Kitabı oku: «Волшебное дуновение», sayfa 3
– Я – Агата, – улыбнулась она. – И я живая. Это поняла только ты – и лишь потому, что я сама этого захотела. Не спеши узнать больше. Ещё успеешь, подружка.
Она обвила мою шею своими крошечными ручками так крепко, что мне стало трудно дышать.
Я проснулась с бешеным сердцебиением…
На следующий день, выходя от опальных бутафоров, я услышала в швейной мастерской смех, голоса – и живо спустилась туда по скрипучей лесенке. Таинственный Хромой сидел в кресле, спиной к двери. Знакомая трость отдыхала на подлокотнике. Кукла красовалась рядышком, на столе.
– Очаровательно! Прелестно! Какая тонкая работа! Просто восхитительно! – посетитель щедро осыпал комплиментами зардевшуюся Ольгу, Мадам Юлю – а заодно и подвернувшуюся Клавусю. – Это лучше, чем можно было вообразить! Даже лучше, чем было… было когда-то.
– Вы это помните? Помните, как было когда-то? – искренне удивилась Мадам Юля. – По-моему, для этого вы ещё слишком молоды – хо-хо-хо! Ведь этой кукле никак не меньше ста лет!
Незнакомец рассмеялся:
– Девяносто девять, всего лишь девяносто девять! Полюбопытствуйте – вот и дата.
Он перевернул куклу – тёмные локоны взметнулись, точно пугающие крылья ночного мотылька. На подставке была надпись: «1878 годъ. Агата».
– Так вот как зовут нашу очаровательницу – Агата! – воскликнула Мадам Юля.
Я вздрогнула и задела локтем шаткую гладильную доску. Утюг, звякнув, завалился на бок. Незнакомец обернулся:
– Вы не обожглись?
– Нет. Утюг холодный.
– Будьте осторожнее, – улыбнулся он.
Странная, странная улыбка…
– А я вот чего ещё спросить хотела, – отвлекла Хромого нетерпеливая Ольга, – про ленточку на корсаж. Эта подойдёт ли? Я что-то сомневаюсь, прежняя была понежнее.
– Да, эта не годится, – согласился незнакомец, едва глянув на ленточку. – Нужна другая. Помните, как на антикварных коробочках с драгоценностями? Я принесу.
Антикварные коробочки с драгоценностями? Ну и фрукт.
Он простился и вышел. Все потихоньку вернулись к своим занятиям. Только Ольга долго разглядывала надпись на подставке, ковыряя её перламутровым ногтем и с большим сомнением качая головой:
– Надо же – Агата! Склероз склерозом, но зуб даю: этой надписи раньше тут не было…
* * *
Вскоре пропал наш начальник, пропал внезапно. Он не вышел на работу, что само по себе было явлением исключительным. Сначала Валериана Кровавого сочли больным, но быстро выяснилось, что его нет и дома. Версии выдвигались самые фантастические: от грандиозного загула по причине заныканного от жены наследства восточного дяди-хана – до просто несчастного случая насмерть.
– Да какой несчастный случай? – ухмылялся, энергично потирая руки, второй кукольный механик Максим. – С ним-то?! Да на него кирпич упадёт – и тот промахнётся. Ждите, скоро он объявится, злодей наш.
Но злодей не объявился. Ни старания родственников, ни усилия милиции не принесли результатов. Правитель мастерских бесследно исчез.
Максиму поручили временно замещать Кровавого, и он третью неделю с усердием обмывал назначение. Дисциплина ослабла, работа шла своим чередом. В нашем маленьком мирке настали смутные времена.
На фоне таких небывалых событий очередное появление странного Хромого прошло почти незамеченным. Он вручил Ольге обещанную ленточку, полюбовался фарфоровой красавицей и объявил, что зайдёт через неделю – забрать куклу и полностью расплатиться.
Выходя, он на мгновение склонился над маленькой танцовщицей, точно поправляя её локоны, но я была уверена: он что-то шепнул ей.
Агата улыбалась.
На следующий день, заканчивая кукольный наряд, Ольга уколола палец. Пустяшная ранка воспалилась и никак не хотела заживать; затем распухла вся рука. Пришлось отправить Ольгу к хирургу, ей дали больничный, назначили уколы, процедуры – сплошная канитель… Какая уж тут работа?
Тогда-то и позвонил Хромой. Как водилось, в отсутствие Ольги к телефону подозвали меня. Незнакомцу срочно требовалась кукла, да как на грех у него разболелась нога, и он нижайше просил доставить Агату к нему домой. Тем более что это буквально рядом.
Он назвал адрес. Всё звучало так убедительно…
Но что-то смущало меня – что-то едва уловимое.
Боясь взглянуть на неё, я водворила в футляр обёрнутую шёлком возмутительницу нашего спокойствия, вышла из театра – и окунулась в мокрую петербургскую осень. Под ногами шуршали ворохи янтарных листьев, а мне казалось: это кукла ворочается в картонной упаковке. Я даже замедляла шаги, останавливалась, прислушиваясь…
Но в коробке было тихо.
Вот и высокая арка подворотни, помутневшее витражное окно на сумрачной лестнице, кружевные и очень пыльные чугунные перила – всё, как и следовало ожидать…
Даже звонок на двери был старинный, механический. Как ключик кукольного завода.
Я осторожно повернула его два раза, точно приводя в действие пружину неведомого устройства: протяжная трель рассыпалась по длинному коридору, угасая в его глубине. Прошаркали чьи-то ноги, замок звякнул – и дверь медленно отворилась…
Я вошла. Того, кто отпирал, в прихожей уже не было, не было вообще никого – горел лишь бледный розовый светильник, похожий на газовый рожок из безвозвратно ушедшего века. В большом тусклом зеркале я наткнулась на растерянный взгляд моей зеркальной спутницы, словно вопрошавший: «Что мы делаем здесь?»
– Проходите, проходите! – донёсся из недр квартиры знакомый голос, от которого я невольно вздрогнула. – Простите, что не встречаю.
В дальнем конце прямого тёмного коридора пробивался слабый свет из полуоткрытой двери. Я помедлила мгновение – и пошла на этот свет.
И на этот голос.
Голос из сна.
Считается, что внезапное удивляет. Мне кажется – это не так. Когда что-то случается внезапно, для удивления уже не остаётся места: мы испытываем неловкость, испуг, растерянность – мы просто выпадаем из равновесия.
Кроме тех случаев, когда это внезапное ожидалось давным-давно. И ожидание таилось, где-то на самом донышке души…
Передо мной была Агата.
Нет, не кукла.
Она не красовалась на своей подставке, эффектно вскинув новёхонький веер. Агата сидела в кресле у окна, откинув на высокую бархатную спинку прелестную головку в каштановых локонах. Я растерянно взглянула на принесённый мною кукольный футляр – Агата в кресле рассмеялась. Она стремительно поднялась, подошла ко мне, мягко взяла коробку из моих рук, поставила её на овальный столик.
Я заворожённо наблюдала, как она снимает крышку…
В коробке была Мадам Юля, настоящая Мадам Юля.
Маленькая Мадам Юля – в своей любимой клетчатой юбке-клёш и блузе из синего шелка. Пухлые ножки художницы скрестились в эффектной балетной стойке, той самой, которую она так охотно демонстрировала нам всякий раз, когда, выпив чаю, вспоминала бурную творческую юность.
Агата повернула ключик: музыка зазвучала – и Мадам Юля энергично задвигала руками, казалось, прищёлкивая невидимыми кастаньетами. Ведь ей всегда нравились испанские танцы.
– Ты удивлена?
– Нет. Совсем нет, – ответила я, не отрывая глаз от танцующей Мадам. – Но почему она?
– Не только она, – загадочно улыбнулась моя собеседница, – смотри же!
Она указывала на высокий шкаф слева от окна, шкаф во всю стену. За стеклянными дверцами на полках разместились куклы, механические куклы, подобные той, что некогда принёс нам таинственный незнакомец – много, очень много, целая пропасть кукол. Продавщицы цветов и мороженого, дворник с метлой, трубочист, повар с поварёшкой и медной кастрюлькой – и другой, с дырчатым блином на блестящей сковороде; охотник с собакой, уличный регулировщик с полосатым жезлом; музыканты со всевозможными инструментами, целый оркестр.
Агата распахнула дверцы, предлагая мне хорошенько рассмотреть своё уникальное собрание.
– А она, – усмехнулась Агата, устраивая Мадам Юлю между балериной в кремовой пачке и нагловатым цирковым жонглёром, – всего лишь показалась мне забавной.
Тут, к ужасу своему, я заметила на верхней полке пропавшего нашего начальника, Валериана Кровавого.
– Как? И он?!
– И он, – кивнула Агата, – такой редкий экземпляр. Я просто не смогла удержаться.
Коварная очаровательница сняла с полки кукольного деспота – и он возмущённо заскрипел руками, грозно заворочал глазами. Такой маленький, такой сердитый…
Но мне показалось, что на дне его свирепых глаз таится отчаяние.
Повертев в руках, Агата водворила Кровавого на прежнее место. Я проводила несчастного грустным взглядом – и вдруг заметила сбоку, в самой глубине шкафа, таинственного нашего незнакомца, с неизменной тростью в руке.
– Хромой? Неужели… неужели и он – кукла?! – невольно вырвалось у меня.
– Все мы – куклы, – усмехнулась Агата. – Вещи живут долго-долго, дольше людей. Куклы живут долго. Иногда мы становимся людьми – на какое-то время, когда нам этого хочется. Выходим в свет, смотрим, как меняется жизнь. Хотя, в принципе, мало что меняется в этом мире. Ты сама это поймёшь… поймёшь неизбежно.
Агата протянула ко мне свою нежную, сияющую, как фарфор, руку.
Я должна была бы отпрянуть – но не смогла.
Она коснулась меня. Голова моя закружилась – мне показалось, что я стремительно падаю в бездну.
Всё вокруг вдруг стало таким огромным…
Серьга
весенняя городская сказка-круговорот
Серьга сорвалась – и вниз с балкона!
Была она продолговатая, прозрачная, как слеза.
Горный хрусталь, бабушкино наследство.
Серьги-сестрицы – похожие, как две капли воды – хранились в старинной шкатулке, обитой бархатом, и дополняли наряд своей новой молодой хозяйки только по праздникам. А теперь вот одна взяла – да и выскользнула из уха хохочущей Лёли, юркнула сквозь перила, несколько раз сверкнула на лету – и вонзилась в жидкую весеннюю грязь. Так глубоко ушла, что лишь кончик дужки торчал.
Сколько ни искали пропажу – не нашли.
Каркалия Каркловна с интересом наблюдала за происходящим. Люди внизу казались маленькими, беспомощными: топчутся, вглядываются в лужи, ковыряют палкой раскисшую тропу.
Пошумели, повздыхали – ушли.
Каркалия Каркловна взлетела, покружилась, устроилась веткой ниже, потом – ещё ниже; затем перебралась на самый последний обломанный сук, как раз над местом недавнего происшествия. Моргнула, каркнула для порядка, глянула туда-сюда: тихо. Порхнула на землю, покачала крыльями, сделала шажок-другой-третий…
– Смотрите – ворона! – донеслось сверху. – Никак за серьгой пожаловала, зараза? Кыш-кыш! Чем бы кинуть?
Чем кинут, Каркалия Каркловна выяснять не стала. Она ловко ухватила клювом серебряную дужку – и взвилась с добычей в мгновение ока.
– Смотри, смотри – понесла! – восторженно завопили с балкона весёленькие гости. – Смотри, Лёлька, ворона твою серьгу нацепила! Эге-гей! Зиме конец!
Хрустальная капля пронзила весенний воздух – и поминай как звали!
В большом гнезде на высоком тополе шли приготовления: заселялись. Зять Каркашкин и дочка Кариша утыкивали сучки и щепки в прошлогодние плетушки, чтобы стало покрепче и поуютнее – ожидалось потомство.
Каркалия Каркловна важно опустилась на соседнюю ветку, слегка помахивая-подразнивая блескучей добычей.
– Кар-Кар-Каркловна, что это за ерунда у вас? – подивился зять Каркашкин. – Не тёща, а карррикатура! Вы бы лучше чего полезного притащили, каррркас укреплять, о внуках подумали, о кар-кар-каррапузиках!
Но Кариша была другого мнения.
– Ой, мама! Кра-кра-крррасота! – завопила она, подлетая к матери. – Пррросто каррртинка! Дайте покрррасоваться!
Каркалия Каркловна возражать не стала, тем более что у неё был занят клюв. И отдала серьгу Карише.
А зять – что с него взять? – болван.
Карррлик.
Кариша и думать забыла о потомстве. Серьга полностью поглотила её внимание. Она играла с ней, любуясь заманчивым блеском; безуспешно пыталась прицепить к перьям, к хвосту.
– Кар-кар-карракатица! – сердился на неё Каркашкин. – Вся в свою мамашу, старую карргу! Работай-ка, каррр!
Никакого внимания к птичьей красоте.
На толстой ветви старого дуба по вечерам собирался высший слёт. Самый высший – выше уж точно некуда. Сидели, вниз таращились, обсуждали видимое: как дуры-собаки лаются, как ненавистные кошки по помойкам шастают, как люди суматошно носятся – туда-сюда, туда-сюда!
Беспокойные создания.
А вот и гордая Кариша показалась: серьга в клюве – красотища!
– Очень вам идёт, – похвалил облезлый старичок Каркыч, известный своим редким умением лаять по-собачьи. – На каррамель похоже.
– Это карррбункул? – поинтересовалась толстая Карла, живущая над ломбардом. – Сколько карррат?
Но Кариша лишь помотала головой: что ответишь с серьгой в клюве?
– Посмотрите-ка вон на тот каррниз! – завопил вдруг молоденький взъерошенный Карик. – Вон кот голубей подкарррауливает, сейчас вцепится – и крранты!
– Кар-кар-карраул! – дружно закричали вороны.
И Кариша с ними. Ну как тут удержишься?
Только серьга-то из клюва и выпала. И прямо на бродячего пса Шкелета, что пригрелся на солнышке у подножия дуба. Упала, зацепилась дужкой за колтун под левым ухом.
Шкелет вскочил, башкой затряс – а серьга крепко сидит.
Кариша всполошилась, налетела на Шкелета, закаркала.
Старичок Каркыч тоже полаял для порядка – да что уж теперь?
Облаять Шкелет и сам может.
* * *
Стал Шкелет жить-поживать с серьгой под ухом. Вреда от неё никакого – так, звякнет иногда. Зато стильно. Дамы это сразу оценили: и помойная лайка Таська, и ларёчная овчариха Жулька.
И даже Оля, болонка из многоэтажки.
– Какой это вы с серьгой элегантный, – говорит, – тяв! Прямо мастино-неаполитано!
– Да, – отвечает Шкелет, – не гав-гав-говядина, конечно. А тоже – вещь.
Но вредная Олина хозяйка подскочила, зафукала-закышкала, всю куртуазность беседы расстроила.
Потащился Шкелет пропитания искать. На помойки поздновато уже: там бомжи всё повымели. Потрусил к ларькам.
На задворках ларька мужик сидит на ящике, шаверму уплетает. Шкелет носом потянул: вкуснотища! Тихонько слева прошёл, потом – справа протиснулся.
– Э-э, – говорит мужик, – собачатина! Иди, брат Собакин, угощу.
Шкелет осторожно подобрался поближе, замер на безопасном расстоянии: если мужик за шерсть ухватит – выдраться, пожалуй, можно.
Тут мужик серьгу-то и углядел.
– Ого, – говорит, – золото-брильянты! Давай, брат-мохнат, меняться. Ты мне – побрякушку с уха, я тебе – полжратвы.
Пришлось Шкелету рискнуть. А без риска – что ж?
Кто не рискует, тому шавермы не видать.
Зажал мужик серьгу пальцами, а Шкелет шаверму – голодными зубами. Дёрнулись в разные стороны. Остался мужик с серьгой, а Шкелет со жратвой убежал. Никто не в обиде.
Повертел мужик серьгу, поразглядывал. Не брильянты, конечно.
Но дочке подарить можно. Дочка его, Маечка, очень всё блестящее любила. Маленькая ещё такая.
Пошёл мужик к дочке в гости.
* * *
– Явился! – фыркнула бывшая тёща, открывая дверь. – Эй, Анжелка, там твой секондхенд пришёл – га-га-га!
– Руки мыть! – рявкнула бывшая жена Анжела, медицинский работник. – В микробах к ребёнку не допущу!
Мужик скинул куртку, ботинки и в носках прохлюпал в ванную, оставляя на вылизанном до блеска линолеуме мокрые следы.
– Господи, – пыхтела Анжела, глядя на стекающую с его рук мыльную воду, – грязи-то, грязи!
Зато дочка Маечка очень обрадовалась.
– Папуся! – зажурчала она, тычась носом в его колючую небритую щёку. – Ты совсем пришёл? Совсем-совсем-совсем?
Мужик только вздохнул и уронил в дочкину ладошку хрустальную слезинку.
– Ой, капелька! – обрадовалась Маечка. – Капелька-капелька! Твёрдая капелька!
– Спать пора! – прогнусавила в дверную щель вездесущая тёща. – У ребёнка режим! Понимать надо!
Пока она ворчала, в Маечкину комнату прошмыгнул полосатый котишка в красном, против блох, ошейнике – и юркнул под кровать.
Мужик поцеловал дочку, ушёл.
А котишка вылез из-под кровати и призадумался: чего бы здесь такое устроить? Как бы побезобразничать?
– Котя! – обрадовалась Маечка. – Иди сюда, у меня подарок!
Она схватила котишку за бока самым бесцеремонным образом и прицепила к его ошейнику серьгу-капельку. В это время явилась строгая бабушка и стала Маечку укладывать спать.
А котишку из комнаты выдворили – антисанитария!
Тут-то он и обнаружил, что входная дверь приоткрыта. Выглянул любопытный котишка на лестницу, потянул воздух розовым носом – и назад: страшно! Но и интересно же…
Опять просунул котишка голову в щель, потом лапу выставил, потрогал холодный бетонный пол; потом сделал осторожненько шажок-другой-третий…
Внизу что-то застучало, наверху что-то зашумело, по лестнице рвануло сквозняком – и квартирная дверь захлопнулась. Так громко, так страшно!
Котишка подскочил от ужаса – и хвост трубой припустил вниз по ступенькам.
Р-раз! – и он в подъезде. Два! – и уже на улице.
А там – весна. Грязь под ногами чавкает, с крыши капель капает, в синем небе звёздочки мельтешат.
И вороны полоумные каркают.
Ну как тут домашнему котишке не обалдеть?
– Ты хто? – услышал он вдруг сиплый голос. – Не местный?
Котишка вздрогнул, оглянулся. Ободранный дворовый кот Кыша навис над ним чумазой образиной, с подозрением обнюхивая.
– Фу! Мыло, нафталин, йогурты! Ты квартирный, что ли? – презрительно поморщился Кыша. – Арестант?
Слыть арестантом котишке не хотелось: стыдно чего-то.
– Нет, – небрежно муркнул он, – я так… беглый.
Кыша уважительно кивнул:
– Тогда – другое дело. Тогда бить, наверно, не будем. Тогда – добро пожаловать в наш свободный двор, товарищ! И от оков тебя избавим…
Кыша ловко вцепился зубами в красный котишкин ошейничек: р-раз! – и свобода.
Серьга-капелька скатилась с разорванной ленты и затерялась в целой луже таких же весенних капель.
* * *
– Безобразие! – ворчал, открывая дверь, старый почтальон Филин. – Лужа у самого подъезда! Не пройти – не проехать! На телевидение, что ли, каждый раз звонить…
Наутро угрюмая дворничиха Раиса взяла метлу и стала разметать лужу: шур-шур, шур-шур! Влево-вправо, влево-вправо.
– Мокро им, – бурчала Раиса, – избаловались! Весна им не ндравится! Разве ж весной сухо бывает? Оттого и мокро, что тает. Простых вещей понять не могут. Учат их, учат, мозги буквами-цифирями набивают – и всё без толку, всё без толку. Наступит лето – будет сухо вам, дождётесь.
Так ворчала-бурчала – всю лужу и размела.
Осталась на асфальте одна лишь серьга-капелька.
Подхватила её метла, подбросила. И повисла капелька на голой ветке. В чаще дремлющего сиреневого куста.
Месяц прошёл. Другой пролетел. Третий подкрался, дохнул на город забытыми ароматами. Распустились на сиреневом кусте нежные цветочные гроздья.
