Kitabı oku: «Анна Ахматова и Истина. Монтаж воспоминаний и документов», sayfa 2
«Весной 1906 года Анна вместе с тётушкой поехала в Киев держать экзамены в гимназию. Киев был наиболее подходящим и дешёвым местом для продолжения учёбы, потому что там жили родственники Горенко».
Из воспоминаний Ахматовой: «Последний класс проходила в Киеве, в Фундуклеевской гимназии.
Жила у своей двоюродной сестры Марии Александровны Змунчиллы».
В сентябре 1906 г. Анна написала письмо мужу своей покойной сестры Инны, служащему Русского Дунайского пароходства, поэту Сергею Владимировичу фон Штейну. Он ответил, завязалась переписка.
Однажды Анна попросила: «Уничтожайте, пожалуйста, мои письма. Нечего и говорить, конечно, что то, что я Вам пишу, не может быть никому известно».
Но фон Штейн её просьбу не выполнил.
Из книги Павла Лукницкого: «АА рассказала мне возмутительную историю о Голлербахе, незаконно завладевшем её письмами к С. Штейну (при посредстве Коти Колесовой [второй жены Штейна, позднее – жены Голлербаха]), и кроме того, напечатавшим без всякого права, без ведома АА отрывок одного из этих писем в “Новой русской книге”».
Теперь все эти письма опубликованы.
Из писем Ахматовой Сергею фон Штейну:
«Сентябрь 1906 г. Мой дорогой Сергей Владимирович, совсем больна, но села писать Вам по очень важному делу: я хочу ехать на Рожество [так в подлиннике] в Петербург. Это невозможно во‑первых, потому, что денег нет, а во‑вторых, потому, что папа не захочет этого. Ни в том, ни в другом Вы помочь мне не можете, но дело не в этом. Напишите мне, пожалуйста, тотчас же по получении этого письма, будет ли Кутузов на Рожество в Петербурге. Если нет, то я остаюсь с спокойной душой, но если он никуда не едет, то я поеду. От мысли, что моя поездка может не состояться, я заболела (чудное средство добиться чего‑нибудь), у меня жар, сердцебиение, невыносимые головные боли. Такой страшной Вы меня никогда не видели.
…Я не сплю уже четвёртую ночь, это ужас, такая бессонница. Кузина моя уехала в имение, прислугу отпустили, и когда я вчера упала в обморок на ковёр, никого не было в целой квартире. Я сама не могла раздеться, а на обоях чудились страшные лица! Вообще скверно!
Летом Фёдоров опять целовал меня, клялся, что любит, и от него опять пахло обедом.
Милый, света нет.
Стихов я не пишу. Стыдно? Да и зачем?
Сергей Владимирович, если бы Вы видели, какая я жалкая и ненужная. Главное, ненужная, никому, никогда. Умереть легко. Говорил Вам Андрей, как я в Евпатории вешалась на гвоздь и гвоздь выскочил из известковой стенки? Мама плакала, мне было стыдно – вообще скверно…
Отвечайте же скорее о Кутузове.
Он для меня – в с ё. Ваша Аннушка».
«Сентябрь 1906 г. Мой дорогой Сергей Владимирович, простите и Вы меня, я в тысячу раз более виновата в этой глупой истории, чем Вы.
Ваше письмо бесконечно обрадовало меня, и я буду очень счастлива возвратиться к прежним отношениям, тем более, что более одинокой, чем я, даже быть нельзя…
Хорошие минуты бывают только тогда, когда все уходят ужинать в кабак или едут в театр, и я слушаю тишину в тёмной гостиной. Я всегда думаю о прошлом, оно такое большое и яркое. Ко мне все здесь очень хорошо относятся, но я их не люблю.
Слишком мы разные люди. Я всё молчу и плачу, плачу и молчу. Это, конечно, находят странным, но так как других недостатков я не имею, то пользуюсь общим расположением.
С августа месяца я день и ночь мечтала поехать на Рожество в Царское к Вале, хоть на три дня. Для этого я, собственно говоря, жила всё это время, вся замирая от мысли, что буду там, где… ну, да всё равно.
И вот Андрей объяснил мне, что ехать немыслимо, и в голове такая холодная пустота. Даже плакать не могу.
Мой милый Штейн, если бы Вы знали, как я глупа и наивна! Даже стыдно перед Вами сознаться: я до сих пор люблю В. Г.‑К. И в жизни нет ничего, ничего, кроме этого чувства.
У меня невроз сердца от волнений, вечных терзаний и слёз. После Валиных писем я переношу такие припадки, что иногда кажется, что уже кончаюсь…
Хотите сделать меня счастливой? Если да, то пришлите мне его карточку. Я дам переснять и сейчас же вышлю Вам обратно. Может быть, он дал Вам одну из последних. Не бойтесь, я не “зажилю”, как говорят на юге… Ваша Аня».
30 мая 1906 г. Гумилёв окончил гимназию, и в июне уехал в Париж. Там он слушал лекции в Сорбонне по французской литературе, изучал живопись и начал издавать журнал «Сириус», где напечатал свои произведения.
Из книги Веры Лукницкой: «Регулярно получал от матери по 100 рублей в месяц, и хотя укладываться в скромный бюджет был трудно, иногда сам посылал ей немного денег.
…Постоянное безденежье Гумилёва принимало порою ужасающие формы. Бывало, он по нескольку дней питался только каштанами. А полуголодное его существование в парижский период было постоянным».
У Гумилёва вскоре появились кое‑какие увлечения, хотя все они были несерьёзными. Ахматова так об этом написала:
На руке его много блестящих колец –
Покорённых им девичьих нежных сердец…
Из книги Павла Лукницкого: «Осенью 1906 года АА почему‑то решила написать письмо Николаю Степановичу. Написала и отправила. Это письмо не заключало в себе решительно ничего особенного, а Николай Степанович (так, значит, помнил о ней всё время) ответил на это письмо предложением. С этого момента началась переписка».
Из воспоминаний Ахматовой: Он в ответе своём написал, что «так обрадовался, что сразу два романа бросил…
А третий? С Орвиц‑Занетти? Роман, кажется, как раз на это время приходится».
Из книги Веры Лукницкой: О баронессе де Орвиц‑Занетти «ничего неизвестно, кроме одного: она вдохновила Гумилёва на стихотворение “Царица Содома”, названное позже “Маскарадом”».
Из письма Ахматовой Сергею фон Штейну: «31 декабря 1906 г. Дорогой Сергей Владимирович, сердечный припадок, продолжавшийся почти непрерывно 6 дней, помешал мне сразу ответить Вам…
Все праздники провела у тёти Вакар, которая меня не выносит. Все посильно издевались надо мной, дядя умеет кричать не хуже папы, а если закрыть глаза, то иллюзия полная. Кричал же он два раза в день: за обедом и после вечернего чая. Есть у меня кузен Саша. Он был товарищем прокурора, теперь вышел в отставку и живёт эту зиму в Ницце. Ко мне этот человек относится дивно, так что я сама была поражена, но дядя Вакар его ненавидит, и я была, право, мученицей из‑за Саши.
Слова “публичный дом” и “продажные женщины” мерно чередовались в речах моего дядюшки. Но я была так равнодушна, что и ему надоело, наконец, кричать, и последний вечер мы провели в мирной беседе.
Кроме того, меня угнетали разговоры о политике и рыбный стол. Вообще скверно!
Может быть, Вы пришлёте мне в заказном письме карточку Кутузова? Я только дам с неё сделать маленькую для медалиона и сейчас же вышлю Вам. Я буду Вам за это бесконечно благодарна.
Что он будет делать по окончании университета? Снова служить в Кр. Кресте?.. Аня».
После окончания университета Голенищев‑Кутузов уехал на дипломатическую службу в Турцию.
Из письма Ахматовой Сергею фон Штейну: «Январь 1907 г. Милый Сергей Владимирович.
Если бы Вы знали, какой Вы злой по отношению к Вашей несчастной belle‑soeur [свояченице]. Разве так трудно прислать мне карточку и несколько слов.
Я так устала ждать!
Ведь я жду ни больше ни меньше как 5 месяцев.
С сердцем у меня совсем скверно, и только оно заболит, левая рука совсем отнимается…
Серёжа! Пришлите мне карточку Г.‑К. Прошу Вас в последний раз, больше, честное слово, не буду… Аня».
Мы уже никогда не узнаем, что отвечал Анне фон Штейн – эти письма не сохранились. Но кое о чём можно догадаться по стихам.
Из воспоминаний Валерии Срезневской: «У Ахматовой под строками всегда вполне конкретный образ, вполне конкретный факт, хотя и не называемый по имени».
У кладбища направо пылил пустырь,
А за ним голубела река.
Ты сказал мне: «Ну, что ж, иди в монастырь
Или замуж за дурака…»
Принцы только такое всегда говорят,
Но я эту запомнила речь, –
Пусть струится она сто веков подряд
Горностаевой мантией с плеч.
Из письма Ахматовой Сергею фон Штейну: «2 февраля 1907 г. Милый Сергей Владимирович, это четвёртое письмо, которое я пишу Вам за эту неделю. Не удивляйтесь, с упрямством, достойным лучшего применения, я решила сообщить Вам о событии, которое должно коренным образом изменить мою жизнь, но это оказалось так трудно, что до сегодняшнего вечера я не могла решиться послать это письмо. Я выхожу замуж за друга моей юности Николая Степановича Гумилёва. Он любит меня уже 3 года, и я верю, что моя судьба быть его женой. Люблю ли его, я не знаю, но кажется мне, что люблю.
Помните у В. Брюсова:
Сораспятая на муку,
Враг мой давний и сестра,
Дай мне руку! дай мне руку!
Меч взнесён. Спеши. Пора.
И я дала ему руку, а что было в моей душе, знает Бог и Вы, мой верный, дорогой Серёжа…
Хотите знать, почему я не сразу ответила Вам: я ждала карточку Г.‑К. и только после получения её я хотела объявить Вам о своём замужестве. Это гадко, и чтобы наказать себя за такое малодушие, я пишу сегодня, и пишу всё, как мне это ни тяжело.
…Я не пишу ничего и никогда писать не буду. Я убила душу свою, и глаза мои созданы для слёз, как говорит Иоланта. Или помните вещую Кассандру Шиллера. Я одной гранью души примыкаю к тёмному образу этой великой в своём страдании пророчицы. Но до величия мне далеко.
Не говорите никому о нашем браке. Мы ещё не решили, ни где, ни когда он произойдёт. Э т о –
т а й н а, я даже Вале ничего не написала…
Пришлите мне, несмотря ни на что, карточку Вл. Викт. Ради Бога, я ничего на свете так сильно не желаю. Ваша Аня.
P. S. Стихи Фёдорова за немногими исключениями действительно слабы. У него неяркий и довольно сомнительный талант. Он не поэт, а мы, Серёжа, – поэты. Благодарю Вас за Сонеты, я с удовольствием их читала, но должна сознаться, что больше всего мне понравились Ваши заметки. Не издаёт ли А. Блок новые стихотворения – моя кузина его большая поклонница.
Нет ли у Вас чего‑нибудь нового Н. С. Гумилёва? Я совсем не знаю, что и как он теперь пишет, а спрашивать не хочу».
В начале мая 1907 г. Гумилёв, достигнув призывного возраста, должен был приехать в Россию для прохождения военной службы.
Из писем Ахматовой Сергею фон Штейну:
«Между 2 и 11 февраля 1907 г. Мой дорогой Сергей Владимирович, я ещё не получила ответа на моё письмо и уже снова пишу. Мой Коля собирается, кажется, приехать ко мне – я так безумно счастлива. Он пишет мне непонятные слова, и я хожу с письмом к знакомым и спрашиваю объяснение. Затем бывает нервный припадок, холодные компрессы и общее недомогание. Это от страстности моего характера, не иначе. Он так любит меня, что даже страшно. Как Вы думаете, что скажет папа о моём решении? Если он будет против моего брака, я убегу и тайно обвенчаюсь с Nicolas. Уважать отца я не могу, никогда его не любила, с какой же стати буду его слушаться. Я стала зла, капризна, невыносима. О, Серёжа, как ужасно чувствовать в себе такую перемену… Не оставляйте меня, я себя ненавижу, презираю, я не могу выносить этой лжи, опутавшей меня…
Скорее бы окончить гимназию и поехать к маме. Здесь душно! Я сплю 4 ч. в сутки вот уже 5‑й месяц…
Целую Вас, мой дорогой друг. Аня».
«11 февраля 1907 г. Мой дорогой Сергей Владимирович, не знаю, как выразить бесконечную благодарность, которую я чувствую к Вам. Пусть Бог пошлёт Вам исполнения Вашего самого пять месяцев ждала его карточку, на ней он совсем такой, каким я знала его, любила и так безумно боялась: элегантный и такой равнодушно‑холодный, он смотрит на меня усталым, спокойным взором близоруких светлых глаз.
Il est intimidant [запугивающий, вызывающий робость], по‑русски этого нельзя выразить… Я совсем пала духом, не пишу Вале и жду каждую минуту приезда Nicolas. Вы ведь знаете, какой он безумный, вроде меня. Но довольно о нём… Отчего Вы думали, что я замолчу после получения карточки? О нет! Я слишком счастлива, чтобы молчать. Я пишу Вам и знаю, что он здесь, со мной, что я могу его видеть, – это так безумно хорошо. Серёжа! Я не могу оторвать от него душу мою. Я отравлена на всю жизнь, горек яд неразделённой любви! Смогу ли я снова начать жить? Конечно, нет! Но Гумилёв – моя Судьба, и я покорно отдаюсь ей. Не осуждайте меня, если можете. Я клянусь Вам всем для меня святым, что этот несчастный человек будет счастлив со мной.
Посылаю Вам одно из моих последних стихотворений. Оно растянуто и написано без искры чувства. Не судите меня, как художественный критик, а то мне заранее страшно…
Аня».
К письму было приложено стихотворение «Я умею любить…»
Из воспоминаний Веры Беер: «Урок психологии в выпускном (седьмом классе) Киево‑Фундуклеевской женской гимназии…
Сегодня урок посвящён ассоциативным представлениям. Густав Густавович [Шпет] предлагает нам самостоятельно привести ряд примеров из жизни или из литературы, когда одно представление вызывает в памяти другое. Дружным смехом сопровождается напоминание, как у мистрис Никльби из романа Диккенса “Николас Никльби”, пользовавшегося у нас тогда большим успехом, погожее майское утро связывается с поросёнком, жаренным с луком. И вдруг раздаётся спокойный, не то ленивый, не то монотонный голос:
“Столетия‑фонарики! О, сколько вас во тьме,
На прочной нити времени, протянутой в уме!”
Торжественный размер, своеобразная манера чтения, необычные для нас образы заставляют насторожиться. Мы все смотрим на Аню Горенко, которая даже не встала, а говорит как во сне. Лёгкая улыбка, игравшая на устах Густава Густавовича, исчезла.
“Чьи это стихи?” – проверяет он её. Раздаётся слегка презрительный ответ: “Валерия Брюсова”. О Брюсове слышали тогда очень немногие из нас, а знать его стихи так, как Аня Горенко, никто, конечно, не мог. “Пример г‑жи Горенко очень интересен,” – говорит Густав Густавович. И он продолжает чтение и комментирование стихотворения, начатого Горенкой. На её сжатых губах скользит лёгкая самодовольная улыбка.
* * *
В классе шумно. Ученицы по очереди подходят к толстой, добродушной, очень глупой учительнице рукоделия Анне Николаевне и показывают ей бумажный пластрон рубашки и получают указание, как его приложить к материалу для выкройки… Очередь дошла до Ани Горенко. В руках у неё бледно‑розовый, почти прозрачный батист‑линон. …Анна Николаевна с ужасом смотрит на материал Горенко и заявляет, что такую рубашку носить неприлично. Лицо Ани Горенко покрывается как бы тенью, но с обычной своей слегка презрительной манерой она говорит: “Вам – может быть, а мне нисколько”. Мы ахнули. Анна Николаевна запылала как пион и не нашлась, что сказать. Много дипломатии и трудов пришлось приложить нашей классной даме, Лидии Григорьевне, чтобы не раздуть дела. В конце концов ей удалось добиться, чтобы Горенко попросила у Анны Николаевны извинения. Но как она просила! Как королева.
* * *
Даже в мелочах Горенко отличалась от нас. Все мы, гимназистки, носили одинаковую форму – коричневое платье и чёрный передник определенного фасона… Но у Горенко материал какой‑то особенный, мягкий, приятного шоколадного цвета. И сидит платье на ней, как влитое, и на локтях у неё никогда нет заплаток. А безобразие форменной шляпки – “пирожка” на ней незаметно.
* * *
Киев – город цветов, и мы весною и осенью являлись в класс с цветами. Осенью мы любили поздние розы, пышные астры, яркие георгины. Аня Горенко признавала тогда только туберозы.
* * *
Киевская весна. Синие сумерки. Над площадью густо, медленно разносится благовест. Хочется зайти в древний храм св. Софии, но я ведь принадлежу к “передовым”, и в церковь мне не подобает ходить. Искушение слишком велико. Запах распускающихся листьев, золотые звёзды, загорающиеся на высоком чистом небе, и эти медленные торжественные звуки – всё это создаёт такое настроение, что хочется отойти от обыденного.
В церкви полумрак. Народу мало… Налево, в тёмном приделе, вырисовывается знакомый своеобразный профиль. Это Аня Горенко. Она стоит неподвижно, тонкая, стройная, напряжённая. Взгляд сосредоточенно устремлён вперёд. Она никого не видит, не слышит. Кажется, что она и не дышит. Сдерживаю своё первоначальное желание окликнуть её. Чувствую, что ей мешать нельзя. В голове опять возникают мысли: “Какая странная Горенко. Какая она своеобразная”.
Я выхожу из церкви. Горенко остаётся и сливается со старинным храмом. Несколько раз хотела заговорить с ней о встрече в церкви. Но всегда что‑то останавливало. Мне казалось, что я невольно подсмотрела чужую тайну, о которой говорить не стоит».
Умолк простивший мне грехи.
Лиловый сумрак гасит свечи.
И тёмная епитрахиль
Накрыла голову и плечи.
Не тот ли голос: «Дева! встань…»
Удары сердца чаще, чаще.
Прикосновение сквозь ткань
Руки, рассеянно крестящей.
Из письма Ахматовой Сергею фон Штейну: «13 марта 1907 г. Мой дорогой Сергей Владимирович, я прочла Ваше письмо, и мне стало стыдно за свою одичалость. Только вчера я достала “Жизнь человека”, остальных произведений, о которых Вы пишете, я сосем не знаю. Мне вдруг захотелось в Петербург, к жизни, к книгам. Но я вечная скиталица по чужим грубым и грязным городам, какими были Евпатория и Киев, будет Севастополь, я давно потеряла надежду. Живу отлетающей жизнью так тихо, тихо…
Моё стихотворение “На руке его много блестящих колец” напечатано во 2‑м номере “Сириуса”, может быть, в 3‑м появится маленькое стихотворение, написанное мною уже в Евпатории. Но я послала его слишком поздно и сомневаюсь, чтобы оно было напечатано.
Но если это случится, то напишите мне о нём Ваше откровенное мнение и покажите ещё кому‑нибудь из поэтов. Профаны хвалят его – это дурной признак…
Зачем Гумилёв взялся за “Сириус”? Это меня удивляет и приводит в необычайно весёлое настроение. Сколько несчастиев наш Микола перенёс, и всё понапрасну. Вы заметили, что сотрудники почти все так же известны и почтенны, как я? Я думаю, что нашло на Гумилёва затмение от Господа. Бывает!»
Пишите непременно. Аннушка».
У редакции журнала не было средств на продолжение, и «Сириус» после третьего номера прекратил своё существование. Но журнал вошёл в историю литературы как первое русское художественное периодическое издание за рубежом и в настоящее время является самой заветной мечтой библиофилов.
В «Сириусе» осуществилась первая в жизни Ани Горенко публикация, стихотворение было подписано Анна Г.
Из воспоминаний Ахматовой: «…Мой отец не хотел, чтобы я была писательница. И когда я всё же начала печататься, он заявил: “Писателей всегда ругают. Я не хочу, чтобы ты под своими стихами подписывалась моим именем”. Отец оказался провидцем, не правда ли? Тогда я выполнила его желание и взяла себе псевдоним – Ахматова».
Из книги Веры Лукницкой: «В начале мая Гумилёв отправился в Россию, чтобы отбывать воинскую повинность. По дороге он заехал в Киев повидаться с А. Горенко…
…Оттуда – в Царское Село для прохождения военной медицинской комиссии».
Из книги Аманды Хейт: В июне Гумилёв «поспешил в Севастополь, где жили тогда Анна с Инной Эразмовной, и поселился в соседнем доме, чтобы быть ближе к ней».
Анна лечилась в грязелечебнице д‑ра Шмидта, Андрей тоже проводил лето в Севастополе.
Из книги Веры Лукницкой: «Гумилёв посоветовал Андрею поехать учиться в Париж, убедив, что денег, которыми тот может располагать, будет вполне достаточно для жизни за границей».
Из воспоминаний Ахматовой: «Мы сидели у моря, дача Шмидта, летом 1907 г., и волны выбросили на берег дельфина. Н. С. уговаривал меня уехать с ним Париж – я не хотела. От этого возникло это стихотворение».
Николай Гумилёв «Отказ»
Царица иль, может быть, только печальный ребёнок,
Она наклонялась над сонно вздыхающим морем,
И стан её стройный и гибкий казался так тонок,
Он тайно стремился навстречу серебряным зорям.
Сбегающий сумрак, какая‑то крикнула птица
И вот перед ней замелькали на влаге дельфины.
Чтоб плыть к бирюзовым владеньям влюблённого принца,
Они предлагали свои глянцевитые спины.
Но голос хрустальный казался особенно звонок,
Когда он упрямо сказал роковое «не надо»…
Царица иль, может быть, только капризный ребёнок,
Усталый ребёнок с бессильною мукою взгляда.
Из воспоминаний Ахматовой: «На даче Шмидта [Гумилёв] сжёг рукопись пьесы “Шут короля Батиньоля” за то, что я не захотела его слушать».
Из книги Павла Лукницкого: «АА рассказывает, что на даче Шмидта у неё была свинка, и лицо её было до глаз закрыто – чтобы не видно было страшной опухоли… Николай Степанович просил её открыть лицо, говорил: “Тогда я Вас разлюблю!” АА открывала лицо, показывала».
Из воспоминаний Ахматовой: «Но он не переставал любить!.. Говорил только, что “Вы похожи на Екатерину II”».
Из воспоминаний Николая Гумилёва в передаче Ирины Одоевцевой: «Как‑то, когда я приехал к ней в Севастополь, она была больна свинкой. И она показалась мне с уродливо распухшей шеей ещё очаровательнее, чем всегда. Она, по‑моему, была похожа на Афину Палладу, а когда я сказал ей об этом, она решила, что я издеваюсь над ней, назвала меня глупым, злым и бессердечным и прогнала. Я ушёл, но весь вечер простоял под её окном, ожидая, что она позовёт меня. А утром уехал, так и не увидев её снова».
Из письма Николая Гумилёва Валерию Брюсову: «21 июля 1907 г., Париж. Две недели прожил в Крыму, неделю в Константинополе, в Смирне имел мимолётный роман с какой‑то гречанкой, воевал с апашами в Марселе, и только вчера, не знаю как, не знаю зачем очутился в Париже».
Из книги Павла Лукницкого: «На даче Шмидта были разговоры, из которых Николай Степанович узнал, что АА не невинна. Боль от этого довела Николая Степановича до попытки самоубийства в Париже».
Из книги Аманды Хейт: «Во Франции ранней осенью, в отчаянии от нового отказа, Гумилев вновь пытался покончить с собой. Он отправился в Трувиль в Нормандии и был арестован “en état de vagabondage”, то есть за бродяжничество».
Из книги Павла Лукницкого: Гумилёв «послал Анне Андреевне Горенко из Трувиля свою фотографию со строфой из Бодлера».
Из воспоминаний Ахматовой: «Н.С. прислал мне в Севастополь Бодлера (“Цветы зла”) с такой надписью: “Лебедю из лебедей – путь к его озеру” [и] написал мне на своей фотогр. четверостишие из «Жалобы Икара» Бодлера:
Mais brule par l*amour du beau
Je n*aurai pas l*honneur sublime
De donner mon a l*abime
Qui me servira de tombeau.
(Севастополь, 1907)»
Перевод: Но сожжённый любовью к прекрасному, / Я не удостоюсь высшей чести / Дать моё имя бездне, / Которая станет моей могилой.
Из воспоминаний Николая Гумилёва в передаче Ирины Одоевцевой: «В предпоследний раз я сделал… [Анне] предложение, заехав к ней по дороге в Париж. Это был для меня вопрос жизни и смерти. Она отказала мне. Решительно и бесповоротно. Мне оставалось только умереть.
И вот, приехав в Париж, я в парке Бютт Шомон поздно вечером вскрыл себе вену на руке. На самом краю пропасти. В расчёте, что ночью, при малейшем движении, я не смогу не свалиться в пропасть. А там и костей не сосчитать…
Но видно, мой ангел‑хранитель спас меня, не дал мне упасть. Я проснулся утром, обессиленный потерей крови, но невредимый на краю пропасти. И я понял, что Бог не желает моей смерти».
Из письма Ахматовой Сергею фон Штейну: «1907 г. Дорогой Сергей Владимирович, хотя Вы прекратили со мной переписку весной этого года, у меня всё‑таки явилось желание поговорить с Вами.
Не знаю, слышали ли Вы о моей болезни, которая отняла у меня надежду на возможность счастливой жизни. Я болела лёгкими (э т о с е к р е т), и, может быть, мне грозит туберкулёз…
Не говорите, пожалуйста, никому о моей болезни. Даже дома – если это возможно. Андрей с 5 сентября в Париже, в Сорбонне. Я болею, тоскую и худею. Был плеврит, бронхит и хронический катар лёгких. Теперь мучаюсь с горлом. Очень боюсь горловую чахотку. Она хуже лёгочной. Живём в крайней нужде. Приходится мыть полы, стирать.
Вот она, моя жизнь! Гимназию кончила очень хорошо. Аннушка».
Из книги Веры Лукницкой: «…Андрей Горенко, остановился, естественно у Гумилёва. Рассказы о России, о юге, о сестре… Это подняло настроение Гумилёва и, уже в октябре, оставив Андрея на попечении друзей художников, он решился сделать ещё одну попытку. Поехал к ней… скрыв эту поездку от родителей и взяв на неё деньги у ростовщика».
«30 октября по освидетельствованию был признан неспособным к военной службе и освобождён от воинской повинности по причине астигматизма глаз».
Из книги Аманды Хейт: «…Его попытки уговорить Анну выйти за него замуж оказались не более успешными, чем прежде. В декабре он попробовал отравиться и был найден спустя сутки в бессознательном состоянии в Булонском лесу».
Из воспоминаний Алексея Толстого: «Гумилёв рассказывал мне эту историю глуховатым медлительным голосом…
– …Я начал понимать, что лежу навзничь и гляжу на облака. Сознание медленно возвращалось ко мне, была слабость и тошнота. С трудом наконец я приподнялся и оглянулся. Я увидел, что сижу в траве наверху крепостного рва в Булонском лесу. Рядом валялся воротник и галстук… Опираясь о землю, чтобы подняться совсем, я нащупал маленький, с широким горлышком пузырёк – он был раскрыт и пуст. В нём вот уже год я носил кусок цианистого калия, величиной с половину сахарного куска. Я начал вспоминать, как пришёл сюда, как снял воротник и высыпал из пузырька на ладонь яд… Я бросил его в рот и прижал ладонь изо всей силы ко рту. Я помню шершавый вкус яда.
– Вы спрашиваете, зачем я хотел умереть? – продолжал Гумилёв, – Я жил один в гостинице, – привязалась мысль о смерти. Страх смерти был мне неприятен… Кроме того, здесь была одна девушка».
Из книги Веры Лукницкой: «А. Горенко, узнав о попытке самоубийства от брата, прислала Гумилеву великодушную успокоительную телеграмму».
Я думаю, что все эти попытки Гумилёва покончить жизнь самоубийством из‑за отказов Анны выйти за него замуж, нашли поэтическое отражение в знаменитом стихотворении Ахматовой «Сжала руки под тёмной вуалью…»
Из книги Веры Лукницкой: «Андрей, окончательно поняв, что средств для жизни в Париже у него недостаточно, вынужден был покинуть его».
В январе 1908 г. вышел в свет второй сборник стихотворений Н. Гумилёва «Романтические цветы» с посвящением «Анне Андреевне Горенко», а в журнале «Весы» № 4 были напечатаны новеллы Гумилёва «Радости земной любви» с посвящением «А. А. Горенко».
Из воспоминаний Ахматовой: Я «привыкла видеть себя в этих волшебных зеркалах и с головой гиены, и Евой, и Лилит, и девушкой, влюблённой в дьявола, и царицей беззаконий, и живой и мёртвой, но всегда чужой».
«Николай Степанович рассказывал, что в Париже так скучал в 1906‑1908 г., что ездил на другой конец города специально, чтобы прочитать на углах улицы: “Bd Sébastopol” (Севастопольский бульвар)».
Из книги Веры Лукницкой: В апреле 1908 г., распрощавшись с Парижем, «Гумилёв приехал в Севастополь, чтобы повидаться с А. Горенко. Снова сделал предложение и снова получил отказ. Вернули друг другу подарки…
В июле Гумилёв подал прошение ректору Петербургского университета и 18 августа был зачислен студентом юридического факультета…
В сентябре, с очень небольшими деньгами, Гумилев… поехал в Египет… В Афинах осматривал Акрополь и читал Гомера… Посетил Эзбекие, купался в Ниле – словом, вёл себя, как обычный турист до тех пор, пока не кончились деньги. Поголодав изрядно… занял деньги у ростовщика и вернулся в Россию.
…Поездка в Египет была важна тем, что повлияла на его отношение к самоубийству. В будущем, несмотря ни на какое подавленное душевное состояние, если таковое бывало, Гумилёв н и к о г д а не возвращался к подобным мыслям…
Через год он перешёл на историко‑филологический факультет…
Общественно‑литературную жизнь в Петербурге Гумилёв начал с того, что… поехал с визитом к Вяч. Иванову на знаменитую в то время “башню”. Так называли квартиру Иванова на Таврической улице, расположенную в верхнем полукруглом этаже дома. Это была первая встреча Гумилёва с поэтом, филологом, теоретиком символизма, о которой он мечтал уже давно… На “башне” читал стихи и имел успех».
Из воспоминаний Ахматовой: «До возвращения из Парижа – такая непризнанность, такое неблагожелательное отношение к Николаю Степановичу. Конечно, это его мучило. Вот почему он был очень счастлив, подъём был большой, когда появились Кузмин, Потёмкин, Ауслендер…»
Из воспоминаний Сергея Ауслендера: «Я увидел высокую фигуру в чёрном пальто, в цилиндре, утрированную, немного ироническую…»
Из воспоминаний Ахматовой: «А Вы знаете, что он совсем не такой был. Это был период эстетства. Он был совсем простой человек потом…»
Много позже и Ауслендеру сделалось ясно, что «все странности и самый вид денди у Гумилёва были чисто внешние».
Из книги Веры Лукницкой: «…На вернисаже петербургской выставки “Салон 1909 года” Гумилёв познакомился с С. А. Маковским. Они разговорились о поэзии, и в итоге родился проект нового литературного журнала… “Аполлон”. И, хотя [Гумилёв] не занимал в то время ещё ведущего положения в редакции, с огромным рвением обсуждал план издания, организовывал собрания, помогая основателю журнала…
Ещё в начале года у Гумилёва возникла мысль об учреждении школы для изучения формальных сторон стиха. Он заинтересовал этой идей А. Н. Толстого и П. П. Потёмкина, потом все они вместе обратились к Вяч. Иванову и [филологу] Ф. Ф. Зелинскому с просьбой прочесть курс лекций по теории стихосложения. Так возникло “Общество ревнителей художественного слова”, которое ещё называлось “Академия стиха” или просто “Академия”.
Поначалу было решено, что лекции будут читаться всеми основоположниками “Академии”. Но собрания проходили регулярно раз в две недели на “башне”, и в результате лектором оказался один Вяч. Иванов. После лекций обычно читались и разбирались стихи».
Из воспоминаний Ахматовой: Осенью 1908 г. «я поступила на юридический факультет Высших женских курсов в Киеве. Пока приходилось изучать историю права и особенно латынь, я была довольна; когда же пошли чисто юридические предметы, я к курсам охладела».
Но «я два года училась на Киевских Высших женских курсах».
25 мая 1909 г. Гумилёв вместе с 22‑летней поэтессой Елизаветой Дмитриевой уехал в Коктебель к поэту Максимилиану Волошину, провёл там июнь и по настоянию Дмитриевой уехал из Коктебеля.
Из письма Николая Гумилёва Андрею Горенко: «Есть шанс думать, что я заеду в Лустдорф. Анна Андреевна написала мне в Коктебель, что вы скоро туда переезжаете, обещала выслать новый адрес и почему‑то не сделала этого. Я ответил ей в Киев заказным письмом, но ответа не получаю… Если Анна Андреевна не получила моего письма, не откажите передать ей, что я всегда готов приехать по её первому приглашению, телеграммой или письмом».
В конце июня Гумилёв по дороге из Коктебеля навестил Анну Андреевну в Лустдорфе.
