Kitabı oku: «Ведьма: тьма сгущается…», sayfa 3

VII

Холодный пот катился по лицу Вовки, когда он копал могилу. Он знал, кому она предназначалась. Николай Палыч ещё вчера сообщил, что похороны кузена начнутся в 13:30 – к этому времени должно быть всё готово. Палыча заменил крепкий парнишка, который, казалось, вовсе не хотел работать. Всё больше копали Вовка и дядя Петя, а тот курил, пил воду, отходил в туалет. Когда ты на замене, можно вести себя как угодно и всё равно тебя поблагодарят, но если ты в своей бригаде, халтурить нельзя. Вовка же работал изо всех сил. Копал почти без передышек, до мокрых волос, до противного холодка под одеждой и боли в запястьях – копал так, будто этим сможет искупить свой поступок.

Вылезал из ямы грязный. Потемневшая от пота чёлка сосульками падала на глаза. Дядя Петя слил ему воды на руки. Вовка умылся, вытерся носовым платком. Выдохнул, чувствуя, как дрожат поджилки. Всё утро думал, стоит ли идти на работу, или позвонить начальнику, покашлять в трубку, сослаться на болезнь и остаться дома. Или вообще, убежать подальше от Палыча, его кузена, тёти Зины, Митяя… чтобы никто не нашёл, даже сама смерть. Только вот куда бежать? Некуда. Вот и решил идти, смотреть в лицо страху.

Сперва Вовка увидел его издалека. Бледный, как все мертвецы, прямой, с острыми плечами и подбородком. На лбу полоска ткани. Рядом стоят живые. Определить родных людей было проще простого. Они целовали мертвеца в лоб. Остальные подходили, что-то шептали, крестились или просто молчали, не зная, куда деть растерянный взгляд. Кто-то и вовсе оставался в стороне, обсуждал что-то с такими же, как и он сам отчуждёнными.

Стройная блондинка в чёрном платье и тёмно-серой куртке тёрла нос, лицо, долго говорила что-то, стоя над телом. Затем подошёл Николай Палыч – таким Вовка видел его впервые – чистым и опрятным, седина из-под чёрной шляпы, клетчатое шерстяное пальто, костюм с иголочки. Так и не скажешь, что могильщик. Быть могильщиком – значит быть грязным, быть в стороне, а Палыч сейчас со всеми. Тоже плачет, а может – притворяется. Поддерживает под локоть женщину, говорит что-то. Слова застывают в воздухе и тают, не долетая до Вовкиных ушей. Серо-чёрная процессия, словно змея медленно подбирается к добыче. Вот ещё одна женщина, пожилая, полная, кудрявая – может быть мать или тётка – долго стояла, прижав к лицу платок, потом припала к груди умершего. Значит, всё-таки мать.

Вовка закурил, затянулся так крепко, что чуть не потекли слёзы.

– Расстреливать надо гадов, что такое творят. Жену лишили мужа, детей – отца, – вздохнув, тихонько просипел дядя Петя.

– У него и дети есть?

– Двое вроде. У Палыча надо спросить.

Вовка заметил в толпе нескольких детей, но они и не подходили к гробу, будто им всё равно. Значит не его дети – чьи-то. Своим вдова видимо и не сказала ещё. Рано им знать о смерти.

Сердце ёкнуло, но Вовка старался не показывать волнения. Он курил, притаптывал ногами опавшую листву, глядел, будто боясь пропустить что-то важное.

– А это кто? – спросил Вовка, кивнув в сторону компании, стоявшей поодаль.

Дядя Петя пожал плечами:

– Может сослуживцы… – ответил он.

Покойника взгромоздили на плечи и понесли. Сами, без помощи могильщиков. Пронесли мимо Вовки, и он замер, затаив дыхание. Поставили гроб рядом с могилой. Покойник лежал в костюме, который казался на размер больше, и в чёрных кожаных перчатках на скрещенных руках. «Какой молодой, – думал Вовка, – наверняка даже тридцати нет».

Женщина, которую Вовка нарёк матерью мёртвого, громко плакала, когда накрыли крышкой. Серые морщины на лице удлинялись от напряжения. Ту, что Вовка прозвал вдовой, обнимал Палыч, затем отпустил, и она обняла предполагаемую тёщу.

Верёвками опустили гроб в могилу. У Вовки болели ладони, он морщился. Стараясь удержать, спускал плавно, пока гроб не упёрся в дно.

Бросали гвоздики – символ смерти. Единственная красная вещь здесь. Красная как кровь. Стояли, ждали чего-то. Не успели наговориться с покойником. Но они и не успеют. Будут говорить в кафе или дома за закрытыми дверьми, со стопкой в руках, не чокаясь, и потом ещё долго-долго, пока не забудут, или сами не окажутся здесь в костюмах и таких же коробках, окружённые родственниками.

Затихли. В тишине скрипели голые деревья, и слышен был шёпот двоих. Вдова говорила Палычу:

– В доме нашли кое-что. Зелёный фонарик, а на нём отпечатки.

Взгляд Палыча блеснул. Он уставился на Вовку, прямо в глаза. Вовка ослаб, всё вокруг поплыло, превратилось в кашу.

– Я не уверен, – ответил Палыч, – но, кажется, я знаю, чья это вещь.

Чёрные одежды закружились, загалдели, словно пчелиный рой. Кто-то из гостей ткнул в Вовкину сторону пальцем, другой схватил за руку – Вовка не видел, кто. Он рванул руку, спотыкаясь, пустился вон, но его уже крепко держали. Поднялись крики, высокие женские голоса смешались в сплошной вой, и вот Вовка уже лежал на земле – грязной, как и он сам. Кто-то всем весом навалился сверху и Вовка вскрикнул.

Потом он ехал в машине на заднем сиденье. Рядом сидел кто-то, и Вовка не смел взглянуть на него. Он видел крепкие руки со вспухшими венами – сидящий рядом хрустел костяшками. Больше молчали, но иногда водитель что-то спрашивал. Вовка слышал лишь обрывки, но запомнил имя, по которому тот обращался: Семён.

Вовку вели по коридору, нет, даже не вели, он шёл сам. Шёл по серому полу из гранитной крошки мимо коричневых дверей кабинетов, мимо людей в форме, что здоровались то с Семёном, то со вторым человеком. Его посадили на скамейку рядом у двери с табличкой «Старший следователь капитан Багрянцев А. Н.», и Вовка ждал, казалось, целую вечность, а когда Семён вышел вместе с краснощёким толстым офицером, повели ещё куда-то.

Втолкнули в пустой кабинет с небольшим плоским окошком. Посередине стоял стол и два стула, а сбоку, рядом с ржавым радиатором – скамейка.

– Принеси вещдок! – сказал толстяк кому-то позади Вовки и усадил его на стул спиной к двери. – Меня зовут Анатолий Николаевич, я старший следователь.

Вовка кивнул.

Капитан сел напротив и положил на стол серую папку. Достал документ.

– Выкладывай, что в карманах.

Вовка стал рыскать немыми пальцами по карманам. Достал ключи, старый кнопочный телефон, конфету «барбарис», скомканный чек из магазина и ламинированные водительские права.

Толстяк схватил права и стал что-то переписывать. Пододвинул документ к Вовке, оставив на нём волнистые следы от потных ладоней, и сказал:

– Прочитай и подпиши.

Вовка взял ручку и дрожащей рукой накарябал некое подобие подписи.

– Что, читать не собираешься?

Вовка помахал головой. Он уже знал, чем всё закончится, чувствовал всей кожей. Ощущал холодок бетонной камеры, но надеялся, что правосудие не будет слишком жестоким с ним, что его словам поверят, ведь он скажет правду.

– Ладно, Вова, дело твоё. Знаешь, почему ты здесь?

– Знаю, – ответил Вовка и почувствовал, как в лицо бросилась краска.

Подкатили слёзы, и он разрыдался прямо там, перед толстым полицейским, посреди пустого кабинета. Горькие слёзы душили его, он задыхался и всхлипывал. Собственный голос ему казался тонким, совсем ребяческим, жалким…

– Ну-ну, думать надо было, а не рыдать, Вова. Теперь уж слезами делу не поможешь.

Спины коснулся сквозняк из открытой двери и в расплывающейся от слёз картинке Вовка увидел, как мимо проплыло зелёное пятно. Он вытер лицо и разглядел свой фонарик в полиэтиленовом пакете.

– Твоё?

Вовка обречённо кивнул, опустил голову и громко потянул носом.

– Молодец, что сотрудничаешь. Это хорошо. За поступки надо отвечать!

Багрянцев положил фонарик на стол, сложил руки в замок и сказал:

– Мы сейчас пойдём с тобой снимать отпечатки пальцев, понял?

Вовка кивнул, и они двинулись по коридору. Кабинет находился почти в самом конце, у пожарного выхода.

Теперь Вовкой руководили, словно марионеткой. Молодой полицейский измарал его руки во что-то чёрное, каждый палец отдельно отпечатал на белоснежном бланке со специально отмеченными местами, затем одну и вторую пятерню разом.

Вернулись в тот самый кабинет, на то же место. Теперь к ним пришёл ещё один полицейский. Он покашливал, растирал красные глаза и выглядел измученным, как и сам Вовка.

– Ваня, записывай каждое слово, – сказал Багрянцев коллеге. – Ну что ж, начнём: Вова, скажи мне, только честно, с Мамаевым в сговоре был?

– С кем? – он не сразу понял, кто это, хоть и видел памятники с этой фамилией рядом с сегодняшней могилой.

– Не прикидывайся! Полицейский, которого ты убил.

– Нет-нет, поверьте мне, я никого не убивал.

– Как не убивал?

– Это не я.

– А кто? Твой подельник?

– Нет.

– Вот те на! Ну хорошо, Вова Кузьмин, рассказывай, как всё было с самого начала.

И он стал рассказывать, глядя на стол – там он отыскал неглубокую выщербину, за которую зацепился взгляд:

– Мы с Митяем решили ограбить ведьму…

– Погоди, Митяй – это кто?

– Это мой друг.

– Полное имя!

– Дмитрий Сергеевич Логвинов.

– Хорошо, продолжай!

– Так вот, мы с ним решили ограбить ведьму. Ночью разбили окно, залезли к ней, обыскивали дом, но вдруг услышали шум. Я заметил, как кто-то пробирается внутрь и огрел его первым, что попалось под руки.

– Медной статуэткой?

– Наверное, я не помню, было темно. Мы посадили его на стул и связали. Митяй и правда хотел замочить его, но я вдруг заметил на улице ещё кого-то. Женщину. Она стояла с ножом и пялилась прямо на нас.

– Стояла с ножом?

– Да, как приведение.

– Описать можешь?

– Смуглая, тёмные длинные волосы – наверное, по пояс. Она бросилась к нам, и мы слиняли, выпрыгнули в окно. Утром я пошёл на работу, и Палыч сказал мне, что мента… простите, полицейского убили.

Толстяк взглянул на коллегу.

– Палыч, должно быть, кузен Мамаева, – сказал тот Багрянцеву, а затем обратился к Вовке: – вы работаете вместе?

– Да.

– Ох, какое интересное совпадение, вы проникли в дом, связали человека, который тоже решил проникнуть в тот же дом, а потом просто убежали, испугавшись бабы с ножом? – Багрянцев грохнул кулаком по столу. – Давай не дури мне!

– Но я говорю правду…

– Ты сам-то веришь в свою правду? Ладно, где твой друг, этот… Митяй? Где живёт?

Вовка назвал адрес. Багрянцев вышел и вскоре вернулся. Он продолжал терзать его вопросами, выворачивая их и так и этак, чтобы найти лазейку в его словах, ждал его ошибку, чтобы словить на лжи, но Вовка повторял одно и то же.

В окошке позади Багрянцева стало темнеть. Измождённого Вовку вывели из кабинета, а навстречу уже вели Митяя с разбитым носом. Его взгляд пылал ненавистью, он отчётливо произнёс одними губами «Сука!», глядя Вовке прямо в глаза.

VIII

Оба подозреваемых говорили одно и то же, причём никто из них и словом не обмолвился об убитой старушке, а когда Багрянцев стал твердить, что они убили и её, Керченский наблюдал, как они менялись в лице: Владимир бледнел и, запинаясь на каждом слове, клялся, что они не убивали ни Мамаева, ни бабку. Они выглядели так, будто впервые слышат об этом. Оба, как один говорили о женщине с ножом, говорили о том, что просто сбежали, когда она направилась к дому. Казалось бы, нелепица, но показания сходились полностью.

Сообщник Владимира, Дмитрий Логвинов был более хладнокровен, сперва пытался отрицать даже тот факт, что кто-то ещё пробрался в дом, но после – повторил сказанное Владимиром почти слово в слово.

Багрянцев составил протокол, в котором указал, что задержанные пролезли в дом Гульназ, убили Мамаева, в то время как соседка услышала шум и подошла к окну, чтобы посмотреть, что произошло. Чтобы не оставлять свидетелей, они убили и её.

Керченский вспомнил о маленькой детали. Когда-то давно он приезжал на вызов к старушке. Тогда ещё она отлично слышала, но в день убийства он обнаружил слуховой аппарат на её тумбе. Он позвонил Жилину:

– Дело есть! Скажи, пожалуйста, убитая бабка была глухой?

– Ага, Мамаев говорил, что глуха, как тетерев. А что?

– То есть она не могла услышать ночью шум из соседнего дома?

– Ну скажем так, мы с Мамаевым ехали в машине, и он вдруг начал говорить, что бабку тоже прокляли. Она твердила, что ведьма её лишила слуха. У неё вроде был слуховой аппарат, так что…

– Он был на зарядке.

– Тогда вряд ли.

– Спасибо, Жилин, ты очень помог.

Керченский повесил трубку и вернулся в кабинет. Открыл дело, вытащил фотографию тумбы из дома старушки и, ворвавшись в кабинет капитана, положил на его стол.

– И что? – фыркнул Багрянцев.

– Слуховой аппарат, – сказал Керченский, – он стоит на зарядке. Она не могла услышать…

– Подожди-подожди, то есть ты вот это считаешь доказательством? Ну хорошо, бабка была глухая, но… может быть у неё была бессонница. Она стояла и пялилась в окно, когда пацаны вылезли из дома Айтемировой. Слушай, Ваня, давай не будем включать Эркюля Пуаро и посмотрим правде в глаза: у нас есть подозреваемые, которые точно были на месте преступления, они даже признались, что там был Мамаев и что они его вырубили.

– Но как же нож? Его нашли рядом с Мамаевым, но принадлежит он старухе. По вашей версии первой жертвой должна быть старуха, ведь нож нашли рядом с Мамаевым.

– О боже, Ваня, ну хорошо, они увидели, что бабка наблюдает, выскочили из дома, убили старуху её ножом, вернулись в дом и прикончили Мамаева. Доволен?

– Нет, не доволен. Вы ведь хотите побыстрее закрыть дело, сдыхаться, ведь начальство требует результатов. Нашли козлов отпущения, пусть даже парни и виновны, но явно не в убийстве. А с вашей подачки им грозит от десяти до двадцатки.

Багрянцев покраснел, грохнул кулаком по столу и на пол посыпались ручки.

– Керченский, а ты не охуел так со мной разговаривать? Или ты хочешь пойти работать пэпсом? А? Отвечай!

Керченский умолк.

– Неужели ты думаешь, что я не знаю, как ты занял это место? Сразу ему и младшего летёху дали, и в следаки перевели… – Багрянцев понизил голос. – Я всё знаю, милый мой Ванечка, так что, пожалуйста, перестань качать права и закрой свой поганый рот, пока я его сам не закрыл. Они отправятся за решётку и точка, а ты впредь будешь говорить и делать то, что скажу я. Ты всё понял?

– Так точно, – промямлил Керченский.

– Громче!

Он вскочил и отчеканил:

– Так точно, товарищ капитан!

– Хорошо, а теперь пошёл вон, сучёныш.

Домой Керченский вернулся выжатым. Он даже не покормил пса. Разделся, сразу же рухнул на кровать и укутался в одеяло с головой. Мучительный жаркий сон душил его. Он кашлял во сне и ворочался. Бубнил что-то, будто в горячке.

Утром, прежде чем Багрянцев составил протокол, прежде чем Жилин поймал подозреваемого и прежде чем очутиться на работе, Керченский очухался в доме ведьмы. Приподнялся, ощутив боль в запястье – должно быть, ушибся, когда упал, потеряв сознание. Протёр глаза: рядом лежала потрёпанная книга в черном переплёте с золотыми вставками. Керченский вспомнил, что именно за ней и пришёл вчера. Схватил книгу и на ватных ногах поплёлся на улицу.

Солнце только пробивало серую завесу на горизонте, бросая на промозглую землю длинные тени домов и деревьев. Керченский прошагал к машине, забрался внутрь. Ощутил под собой ледяное сиденье. Кости ныли, ведь в свои тридцать пролежать ночь на холодном деревянном полу было тем ещё испытанием, благо, что лежал в куртке. В машине он включил отопление, подставил окоченевшие руки под струи обжигающего воздуха: блаженство!

Он провёл без сознания всю ночь и чувствовал себя разбитым. Но усталость поселилась в нём уже как пару месяцев. Ложился спать уставшим, просыпался с желанием спать, работал сонным. Водил машину осторожно, по нескольку раз высматривая, не вылетит ли какой-нибудь псих из-за поворота. Внимание было уже не то, да и сам себя не узнавал. Похудел. Не так, чтобы сильно, но на лице проглядывали жвала, скулы выдавались, из-за чего чаще обычного при бритье на лице оставались порезы. Ремень на брюках пришлось подтянуть на одно деление. Кашель не давал покоя.

Неделю назад пошёл в больницу, сдал анализы.

«Советую сдать на онкологию», – сказал врач, глядя на листок с анализами крови. И Керченский поехал в онкологическое отделение. Доктор в очках с аккуратно подстриженной бородой опросил его, осмотрел, прощупал лимфоузлы, взвесил на безотказных советских весах с гирьками. «Шестьдесят восемь, – сказал он, – при вашем росте хотелось бы чуть больше, но не критично, не критично». Он исписал несколько листков, и Керченский стал бегать по кабинетам. На днях должен прийти ответ и при мысли об этом сердце начинало бешено колотиться.

Но было что-то ещё. Расследование крепко засело в его мозгу, а вместе с тем его мысли занимал сам Мамаев. Он думал, что ведьма его прокляла, и повод для этого был, недаром ходили слухи, что Мамаев потребовал у неё взятку, а она отплатила ему бородавками на руках. Соседка ведьмы, оказалось, тоже говорила о проклятии, и хоть Керченский поначалу не верил в эти сказки, но с каждым днём к нему в душу подсеивалось крохотное зёрнышко сомнения. Зёрнышки теперь превращались в ростки, а ростки прорастали и заполняли нутро, ведь основания для этого были, и не пустые.

IX

Керченский взглянул в ночное небо: тысячи звёзд, а на погонах – ни одной, лишь полоски. Он вёл старенькую синюю «четвёрку» с белой полосой на боку. Машина скрипела на кочках и лежачих полицейских, а при переключении скоростей подёргивалась, словно устала от размеренной езды и желала рвануть изо всех сил, показать, что она на что-то ещё способна. Проезжая неподалёку от улицы Бирюзовой, они с напарником, белолицым моложавым новичком, получили вызов:

– Приём! Можете заехать на Бирюзовую, дом 3? Там старушка ругается на шум.

– Принял, – ответил напарник.

Керченский повёл машину в переулок. Редкие фонари выхватывали куски ухабистой дороги, остальное было во мраке, пока его не настигал дальний свет «четвёрки». Они остановились у фонаря. Из-за забора дома номер 3 показалось лицо старушки.

– Ох, мальчики, добрый вечер, – сказала она, махнув рукой.

– Вы полицию вызывали? – спросил Керченский.

– Я-я! Уж измучилась, спать не могу из-за воя.

Полицейские подошли к калитке, старушка открыла, и они вошли во двор.

– Из-за воя? – переспросил напарник.

Старушка закивала:

– Да, да, из соседнего дома. Как будто волк воет – страсть как боюсь!

– Ничего не слышу, – ответил напарник.

Керченский подтвердил.

– Вы приехали, и перестал. Вы всё-таки разберитесь, пожалуйста, а то с ума сведёт проклятая. Уже три дня как терплю…

Они зашагали к соседнему дому. Сквозь покосившийся забор из досок просматривалась тьма. Двора лишь слегка касался тёплый луч уличного фонаря, остальное куталось в темноте, особенно дом. Его будто отделяла стена мрака, даже окна не отливали блеск, если они и вовсе там были.

Керченский поискал звонок наощупь, напарник включил фонарик. Под небольшим навесом из потрескавшегося жёлтого пластика торчали два провода. Керченский подёргал ручку: заперто. Он встал на носочки и запустил руку поверх калитки. Что-то нащупал, по крайней мере, так ему показалось, но зацепился рукавом.

– Эй, вот щеколда, – напарник подсветил калитку на уровне пояса.

Керченский высвободил руку, в то время как напарник отворил калитку. Они вошли. Под ногами на дорожке похрустывал гравий, Керченский тоже достал фонарь: по обеим сторонам двор зарос сорняком, причём зарос по пояс, а кое-где высились стебли почти с человека.

Напарник сдавленно чихнул в руку.

– У меня аллергия на эту хрень, – он ткнул фонариком куда-то в заросли и громко высморкался.

– Ладно, вали в машину, сам разберусь.

Напарник поблагодарил и, продолжая чихать, побрёл к машине.

– Как вас таких на службу берут… – буркнул Керченский и зашагал к деревянной двери, облезлой почти до основания.

Он громко постучал. Никто не ответил.

– Кто-нибудь дома? – крикнул он.

Послышался шум, внутри захлопали двери и в окне зажёгся свет.

– Кто там? – прозвучал низкий женский голос из-за двери.

– Полиция. Откройте!

– Я не вызывала, – ответил голос.

– Вызвала ваша соседка, жаловалась на шум, откройте дверь.

Дверь со скрипом приоткрылась, но совсем чуть-чуть. В жёлтой полоске света появилась часть лица женщины – левый глаз, чёрный и блестящий как уголь. На смуглое лицо спадали такие же угольно-чёрные растрёпанные волосы.

– В чём дело… – женщина замялась, будто не зная, как назвать гостя, – товарищ полицейский?

– Соседка жаловалась на вой из вашего дома. У вас есть животные?

– Нет! – резко ответила она. – Старуха что-то перепутала, но ничего страшного. Что-то ещё?

– Старуха? Я разве сказал, кто именно жаловался?

Женщина опустила взгляд и часто заморгала.

– У вас есть документы? – спросил Керченский.

– Да, есть, – уже более мягким голосом ответила она.

– Предъявите!

Женщина скрылась, оставив дверь приоткрытой. Спустя несколько минут из щели показалась рука с паспортом.

Керченский взял паспорт и сказал:

– Разрешите войти.

Дверь распахнулась, он ступил на порог. Перед ним предстала она, в сером халате, босиком – худая и хрупкая. Заспанная, зевает, откидывает длинные прямые волосы, что спадают на плечи и руки. Керченский открыл паспорт: «Айтемирова Гульназ Забировна, год рождения 1979». Он снова взглянул на Гульназ. Возраст выдавали лишь уставшие большие глаза и несколько тонких морщинок вокруг.

Он взглянул на дату выдачи документа: «18 августа 1997 года».

– Это что, шутка? – с насмешкой в голосе спросил Керченский.

– Что? – она вырвала документ из его рук. – Я ничего не знаю. Паспорт есть, что ещё надо?

– Я не закончил, отдайте документ! – Керченский шагнул навстречу.

– Ты пришёл в мой дом, требуешь показывать документы! Какое право имеешь?

– Эй-эй, прошу обращаться на «вы», – он протянул руку, – и попрошу вернуть паспорт.

Паспорт снова опустился в его ладонь. Гульназ сомкнула руки в замок и отвела взгляд.

– Вы в курсе, что паспорт нужно менять по достижении двадцати лет?

– Нет!

– В доме есть ещё кто-то? – спросил Керченский и зашагал по коридору.

Гульназ бросилась к нему, преградила путь, расставив руки. Лицо изменилось, на лбу вспухла вена, рот искривился в гневе.

– Ты не можешь вот так войти в мой дом! – закричала она. – Это. Мой. Дом.

– Или позволите мне осмотреться, или вам придётся проехать в отделение, – грубо отчеканил он. – Я не шучу.

Гульназ блеснула сердитым взглядом и отошла к стене, освободив проход. Керченский коротко кивнул. Он прошёл в зал и почувствовал, как за ним последовала и Гульназ.

Посреди комнаты стоял квадратный деревянный стол, на котором аккуратно выстроились в ряд несколько глиняных статуэток козлов с длинными искривлёнными рогами. Козлы стояли на задних ногах, а передние, вытянутые вперёд, венчали не копыта, а человеческие руки. Кое-где Керченский разглядел отпечатки пальцев на застывшей глине – стало быть, самодельные. Рядом лежала колода карт, несколько флаконов с мутной белёсой жидкостью, амулет с зелёным глазом на длинной верёвке. На стенах развешены картины в угловатых выморенных рамах. На картинах были изображены кости животных и людей на фоне потрескавшейся от зноя земли. Черепа, хребты, выбеленные под жарким пустынным солнцем и на всех картинах одинаковая фигура на заднем плане: чёрный балахон и две зелёных кляксы вместо глаз.

– Я знаю вас, – с ухмылкой произнёс Керченский, – вернее, слышал.

– И что же ты обо мне слышал?

– Многие слышали странные истории про ведьму. Я знаю, что вы просто грабите людей в обмен на призрачные надежды услышать о погибших родственниках или на исцеление. Но всё это чушь собачья. Обман, фикция!

Керченский прошёл в кухню, затем проверил две другие комнаты – спальни. На удивление, они оказались совершенно обычными, и даже скучными: советские линялые обои с завитушками из цветов, кровати, кинескопный телевизор с антенной, обмотанной проволокой, ведущей к туго натянутой леске для гардин. Разве что ноутбук выделялся из всего этого старья, напоминая о современном мире.

Он вернулся в зал, уселся в кресло, стоящее под полкой с книгами, и спросил:

– Что будем с вами делать? По закону я должен составить административный протокол, отвести вас в миграционную службу, где проверят ваши документы…

Гульназ облокотилась на край стола, обвела Керченского взглядом.

По его спине пробежал противный холодок, и он вздрогнул.

– Я не гадалка, – сказала она, – но вижу тебя насквозь. Знаю, чего ты хочешь.

– Чего же?

Она кивнула, казалось, мимо него.

– Звёзды на погоны.

Керченский рассмеялся.

– Этого все хотят.

– Да, но ты хочешь этого больше всего на свете. Твоё желание сильнее желания любить, сильнее желания быть свободным. Ты думаешь об этом, засыпая вечером, и вспоминаешь с рассветом, а ещё хочешь заниматься убийствами, как детектив с трубкой во рту из фильма.

Улыбка сошла с его лица.

– Я вижу тебя, – повторила она, не переводя холодный взгляд.

– Чушь! Всего лишь психология, не более.

– Ну ладно. А если так: ты учился на этого самого детектива, но не в институте, а на дешёвых курсах в соседнем городе. Но кому ты нужен со своими курсами, если есть люди со специальным образованием.

Керченский умолк, испугался. Сложно держать себя в руках, когда незнакомый человек говорит о тебе то, чего не знают даже твои коллеги. Гульназ уселась на стул, как истинная хозяйка положения. Керченский заёрзал в кресле, сжав подлокотники.

– Ты боишься. Не бойся, сядь сюда, – она указала взглядом на стул. – Я сделаю твои мечты реальностью.

Он повиновался, сел напротив неё. Три козла на столе глядели на него, а он на них, не в силах посмотреть в глаза ведьме.

– Дай руки!

Он протянул руки ладонями вверх.

Она вложила в его ладони свои – с длинными заострёнными ногтями. Закрыла глаза и Керченский почувствовал тепло на кончиках пальцев.

– У тебя на работе есть человек. Грязный человек, гадкий и пронырливый. Ты хорошо с ним знаком… – она хмыкнула, – даже мутил с ним делишки. У тебя скоро появится возможность занять его место. И ты должен ею воспользоваться. Ты ведь на всё готов ради звезды на погонах?

– Младший лейтенант?

– Выше головы не прыгнешь, – кивнула она и мягко засмеялась.

Керченский разглядел её чуть заострённые белые зубы. Ехидная улыбка сверкнула и тут же померкла.

– Воспользуешься, или нет – твоё решение, твой шанс. Единственный шанс!

Она отпустила его руки. Он ощутил лишь лёгкое покалывание в ладонях, медленно разбегавшееся по рукам, предплечьям, телу.

– И всё? – недовольно буркнул он.

– А ты что хотел, чтобы я станцевала с бубном?

– Ну не знаю обряд какой…

– Это всё показуха для приезжих, – ответила Гульназ. – Но ты ведь серьёзный человек, поэтому я с тобой честна.

– Ладно, посмотрим. Но пеняй на себя, если не сработает! – Керченский пригрозил пальцем.

– Сработает! – она снова улыбнулась, встала и проводила гостя к порогу. – Ты только паспорт верни.

Он вынул документ из кармана и сунул ей. В беспамятстве вышел, зашагал к машине, будто пьяный. Всё вокруг: звёзды, дома, фонари – кружилось, словно причудливый калейдоскоп. Он плюхнулся в машину и откинулся на спинку. Ещё долго сидел вот так, ощущая пережитое на кончиках пальцев, а когда мир вокруг замер в привычном положении, Керченский пошёл к старушке.

– У неё нет животных, – сказал он. – Попейте таблеточки, да ложитесь спать.

– Как нет? – возмутилась старушка.

– Нет – и всё! Наверное, вы слышали бродячих собак, – только и ответил Керченский.