Kitabı oku: «Королевы бандитов», sayfa 3

3

Шел одиннадцатый час, когда Гита услышала возле своего дома шаги. Прихватив фонарь на солнечных батарейках, она открыла дверь прежде, чем Фарах успела постучать. Если бы не свет фонаря, внутри дома царила бы такая же непроглядная темень, как на улице. Плановые кратковременные отключения электроэнергии в деревне («электровыходные», как их называли, словно жителям предлагалось устраивать у себя домашние вечеринки в полной темноте под стук коленками о предметы мебели в качестве музыкального сопровождения) становились все менее кратковременными и все менее плановыми. Детство Гиты и ее ровесников прошло при керосиновых лампах и свечах, но после многочисленных пожаров в их деревню явились представители разных неправительственных организаций, фонтанировавшие заботой, и принесли дары, в результате чего жители обзавелись портативными светильниками, а в самых оживленных местах поселения выросли большие уличные фонари на солнечных батареях.

Фарах замерла, забыв опустить руку, которой собиралась постучать в дверь.

– О, привет! – с радостным удивлением выпалила она, словно они случайно столкнулись на рынке; Гита уже заметила эту ее неприятную привычку находить забавное во всем, даже в предумышленном убийстве. – Итак, какой у тебя план? – Фарах потерла ладони, и Гите почудилось, что весь ее дом наполнился суховатым шуршанием и скрипом.

Этот самый вопрос крутился у Гиты в голове уже несколько часов. Фарах рассчитывала на нее как на чемпионку по убийствам, ведущую со счетом один-ноль, а Гите уже давно надоело отстаивать свою невиновность. Сказать людям правду означало попросить их поверить ей, но она никого ни о чем не желала больше просить в этой деревне и сейчас тоже не видела смысла что-либо объяснять – да и сомневалась, что это будет так уж легко сделать, поэтому самым что ни на есть заговорщическим тоном сообщила:

– Действовать нужно ночью. Все должно выглядеть так, как будто он умер во сне. И никакой крови – это негигиенично.

Гита прошла в дом, села на кровать, а Фарах, последовав за ней, опустилась рядом на пол.

– Ты тоже так сделала? С Рамешем?

– Тебя это не касается.

– Ладно. – Фарах вздохнула. – Значит, сейчас ты пойдешь со мной и… Или когда?

Гита прищурилась:

– Я сказала, что помогу тебе, но не говорила, что сделаю это за тебя.

– Но ты же умнее, чем я! У тебя все получится как надо, это точно, ты такая молодчинка, а я наверняка все испорчу!

– Если бы ты столько масла мазала себе на бутерброд, вместо того чтобы умасливать меня, не была бы такой костлявой, – хмыкнула Гита.

– Аррэ яар²³! И в мыслях не было, я совсем о другом толкую. Просто хочу сказать, что ты-то ведь уже убивала, тебе не впервой, ты лучше справишься!

– Твой гребаный муж – ты и убивай.

Фарах опять невольно поморщилась, услышав от Гиты грубое слово, но промолчала и покорно побрела за ней на улицу. С фонарем в руке Гита повела ее подальше от открытых водных каналов и главных улиц, на окраину, куда все в деревне выбрасывали мусор. Фарах прикрыла нос и рот краешком сари, отчего ее голос прозвучал приглушенно и жалобно:

– Зачем мы сюда пришли?

Гита наклонилась, разглядывая отбросы у себя под ногами.

– Искать пластиковый пакет, – отозвалась она.

– Для чего?

– Ты свяжешь Самиру руки и ноги, когда он заснет, и наденешь пакет ему на голову, – пояснила Гита таким тоном, как будто это было само собой очевидно. – Задушишь его, короче. Он умрет, ты снимешь кольцо из носа, я сохраню свои деньги. Раз-два, все счастливы.

– Грандиозно. – Фарах взглянула на нее с безграничным обожанием, как будто любая ее идея была гениальной и она ни в чем не могла ошибаться по определению.

Такое преклонение невольно вызвало у Гиты желание оправдать доверие, доказать, что она действительно способна на многое. Ей даже подумалось, что детишки так же, как Фарах на нее, смотрят на своих всемогущих мамочек.

– Согласна.

– Так, значит, вот как ты избавилась от Рамеша, да?

Гита выпрямилась, даже плечи расправила, чтобы выглядеть величественно и надменно:

– Если тебе нужна моя помощь, перестань конопатить мне мозги своими вопросами. Что я сделала, тебя не касается.

Фарах, снова приняв вид побитой собаки, чуть ли не всхлипнула:

– Бэй яар²⁴, хорошо-хорошо. А что я скажу людям? Ну, потом, в смысле…

– Скажешь, что у него был сердечный приступ, что он напился до смерти… да что угодно. Главное, не дай полиции провести вскрытие.

– Окей, – медленно проговорила Фарах. – Но если ты задушила Рамеша, почему не использовала подушку? С пластиковым пакетом как-то больше возни, по-моему.

Гита озадаченно моргнула: «Черт…» Эта мысль не приходила ей в голову. Она скрыла свое замешательство, гневно топнув ногой:

– Я не говорила, что задушила Рамеша!

Фарах всплеснула руками:

– Правда, что ли? Тогда зачем мы здесь? Я думала, мы сделаем то, что уже один раз сработало!

– Эй! Как говорил мой отец, даже чтобы правильно списать, надо иметь мозги, поняла? Тебе нужна моя помощь или нет?

– Мне нужен твой опыт, – надула губы Фарах, – а не твои эксперименты.

– Тогда расходимся. Почему я вообще должна из-за тебя напрягаться?

– Нет-нет! Ну прости, прости, окей? – Фарах схватилась обеими руками за мочки ушей в традиционном жесте чистосердечного раскаяния. – Давай дальше искать, хорошо?

Они пошли по самым популярным участкам свалки, где кучи мусора были больше. Гита ногой отбрасывала с дороги упаковки из-под мухваса²⁵, печенья и вафель. В нескольких метрах находились общественные туалеты, недавно установленные по распоряжению правительства. Их было два – мужской и женский, и чтобы никто не перепутал, на них красовались желто-синие рисунки: король и королева из карточной игральной колоды. Гита каждый день пользовалась этими туалетами с напольными унитазами, над которыми нужно было присаживаться на корточки, но только сейчас ей почему-то пришло в голову, как глупо выглядят рисунки.

У большинства деревенских жителей, в отличие от Гиты, были рядом с домами сортиры с выгребными ямами, но она часто видела, как мужчины бегают справлять нужду в чистом поле. Несмотря на недавно поднятый в обществе шум вокруг вопросов принародной дефекации и антисанитарии, ее эта проблема не волновала: она с детства делала то же самое, как и все остальные. Те, у кого были сортиры во дворе, не пользовались ими, потому что содержимое выгребных ям требовалось периодически откачивать, а индусы из высших каст боялись осквернить себя, убирая собственное дерьмо. Некоторые пытались нанимать для этого местных далитов, что на официальном уровне считалось незаконным, но власти редко вмешивались в такие дела, так что нарушителей к ответу обычно не призывали.

Так или иначе, для женщин правительственное нововведение в виде общественных и частных туалетов стало благом. Мужчины могли справлять нужду где угодно и когда угодно (Гита слышала, что даже на Западе, где чистые и комфортные уборные со всеми удобствами на каждом шагу, они почему-то ссут где ни попадя – видимо, такова уж животная природа человека), тогда как женщинам и девушкам предоставлялась возможность опорожниться только на рассвете и на закате, иначе они рисковали стать жертвами домогательств. Так что им приходилось терпеть. И в любом случае уж лучше было повстречаться в процессе со скорпионом, чем с сексуально озабоченным крестьянином.

Вокруг безумолчно стрекотали сверчки, поэтому Гита едва расслышала вопрос Фарах, когда та побрела к другой куче мусора, без особого энтузиазма разгребая ногами отбросы. Фарах остановилась, подняла и сразу отшвырнула пакет из-под чипсов, в котором расположилось на постой целое воинство муравьев-древоточцев, и осведомилась самым что ни на есть обыденным тоном:

– А почему, кстати, труп Рамеша так до сих пор и не нашли?

Над свалкой в ночном воздухе из-за жары усилился едкий запах гари – днем в деревне жгли мусор.

– Ты прямо как те суки из нашей группы заемщиц, которым лишь бы посплетничать, – проворчала Гита.

Фарах скривилась, но уже не от вони:

– Почему ты так много ругаешься?

– Потому что ты так много болтаешь.

– Женщинам нельзя сквернословить. И тебе это к тому же не идет совсем. – Через несколько секунд Фарах снова заговорила: – А вы с Рамешем… ну, это… по любви поженились? Или по сговору?

– А ты почему интересуешься?

– Чего ты такая подозрительная? Мы же на одной стороне. – Фарах вздохнула. – Ты не хочешь говорить о том, как закончился ваш брак, и я подумала, что воспоминания о его начале, быть может, для тебя не так тягостны. Вот мы с Самиром поженились по любви. Мои родители были против, но мы сбежали от них, и в итоге я переехала сюда. – На губах Фарах появилась странная, мечтательная улыбка.

– Наверно, тебе стоило послушать своих родителей, – заметила Гита.

Улыбка исчезла.

А на Гиту нахлынули неуместные воспоминания о Рамеше – о тепле его ладони, накрывшей ее руку, когда у нее подгорела лепешка-пападам, и о том, как ласково он оттеснил ее в сторонку, пообещав все исправить.

– У нас был брак по сговору, – сказала Гита. – Всё устроили родственники.

– А… – Фарах шмыгнула носом и вытерла его запястьем, отчего кончик приподнялся, и Гита увидела в ее ноздре застежку кольца. – Извини…

– Ничего страшного. Я-то, по крайней мере, могу винить в своем несчастье родителей, а тебе вот некого, кроме себя самой.

– Ну да. – Фарах подняла с земли розовый пакет с красными буквами. – Такой не подойдет? – Она натянула пакет на голову, и ее нос с кольцом вылез в дырку у него на боку.

Гита брезгливо фыркнула, слегка хлопнув ее по лбу:

– Черт побери, в Индии даже приличного мусора не найти.

– Что это здесь происходит? – прозвучал вдруг позади женский голос, и Гита сразу узнала Салони.

Ну ясное дело – у этой толстухи как будто был встроенный радар, пеленгующий поводы для свежих сплетен и ситуации, которые давали возможность покомандовать. Гита, сделав глубокий вдох, повернулась спиной к Фарах, пока та пыталась содрать с головы пакет.

– О, привет, – с притворной любезностью улыбнулась Гита Салони. – Рам-Рам²⁶.

Фарах задышала шумно и прерывисто, а в следующую секунду Гита чуть не выругалась, услышав за спиной ее бормотание:

– Кабадди, кабадди, кабадди…

– Рам-Рам. – Салони стояла в нескольких метрах от них, держа в руке такой же фонарь на солнечных батарейках, как у Гиты. – Так что же вы здесь делаете, а?

– Кабадди, кабадди, кабадди…

– Не сейчас, Фарах, – прошипела Гита.

Салони прищурилась, пытаясь получше их разглядеть в темноте:

– Мне послышалось или она говорит «кабадди»? Вы что, играете?!

– Мы… – начала Гита, но ни одного правдоподобного объяснения в голову не приходило.

Мантра Фарах, видимо, сработала, потому что голос ее был предельно спокоен:

– Мы тут ищем пакет, который случайно выбросила Гита.

– Этот, что ли? – Салони кивнула на розовые лохмотья в руках у Фарах.

Гита откашлялась и, выдернув у Фарах рваный пакет, прижала его к груди:

– Да. Он мне дорог. Как память.

Салони уставилась на нее:

– Я что-то даже не удивляюсь. Ты всегда была чудилой. Но знаешь, если теперь твое имя смешано с грязью, это не означает, что ты должна в буквальном смысле возиться в грязи.

У Гиты от ярости сердце сначало замерло, потом пустилось вскачь. Если тебя называют чудилой в тридцать пять лет, это можно как-нибудь пережить, не бросаясь в драку. Ее взбесило другое – то, что Салони в очередной раз не упустила случая воткнуть нож поглубже в рану и провернуть. Эта женщина получала удовольствие, изводя окружающих.

– А ты-то что здесь делаешь в такой поздний час? – сердито поинтересовалась Гита.

Салони переступила с ноги на ногу:

– Отвечу, хоть это и не твое дело. Мой сынок забыл в школе тетрадь, и разумеется, кроме меня, больше некому сбегать за ней по темноте. – Она встрепенулась. – Но я счастлива помочь деточке. Ведь это такая малость.

– Ибо дар бесценен, – закивала Фарах.

– Радость материнства, – подхватила Салони машинально, устремив взор к небесам. – Ну не благословение ли? Хотя, конечно, очень утомляет. Порой я думаю: «Салони, как тебе вообще удается воспитывать этих детей и одновременно заниматься бизнесом?»

– Да ты просто богиня! – пылко заверила Фарах.

– Ох ты ж божечки… – пробормотала Гита.

– Да ладно вам, – отмахнулась Салони, но, подумав, все же согласилась: – Пожалуй, что-то божественное во мне есть. Но все мучения ради детей того стоят, уж поверьте. Я всегда говорила: пока не вернешь долг природе, создав новую жизнь, будешь чувствовать себя неполноценной.

Гита, не сдержавшись, прыснула от смеха и уже ждала, что Салони, открывшая свой гадючий рот, сейчас забрызжет ядом в ответ, но та, прищурившись, перевела взгляд на Фарах.

– Не знала, что вы такие подружки, – сказала Салони.

– О, мы как сестры, – отозвалась Гита. – Поэтому я величаю ее «бен».

Бровь у Салони выгнулась под прямым углом:

– Да ты ко всем женщинам так обращаешься.

– Не ко всем, Салони.

На демонстративное отсутствие почтительного суффикса после своего имени Салони ответила хмурым взглядом. Ветер принес к ее ногам обертку от печенья, и она отбросила бумажку пинком.

– На твоем месте, Фарах, я бы поменьше копалась в мусоре и побольше думала о том, как буду возвращать деньги рассчитавшейся за тебя с кредитным инспектором премногоуважаемой Гитабен.

Фарах тотчас поникла, а Салони с чувством выполненного долга удалилась. До сих пор Гита была слишком озабочена собственным статусом парии, чтобы обращать внимание на то, что и Фарах находится не в лучшем положении. Она схлопнула надутый ветром розовый пакет, представив себе, что это голова Салони.

Фарах тем временем повернулась к ней, прижав руки к груди и глядя на Гиту сияющими глазами.

– Ты правда считаешь, что мы как сестры? – с надеждой спросила она.

Гита закашлялась.

– Вот кого надо было бы прикончить в первую очередь, – кивнула она в том направлении, куда ушла Салони, – а не твоего мужа. Сука паршивая. «Салони, как тебе вообще удается воспитывать этих детей и одновременно заниматься бизнесом?» – передразнила Гита. – Ну даже не знаю, может, все благодаря твоему богатенькому муженьку, а, Салони?

– Что вы тут вообще устроили? – недоуменно нахмурилась Фарах.

– Ты о чем?

– Вы так откровенно наезжали друг на друга, как будто у вас взаимная неприязнь…

– И что? Салони вообще никому не нравится, все только притворяются, что хорошо к ней относятся, а на самом деле ее просто боятся.

– Я ее не боюсь.

– Да уж у тебя есть жупел пострашнее.

– О, я вовсе не считаю тебя жупелом…

– Я не про себя, – возмутилась Гита, – а про твоего мужа!

– А… Ну да, конечно. – Фарах закашлялась. – Но я имела в виду, что вы ведь по правде друг друга ненавидите, и давно, верно? Прямо-таки сильно друг друга не любите. Ну, бывает, конечно, что не любят кого-то… не знаю, кого-нибудь противного. Но обычно такая нелюбовь проявляется только в присутствии этого человека, а потом он уходит, и о нем больше не думают. А у вас с Салони какая-то неистребимая взаимная ненависть.

– Ты к чему клонишь-то?

– К тому, что, по моему опыту, за такой ненавистью всегда скрывается увлекательная история.

– И что?

– А то, что я обожаю увлекательные истории.

– Я тут не для того, чтобы тебя развлекать, Фарах. Мы обе пришли сюда с одной конкретной целью.

Фарах вздохнула:

– Я тебе не враг, Гитабен, не надо так со мной. Ты оказываешь мне великую услугу, великую-превеликую, а я просто стараюсь облегчить тебе задачу. Ведь если мы подружимся, все будет проще. Между настоящими друзьями обычно все легко и просто, знаешь ли.

– Мы с Салони были настоящими друзьями, – сказала Гита. – Очень давно.

На лице Фарах отразилось сочувственное внимание, располагающее к дальнейшей откровенности:

– И что же случилось? Все из-за какого-нибудь мальчишки? В большинстве случаев дело именно в мальчишках.

– Я сказала, что мы с Салони были друзьями, не для того, чтобы посплетничать с тобой, Фарах. Я сказала это, чтобы возразить тебе, потому что между настоящими друзьями не всегда все легко и просто.

– Я же сказала «обычно». С Салони у тебя не заладилось, это понятно. Но неужели у тебя никогда больше не было подруг? Вот уж не верится!

– Отвяжись, ясно? Раньше ты мне в друзья не набивалась, пока помощь моя не понадобилась.

– Я…

– После того как Рамеш пропал, вы все и взглядом меня не удостоили, не то что беседой по душам. И меня это вполне устраивает. Так что не надо мне тут проповедовать о важности дружбы. – Гита отшвырнула пакет в грязь. – Всё, тема закрыта. Пошли отсюда.

Фарах не сдвинулась с места:

– А как же твой план?

– Салони нас видела. Если Самир умрет сегодня ночью, это вызовет подозрения. Она паршивая сука, но далеко не дура.

Фарах вскинулась:

– Опять ругаешься!

– А что, скажешь, я не права? Она не паршивая сука?

Фарах открыла было рот, но Гита напомнила:

– Ты не забывай, что ложь – более тяжкий грех, чем сквернословие.

И Фарах ничего не оставалось, как захлопнуть рот, щелкнув зубами.

4

«Все из-за какого-то мальчишки? В большинстве случаев дело именно в мальчишках».

Неприятно было констатировать проницательность Фарах и собственную заурядность, то есть принадлежность к большинству. Гита должна была признать, что дело было именно в мальчишке. Если, конечно, так можно было назвать Рамеша, у которого в пятнадцать, когда его семья переехала из соседней деревни, уже росли усики, а к двадцати двум он щеголял в густой бороде. Как и сама Гита, Рамеш не отличался ни красотой, ни легким, веселым нравом. Будь это не так, его внимание наверняка вызвало бы у Гиты подозрения. Будь это не так, он непременно приударил бы за Салони. Но пока все местные мальчишки грезили о том, чтобы заглянуть к Салони под юбку, их родителей интересовала только ее кубышка с приданым, а там было ровно ноль рупий ноль пайс²⁷. (В начальной школе учитель экономики рассказывал им о традиции платить семье жениха за невесту. Салони тогда ему возразила, что это жених должен платить семье невесты – ведь он получает целого человека, который будет заниматься домашним хозяйством. Учитель рассмеялся – мол, нет, жениху платят, потому что он берет на себя ответственность и в его доме появляется лишний рот, который надо кормить, к тому же человека нельзя купить, у нас ведь нет рабства. Но Салони продолжала яростно спорить, учитель потерял терпение, и до конца урока экономики она простояла за партой наказанная.)

Салони выросла в крайней нищете. Семья Гиты была бедной, но не нищей – у них на столе всегда были овощи с рисом или с чапати²⁸. В семье Салони ели через день, составляя расписание, когда кто ужинает, а кто ложится спать голодным, при этом предпочтение всегда отдавалось мальчишкам. В школу ее отдали только из-за государственной программы бесплатных обедов для учеников. Вторую половину дня она обычно проводила в доме Гиты. Однажды отец Гиты принес с работы выброшенные яблоки с подгнившими бочка́ми и пятнышками, которые мать Гиты собиралась вырезать, а пока она ходила за ножом на кухню, Салони уже слопала свое угощение целиком – с сердцевиной, семечками, хвостиком и гнилью. Родители Гиты ничего не сказали, но когда они доели яблоки, Салони вспыхнула от стыда – на ее светлой коже отчетливо проступил румянец, – потому что она увидела отложенные несъедобные части, огрызки и все такое. Тем вечером родители Гиты настояли на том, чтобы подруга дочери осталась у них на ужин. За почти два десятилетия их дружбы Салони никогда не приглашала Гиту к себе домой, а Гита никогда не напрашивалась.

В каких-нибудь других странах уровень бедности Салони непременно стал бы поводом для буллинга. Но у них в деревне все жили более чем скромно – у большинства людей была совсем простая одежда и по две пары обуви. Шоколад и пирожные считались деликатесом; на Дивали²⁹ готовили домашние сладости. Но пусть Салони ходила босая, всем остальным она не была обделена – остроумная, заводная девчонка из самой высшей касты, да к тому же еще и красивая. Сказочно, невероятно красивая – золотисто-зеленые глаза, смущавшие ее собственных родителей, точеные скулы и губы сердечком над очаровательным острым подбородком. Хорошенькая девочка превратилась в прекрасную девушку – в переходном возрасте Салони не знала проблем ни с прыщами, ни с подростковой угловатостью. Как волны морские повинуются луне, совершая приливы и отливы, так их одноклассники уступали воле Салони. Ее власть в коллективе была неоспорима – всем хотелось оказаться поближе к Салони, словно ее внимание возвышало и других тоже.

Однако нищета в совокупности с дерзким нравом отпугивает женихов. Старших сестер Салони выдали замуж в дальние деревни за немолодых вдовцов, не претендовавших на приданое, – таким образом и малолетняя Пхулан когда-то досталась тридцатитрехлетнему извращенцу.

Неудивительно, что главной целью в жизни для Салони стали деньги, и она не делала из этого секрета. Однако мечтала она вовсе не о баснословных деньгах на царские хоромы, тачки и столичные развлечения – нет, Салони была амбициозной, но не жадной, она мыслила в практическом направлении. Вместо нищеты ей нужна была нормальная, не запредельная бедность, тот скромный уровень жизни, который был в деревне у всех остальных и который люди почему-то не ценили – они вздыхали из-за растущих цен на рис, но по-прежнему могли есть этот чертов рис в свое удовольствие. Ей нужно было ровно столько денег, чтобы покупать себе еду по вкусу и настроению, ровно тот уровень бытового комфорта, который позволяет не задумываться о стоимости товаров первой необходимости.

Каждое утро ее отец шел на погрузочную площадку и до вечера вместе с другими семью мужчинами таскал камни в кузовы грузовиков за двадцать рупий в день. Ее будущий муж, говорила Салони душными ночами, когда они укладывались спать на Гитиной веранде под открытым небом, мерцавшим звездами над головой, вовсе не должен быть богатым, как Амбани³⁰, обойдемся без кроров³¹, он должен быть перспективным и точно знать, как добиться успеха. Пока Гита на одной скамейке с ней в третьем ряду класса сражалась с простыми уравнениями, Салони уже понимала, что правильный старт – залог победы. Можно быть умным, как ее отец, и при этом ничего не добиться в жизни. Можно быть гением и всю жизнь надрываться ради жалкого заработка, который будет целиком исчезать в желудках твоих ребятишек, скребущих ложками по быстро пустеющим тарелкам.

Поэтому Салони уже в двенадцать-тринадцать лет начала строить планы на будущую жизнь и развила бурную предпринимательскую деятельность. От дешевых безделушек, вечно побрякивавших в ее рюкзаке, от ластиков в форме фруктов, которые ничего не стирали, от всего, чем задаривали ее мальчишки, не было никакого проку. Нет, Салони нужны были деньги, чтобы обеспечить самой себе приданое, а значит, и жениха.

– Чтобы хорошо заработать, сначала нужно щедро потратить, – однажды сказала она Гите, но та с ней не согласилась.

– Ты всем парням в окру́ге нравишься, и когда-нибудь появится тот единственный, который заставит своих родителей отказаться от приданого. Тот единственный, которому нужна будешь только ты. Я уверена. Тебе достаточно будет глазом моргнуть.

Салони в ответ рассмеялась и подтолкнула подругу плечом:

– Не будь такой наивной, Гита.

– Ты что, сомневаешься, что все они хотят тебя, а не какие-то там деньги?

– Может, и так. Но если и хотят, то недостаточно сильно, чтобы бросить вызов своим папкам и мамкам.

Гита повертела сережку-«гвоздик» в мочке уха.

– Нет, я не верю.

– Это потому, что ты меня любишь, – хмыкнула Салони. – Ты смотришь на меня по-другому, не так, как все. – Она цокнула языком: – И еще потому, что ты дура.

Гите приходилось скрепя сердце участвовать в ожесточенной борьбе Салони с нищетой чаще, чем хотелось бы. Однажды они пытались продавать школьные тесты, но быстро выяснилось, что надо где-то добывать еще и правильные ответы, чтобы обеспечить себе регулярный доход. В другой раз Салони заключила сделку с торговцем всякой второсортной бижутерией, пообещав сделать рекламу его зашкварному товару, и на снятой вскоре общей фотографии все их одноклассницы сидели с дурацкими дешевыми заколками-бабочками в волосах, словно это был обязательный элемент школьной формы.

За дурацкими заколками последовали побрякушки под слоганом «Пусть все девчонки обзавидуются», а за побрякушками – помада и румяна с девизом «Пусть все мальчишки обалдеют». Гормоны у их ровесников уже играли вовсю, и Салони вдруг обнаружила, что до сих пор упускала из виду половину рынка своих потенциальных клиентов – собственно мальчишек. После этого настала кратковременная эра агентства знакомств, которая закончилась под аккомпанемент звонких пощечин парням и вопли Салони: «Я сваха, дурень, а не шлюха!»

Еще были надувательская лотерея, розовый карандаш для глаз с эффектом конъюктивита, платная служба телефонной связи, состоявшая из Салони и ее дешевого мобильника и натолкнувшая всех жителей деревни на мысль обзавестись собственными дешевыми мобильниками, а также кулинарный конкурс на лучший второй завтрак, имевший неожиданный успех у пожилых женщин, которые, однако, быстро смекнули, что могут обойтись без Салони в качестве организатора, и дали ей отставку.

Восстановить точную хронологию всех этих предприятий – в каком году что происходило и в каком возрасте – Гита уже не могла, поскольку в ту пору время их не волновало. Зато она четко помнила, что им было около девятнадцати лет, когда отец с матерью сообщили ей о предстоявшем визите молодого человека с его родителями – на смотрины. «Меня выдают замуж», – сказала она Салони, и ее затошнило от радостного возбуждения, смешанного с непонятно откуда взявшимся ужасом. Если бы жених оказался уродом или тридцатитрехлетним стариком, Гита смогла бы легко отказаться от помолвки – она в этом не сомневалась, потому что знала своих добрых, потакавших ей во всем родителей. Она была их единственным ребенком, и они дали ей все, что было в их силах, в том числе образование.

При виде Рамеша, переступившего порог родительского дома (с правой ноги, и никак иначе, потому что, как вскоре выяснилось, он был ужасно суеверен), Гита испытала удивление. Нельзя сказать, что оно было приятным или неприятным. Просто удивление. Гита уже замечала этого парня в деревне – он ремонтировал стулья, кресла и другие сломанные предметы мебели. А теперь вот очутился здесь, в их гостиной, взял печенье с поданного ею подноса и попытался заглянуть ей в глаза, стремясь ее подбодрить или успокоить. Но нужно было блюсти санскары – «обряды и добродетели», – ведь на нее смотрели родители жениха, поэтому она отвернулась. Отец и мать Рамеша не спускали с нее взгляда, пока она разливала чай, а через полчаса ей предстояло снова оказаться под прицелом этих глаз, когда они будут оценивать, насколько правильно она приготовила пападам.

Помолвка родителей Гиты состоялась именно потому, что ее будущей матери удалось не сжечь пападам дотла. Будущие дедушка и бабушка Гиты по отцовской линии услышали о девице подходящей касты и цвета кожи и явились в ее дом проверить этот навык потенциальной невесты. Пришли, расселись, давай попивать чай с печеньем, как водится, но главное в любой помолвке – это, конечно же, перформанс под названием «Приготовление пападама».

Пока будущий отец Гиты сидел перед тарелкой с горкой печенья и в поясницу ему противно упирался диванный валик, ее будущая мать была на кухне, и хлопотала она вовсе не над чаем с молоком и специями, который уже приготовила заранее, и не над печеньем, которое придирчиво выбрала раньше, утром. Родители отца Гиты стояли и смотрели, как потенциальная невеста, взгромоздившись на два кирпича, подбрасывает и вращает на руках круглый плоский диск из теста над чулхой – земляной печью, – готовая пожертвовать собственными пальцами ради пападама. Наконец лепешка пошла волнами по краям и пожелтела, как брошенное в огонь любовное письмо. Когда родители жениха убедились, что она не сожгла ни единого кусочка, ни зернышка, ни крошечки, все было решено. Они переглянулись над ее склоненной головой в молчаливом согласии о том, что девушка достаточно терпелива, чтобы стать их невесткой.

Десятилетия спустя пришел черед Гиты. Она подхватила на ладони сырой пападам и шагнула к жаровне-сигри. Рамеш заглянул на кухню взять еще печенья, потому что его родители уже расправились с целой коробкой, и застал там Гиту – с длинной толстой косой, тяжелой, как колокольный канат, и в лучшем материнском сари. Голая поясница, не прикрытая тканью, манила, как тайна. Гита конечно же почувствовала его взгляд, и хотя он не разбудил в ней пылкой страсти, все же заставил занервничать, в результате чего она сожгла пападам. А когда собиралась выбросить подгоревшую лепешку, Рамеш в один миг оказался рядом с ней, забрал у нее угольки, взял со стола еще один диск сырого теста и принялся поджаривать его на огне, пока родители допивали чай в соседней комнате.

Он действовал умело и методично – Гита тоже так могла бы, если бы не растерялась из-за него. Теперь, когда взгляд Рамеша сосредоточился на лепешке и они были одни, появилась возможность получше рассмотреть жениха и решить, внушает его лицо симпатию или отвращение, а может, что еще хуже, оно не вызывает никаких чувств. Рамеш вертел на пальцах диск из теста, который извивался, изгибался по краям, но и не думал подгорать. Наконец он уложил готовый пападам на блюдо, погасил огонь в жаровне и вышел из кухни.

Пападам удался, и помолвка Гиты состоялась.

Доброта Рамеша ее взволновала. Но еще больше растревожило другое, ибо в тот день на кухне произошло нечто еще, не только приготовление пападама. До того момента Гита не осознавала, что в ней, как и в любой женщине, живет универсальное непреодолимое желание чувствовать себя единственной, уникальной, самой-самой. Рамеш смотрел на ее волосы, на толстую косу, аккуратной дорожкой спускавшуюся вниз к запретной полоске голой кожи на пояснице, и каким-то образом она точно знала, принимая это знание с упрямой, неколебимой покорностью, заставляющей современных дам тайком вздыхать над бульварными романами, знала, что он ее хочет.

Гите и в голову не приходило, что Рамеш и Салони могут не поладить друг с другом. Но по мере приближения свадьбы она все чаще становилась причиной их ожесточенных поединков, будто они сражались за нее на дуэли. Если Салони нравился красный наряд, который Гита примеряла, Рамеш заявлял, что его невесте больше идет оранжевый цвет. Если Салони предлагала купить бархатцы для букетов, Рамеш настаивал на розах. Салони считала, что нельзя обойтись без натха³², Рамеш заявлял, что это слишком провинциально.

– Никогда в жизни не видела, чтобы мужчина так активно влезал в подготовку свадьбы, – проворчала как-то Салони.