыту финансового общения с этим странным парнем.
Напоследок Марина завещала мне доделать свой сюжет про «обращение Дмитрия к Богу» и ушла, не оставив домашнего адреса.
А я морально приготовилась, зажмурившись, взвалить на себя все Маринины обязанности плюс к собственным.
Разбор бумаг привел меня к открытию, поразившему в самое сердце… Все, что Марина с такой помпой делала, – все эти планы и обновляемые списки – теперь занимало у меня от силы полчаса в неделю. В общем, отряд не заметил потери бойца…
Хотя нет, заметил! Некоторых наших сюжетов, сброс которых я поручала Марине, на мастер-кассетах не оказалось и вовсе… Как будто не было сюжетов, не было Марины.
«Незаменимость» Марины оказалась чистым блефом, а вклад в студию – почти нулевым.
…Нам в студию передавали приветы от Марины, которая якобы уехала в Питере.
– Да вранье это: в Москве она, к Дмитрию поехала, – сказала я Дамиану.
– Ты точно знаешь? – допрашивал он.
– Нет, только догадываюсь.
– Ну и нечего наговаривать на Марину. И на Дмитрия – он все-таки монах!
– Кстати, о Дмитрии: сюжет-то будем доделывать?
– Как хочешь.
Нет, не хочу. Сюжет о чем? История «обращения»? Да он первым же посмеется над нами.
…Прошло несколько лет. Однажды у входа в монастырь вдруг мелькнула девушка в зеленом платье. Как на Марину похожа! – подумала я, входя следом.
Но это действительно оказалась Марина.
– Марина, это ты? Неужели это то самое платье? Ты же сказала, что оно после стирки полиняло!
– Ну да, оно полиняло: синенькие цветочки смылись. Так об этом мало кто знает, и я его решила надеть на Мессу.
После службы мы немного прогулялись. Говорили ни о чем, – обе отвыкли от искренности и душевности. Я не спрашивала о Дмитрии, она не спрашивала о «Кане».
Распрощались легко, не обменявшись ни адресами, ни телефонами.
…Какая-то информация о Марине порой долетала до Сибири.
Дмитрий бросил монастырь (как хорошо, что я не стала делать сюжет, вот позорище вышло бы!). Однако он остался работать в нем администратором, на том же месте, что присмотрел себе, еще будучи в ордене иезуитов.
Примерно через год они с Мариной обвенчались в московском католическом храме. Мессу служил самый главный иезуит на территории СНГ, знай наших.
– Ну зачем этот спектакль – венчание с провинциалом, – злопыхали бывшие собратья по ордену.
Но Дмитрий все хорошо продумал.
Во всяком случае Марина теперь замужем, квартира в Москве, родилась дочка. Что плохого?
…Я редко вспоминала Марину.
Но вот случайно, во время духовных упражнений, забрела в эту деревушку – и вспомнила тот яркий закат, подсолнухи, рыжую девушку в желтой футболке, которая мечтала выйти замуж. Вдруг я поняла две вещи.
Первая: а ведь сбылись наши с ней молитвы: она таки вышла замуж и вот уже родила первого ребенка!
А вторая: то зеленое платье Марина надела… специально для меня.
Не пора ли мне ее простить? Не это ли хочет мне сказать Господь во время этих духовных упражнений?
Да благословит тебя Господь, Марина.
В ящике рабочего стола – битая посуда. На первый взгляд – хлам, мусор.
– Зачем хранишь? – спрашивает офис-менеджер.
– Отнеси в музей, – говорят те, кто понимает.
Просто эти черепки от старинной фарфоровой посуды – таких чашек и тарелок уже не делают. Узор старомодный.
«Когда я была маленькая, в доме у нас были тарелки с таким же рисунком, – вспоминаю я. – Боже, как давно я живу на свете! То, что я видела в детстве, уже стало музейной стариной!»
Но эти черепки ценны не столько своей древностью, весьма, впрочем, относительной.
Это привет из града Китежа наших дней – затопленного города Бердска.
…В конце 60-х на реке Берди ради строительства плотины затопили целый город. Перед этим предложили его жителям переселиться в другое место, выделив землю. Кто успел, вывез разобранные на бревна избы и скарб, кому-то не повезло. Вскоре на город хлынули потоки воды, и он вместе с церковью ушел под воду, как славный град Китеж.
Через десятилетия ученые сообщили, что эта идея была ошибочной: расплатой за нее явилась экологическая катастрофа. В Обском море теперь бьется на поверхности, не в силах уйти под воду, зараженная глистами рыба. Цветет застойная вода. Но время вспять не повернешь.
***
Волны искусственного моря постоянно выбрасывают на берег старые монеты, гвозди, черепки от глиняной и фарфоровой посуды. Некоторые вещи давно вышли из обихода – например, лошадиные хомуты.
Моя приятельница Галя, которая живет на берегу Обского моря, любит бродить по берегу, собирая эти предметы, когда-то исправно служившие первым бердчанам.
– Дай мне, – прошу я. – Когда буду снимать фильм о католиках Бердска, мне нужно будет немного показать и историю города.
– Возьми, – Галя охотно пересыпала мне в руки разноцветные черепки и ржавые гвоздики.
***
…Сергея и Свету, персонажей моего сюжета, мы привезли на берег Обского водохранилища. Разбросав по берегу мои черепки, я попросила Свету бродить по песку, как бы собирая их – под камеру.
При монтаже я обнаружила, что почему-то эти маленькие свидетели былой жизни в несуществующем ныне городе производят куда более сильное впечатление, чем съемки из музея, где нам профессионально и бодро изложили материал о строительстве электростанции.
«Откуда такой трагизм? – размышляю я, перебирая темно-синие и светло зеленые осколки фарфора. – Разбитая посуда – ну и что? Посуда ведь бьется к счастью».
И вдруг я понимаю.
Эти осколки – это все, что осталось от чьей-то родины…
***
…Моя мама родилась в маленьком дальневосточном поселке Домбуки, на реке Зее. Так записано в паспорте.
Но она никогда не сможет навестить место, где прошло ее детство – его больше нет на свете. Так же, как Бердск, этот поселок был затоплен при строительстве электростанции.
Разбитую посуду не склеишь, стертую с лица земли родину не вернешь.
Все совпадения имен и названий – чистая случайность:)
На презентацию первого выпуска Католического Видеожурнала мы дружно опоздали все семьей.
Пока с мужем встретились после работы, пока подхватили дочку из школы, пока добрались на перекладных – а монастырь иезуитов был почти за городом, – пока добрели по частному сектору против ветра с мокрым снегом.
Когда ввалились в студийный павильон, все трое облепленные белым, как снеговики, от неожиданности оробели: во всю стену уже улыбалось лицо телеведущей, то есть мое лицо, – а темный зал был полон народу. Похоже, на презентацию киностудии «Кана» отец Войцех с Дамианом пригласили полгорода журналистов и телевизионщиков.
Но вот дали свет, и гости накинулись на бутерброды с колой. Вдруг я услышала из-за спины знакомый глуховатый голос:
– Привет, землячка!
Оборачиваюсь – и с удивлением вижу Виктора из томского прихода. Что тут делает наш Медведь, интересно?
…Прошлой весной мы с ним работали в паре на приходском субботнике.
Отец Казимир навез декоративных кустов, и нужно было обсадить церковную территорию за оградой с внешней стороны. Молодежь работала с удовольствием: весна в Сибири – примерно, как воскресенье после смерти.
Наша с Виктором задача – установить бордюр: для этого нужно забить обломки красных кирпичей в землю так, чтобы каждый торчал уголком кверху, и образовался эдакий резной рубчик.
Виктор – это белокурый рослый крепыш с породистым правильным лицом. Говорят, он сын литовского ссыльного.
Первое, что меня в нем удивило, так это несоветское обращение к женщине «сестра».
– Сестра, – зовет он своим мягким голосом, а я кручу головой – где-то монашка поблизости.
– Сестра! Ольга! – уточняет парень, и я соображаю, что у Медведя действительно есть сестра Ольга, тоже наша прихожанка.
Оборачиваюсь – нет Ольги.
– Да к тебе, к тебе я обращаюсь, – улыбается Медведь.
«Странный он какой-то», – подумала я, бойко забивая кирпичи в грунт, поскорее, поскорее.
А вот и второе, чем он меня потряс: через час работы я вдруг заметила, что наш «горячий литовский парень» занимается исключительно тем, что разбирает всю мою работу и переделывает за мной заново: методично прокапывает ямку, поглубже вставляет кирпич, затем плотно намертво утрамбовывает землю вокруг. И все это молча, невозмутимо, не говоря худого слова…
«Доскональный ты наш», – подумала я, испытывая одновременно неловкость и досаду.
– …Что ты делаешь тут в Новосибирске, интересно? – удивилась я.
– Учусь в семинарии, на первом курсе, – ответил Виктор. – Про нас только что сюжет показали.
– А я что-то тебя на экране не узнала, – растерялась я.
– А я тебя сразу узнал, – о, думаю, вот и землячка.
Томский храм Покрова Богородицы – один из самых старых католических храмов в Сибири.
Это вам не столыпинская «псевдоготика» начала XX-го века, которую можно встретить почти в каждом уважающем себя сибирском городке, если только не снесли.
Это бело-желтый церковный ансамбль 1830-го года застройки, – в тот период в России повсеместно господствовал классический стиль. Вот почему эта католическая церковь имела не готический облик, а византийский: была увенчана большим куполом. Кроме храма, от прежних приходских застроек сохранилась замечательная колокольня и приходской дом, в котором сейчас располагается приют для бездомных. А еще восстановили приходскую школу, и теперь туристам демонстрируют великолепный католический архитектурный ансамбль на горе Обруб, и к храму ведет чудом уцелевшая единственная в городе булыжная мостовая.
Наша церковь всегда выглядит нарядно и торжественно, а сегодня еще и большой праздник – рукоположение в священники парня, которого многие тут знают с малых лет. И священники, и семинаристы, и прихожане, и даже наша съемочная группа из «Каны» – все охвачены радостным волнением, и у некоторых я замечаю на глазах слезы.
Виктор с виду спокоен, как танк, волнение выдает лишь мокрый лоб.
Оператор Стас подробно запечатлел все основные моменты исторической Мессы, начиная с облачения молодого человека в белую сутану, – ну, как тут и была! И всеобщий любимец Витя с этого момента превратился в отца Виктора. Мы здесь, а он там…
– …Виктор, когда нам дашь интервью? – улучила момент, пробившись через поздравлявших и раздвинув букеты.
– Разве что завтра, – прикинул Виктор. – Где?
– А давай съездим в твое село, у нас машина, – предложила я.
– Туда не проехать, там болото, бездорожье, – возразил Медведь. – Это только зимой можно, когда все замерзнет. Вообще-то там уже никто не живет.
– Как, а твоя мама?
– Она давно в Томске.
– Может, у вас дома?
– Да я там никогда и не жил, – пожал плечами Виктор.
– Хорошо бы где-нибудь в лесу, ты ж потомственный лесник, – сообразила я.
– Давай в Тимирязевском бору, все-таки это была территория моего отца, пока он был жив.
Тимирязевский бор начинается сразу же за мостом, на выезде из города.
Высокие сосны без подлеска, сизый мох с брусничником и черничником – излюбленное место томских грибников. Там всегда росли лисички, моховики и даже боровики, и на всех хватало.
Туда мы и привезли нашего Медведя. На этот раз он был в серой форменной рубашке с «колорадкой». Мы заставили его пройтись по пригорку на камеру, затем усадили на пенек меж сосен, и приступили к записи основного синхрона, без которого не смонтируешь никакого фильма.
Вот так, не спеша, сидя на пеньке, поведал нам Медведь свою лесную историю.
Оказывается, он профессиональный лесник в третьем поколении: дед был лесником в Литве, затем отец. После оккупации Прибалтики их выслали в Сибирь вместе с семьями, поскольку всех лесников подозревали – и не без оснований! – в пособничестве «зеленым братьям». Так они попали в северное село Копаное Озеро, примерно триста километров будет от Томска, глушь страшная. Зато там никто не мешал ссыльным – а в селе жили не только литовцы, но и латгальцы, и поляки, – соблюдать религиозные обряды.
Отец служил лесником, и Виктор тоже решил пойти по его стопам.
Отслужив армию, парень поступил в Красноярский лесной институт, успешно закончил и вернулся на родину молодым специалистом. Через год заменил отца после его смерти, а еще через год принял новое решение – стать католическим священником.
– У меня была девушка, но в какой-то момент мне показалось, что брак – это не мой путь, – невозмутимо, почти равнодушно рассказывал Медведь.
– Тяжело было в армии?
– Морально – да, – также безэмоционально ответил он.
…Как-то раз старшина попытался заставить его украсть в селе какие-то стройматериалы.
– Я не могу этого сделать, – ответил Медведь и тут же угодил на гауптвахту.
Через несколько дней начальник повторил свой приказ, но безуспешно. Уж не знаю, сколько суток провел Виктор на гауптвахте, только до старшины внезапно дошло:
– Ты верующий, что ли?
– Да.
Только тогда тот, наконец, отстал от бедного солдата.
На табуретку не встать?
…В лесу было солнечно и приветливо, на фоне тишины громко щебетали птички. Однако то тут, то там валялись кучи мусора – пластиковые бутылки, пакеты, пивные банки и прочие следы «пикников у обочины».
– Зас… засорили лес совсем, – покосился Медведь.
Продолжить нашу кинематографическую работу мы решили в приюте Белых Сестер, где на пару дней обосновался Виктор. Все мои просьбы новоиспеченный священник выполнял послушно, терпеливо, правда, несколько иронично.
– А теперь, пожалуйста, прочитай «Радуйся, Мария» на литовском языке, – попросила я его.
– На табуретку встать? – предложил он без улыбки, только в голубых глазах прыгали искорки.
– Друзья, я вынужден вас огорчить, – вдруг подал голос Стас. – У меня что-то звук был отключен…
– И давно? – упавшим голосом поинтересовалась я.
Стас по обыкновению был или выпившим, или с похмелья, поэтому результат его работы был непредсказуемым.
– В общем, вот эту молитву надо будет повторить.
Вымотанный Медведь только вздохнул.
– Как он к нам – «друзья», – подмигнула я Виктору. – Какие мы тебе друзья – снимать не умеешь, – повернулась я к провинившемуся коллеге.
В это время дверь в комнату приоткрылась, и в проеме показалась голова темнокожей монахини:
– Принести обед?
– Но я не могу один, у меня гости, – указал Виктор на нас.
Голова закивала и исчезла, а через минуту сестра в белом сари внесла в комнату поднос и составила на стол три порции супа.
Мы с готовностью уселись за стол:
– Батюшка, вы теперь профессионал, благословите нам супчик, – попросила я Виктора, и он совершенно серьезно произнес молитву, полагающуюся перед едой.
– Не может он один, говорит, – поддразнила я его. – А чего это ты не можешь один, сел бы да поел, подумаешь.
Медведь засмеялся.
– Ну все, осталось фотографии поснимать, – подытожила я после обеда, и Виктор развернул пакет с черно-белым семейным архивом.
…Если бы я не знала, что эти фото сделаны в сибирском захолустье, я бы точно подумала, что это какой-то литовский фольклор: пожилые люди с нездешними тонкими чертами лица, в традиционной одежде, на фоне какой-то старинно-музейной утвари.
– Это мои бабушка с дедушкой. А вот отец в своей конторе, – комментировал Виктор. – Это мое первое место работы после института. А тут – помнишь? – протянул мне маленькую цветную карточку.
Я с удивлением узнала себя на фоне нашего храма, в грязной одежде. А вон и Медведь.
– Так это же тот субботник!
– Возьми себе, если хочешь.
…Общий план освещенного летним солнцем соснового бора. Медленно приближается плечистый деревенский парень, звучит молитва по-литовски, а фоном – мазурка Шопена.
Так я начала свой фильм про священника Виктора, лесника в третьем поколении, истинного арийца, с характером твердым, нордическим, закаленным в сибирской глухой деревне. И музыка Шопена – это лучшее в моем понимании, что я могла бы для него сделать.
Медведя назначили служить в приходе новосибирского Кафедрального собора.
Оживление приходской жизни все почувствовали незамедлительно. Отец Виктор быстро завершил строительство загородного молодежного центра, и в новом здании у реки теперь без конца проводились духовные упражнения, встречи, Каникулы с Богом. Было где отпраздновать венчания, дни рождения, рождественские и пасхальные мероприятия, а то и просто покататься на лыжах зимой или покупаться летом.
По инициативе отца Виктора перед Рождеством и Пасхой прихожане организовали благотворительные ярмарки сувенирных изделий собственного изготовления, а средства от распродажи пошли в приходскую казну.
Унаследовав миссионерский запал томских священников, которые неустанно разыскивали католиков по окрестным деревням и селам, отец Виктор находил и открывал приход за приходом в различных местечках вокруг Новосибирска.
– Я сам деревенский, поэтому понимаю этих людей, знаю, как с ними надо, и хочу с ними работать, – говорил он.
Люди были непростыми, не открывались первому встречному. Медведь заезжал в незнакомую деревню и первым делом заходил в сельпо, кланялся «здравствуйте», покупал хлеб, завязывал разговор – и через пятнадцать минут уже все знал, где какие немцы, поляки, украинцы, где живут, кто из них католики.
Между прочим, католиков ему иногда удавалось вычислить и без сельпо: по особой застройке домишек и по аккуратному внешнему виду.
«Здесь живут ссыльные немцы», – прикидывал он и стучал в калитку:
– Слава Иисусу Христу!
…Через год в области было уже целых девять приходов, и каждые выходные ему приходилось выезжать на Богослужение. В одних селах сложились крупные семейные общины, в других его ждала всего пара ветхих старушек, тем не менее Виктор с одинаковым энтузиазмом посещал и тех, и других.
Как-то раз я уговорила его взять с собой оператора Стаса, и тот наснимал интересный материал о католиках сибирских деревень. Правда, по дороге машина застряла в сугробах, и парни кое-как ее вытолкали.
Настоятелем отец Виктор был правильным и надежным. В меру открытый, в меру осторожный, он четко соблюдал дистанцию между людьми. Готовый прийти на помощь, он никому не позволял сесть себе на шею и не допускал панибратства.
Что касается меня лично, то через Медведя Бог сотворил в моей жизни несколько чудес, иначе не назовешь.
…Век не забуду эту Пасхальную службу, на которую я пришла одна, без семьи, с опухшими от слез глазами: муж на корпоративной вечеринке якобы по случаю Пасхи, дочка где-то с парнем.
Хорошо, что в церкви я сразу встретила Марину. Пожаловалась, что ужасно не хочется идти домой после Мессы, в пустую квартиру, и она пригласила меня ночевать к себе домой. И сразу мне стало легко.
– А вон твоя дочка стоит, – сообщила Марина. – Какой красоткой стала.
– Ага, значит, все-таки пришла в храм. А что она делает? – поинтересовалась я. – Ничего не вижу…
– Обнимается с каким-то парнишкой, – доложила высокая Марина.
– Тьфу!
За алтарем Виктор, тогда еще зеленый семинарист, которого перед Пасхой рукоположили в чтецы. От имени Понтия Пилата допрашивал Иисуса Христа. Того озвучивал сам епископ. Правда, выглядело все это немного странно.
– «Ты Царь Иудейский?» – вопрошал Виктор своим добрым глуховатым голосом.
А епископ у трона, в нарядной сутане, властно и напористо возражал:
– «Ты говоришь, что Я Царь».
– Эх, им бы поменяться, – шепнула я Марине.
Мне хотелось, чтобы от имени Иисуса читал Виктор.
Утреннюю мессу в Кафедральном соборе мы с Мариной, конечно, проспали.
Зато у меня возникла мысль:
– А не поехать ли нам в храм на улице Мира – там Иисус иногда улыбается с большого распятия?
– Шутишь, – сказала Марина.
– Нисколько. Об этом все знают. Как, ты там еще не была? – удивилась я. – Поехали. Совершим пасхальное паломничество.
Через весь город, по дождю, на перекладных кое-как мы добрались до маленькой церкви.
Каково же было наше разочарование, когда мы поняли, что Месса закончилась. Оказалось, что в связи с приездом епископа и семинаристов ее перенесли на час раньше. О, нет!..
– Марина, тебе не кажется, что для отдельно взятых нас с тобой все еще продолжается Великий Пост? – разозлилась я.
– А где твое улыбающееся Распятие? – вспомнила Марина. – Давай хоть подойдем ближе.
Церковь опустела. Мы прошли вперед и уселись на переднюю лавку. Пригляделись к большому распятию – гипсовый Иисус действительно улыбался. Вопреки всему.
«Чему же тут улыбаться», – мрачно подумала я.
Как вдруг передо мной возникла фигура Медведя.
– Христос воскрес! Вот, решил поздравить землячку. А Шурика твоего я вчера уже видел.
– …Где?!!
– В храме, после Мессы. Он ходил и искал вас с дочкой, спросил еще у меня: где моя семья?
Марина посмотрела на него так, словно бы ей явился настоящий ангел.
– Воистину воскрес!
Теперь мне стало понятно, чему Иисус улыбался… (Сама же сказала, что Виктор должен говорить от имени Иисуса. Ну так Он и прислал мне Свой голос!!!)
– Улыбка – отдельно, значит, а голос отдельно, – усмехнулась Марина.
– Марина, я еду домой. Очень тороплюсь. В общем, Христос воскрес!
Ücretsiz ön izlemeyi tamamladınız.