Kitabı oku: «Депрессия, роботы и один велосипед – 2», sayfa 3

– Хорошо? – спросил Павел.

– Хорошо. Но грустно. От тебя жена ушла?

– Ушла.

– Плохо. Мне не нравится эта фраза. Какая-то она жеманная. Булочки, ф-ф-р-р. Чай. Ой, что-то мне как-то… Подумаешь, чай. Ты пьёшь чай? Кофе? Соки, воду, лимонад? Тархун? Пиво пьёшь? Водку пьёшь? Водку пьёшь? Пьёшь водку? Ты трезвенник? Ты трезвенник? Ты не трезвенник? Ты не веган? Ты не гей? Ты не из этих? Из этих? Этих. Этих. Которых. Этих. Таких которые. Вот те самые. Те эти. Вот такие. Такие вот. Вот. Вот. Вот. Вот тут. Вот тут вот. Вот тут. Тут здесь. Здесь вот. Я здесь. Я есть. Я жив. Я жив. Я жив. Я жив? Я жив? Я ещё жив? Я жив? Я жив? Я жив?

Динамик замолчал. Я поднял взгляд: мониторы погасли. Я поднялся и вышел в коридор. Коридор вытягивался и сжимался. Я закрыл глаза, потряс головой, но стало только хуже. Мы с коридором словно превратились в жевательную резинку во рту задумавшегося ребёнка. Возможно, сжималось не только пространство, но и время. По ощущениям я стоял в коридоре то несколько минут, то несколько часов, то несколько часов, пробежавших за несколько минут. Я боялся посмотреть на часы, потому что знал, что часовая стрелка тоже вытягивается и притворяется то минутной, то часовой.

Мне стало непереносимо страшно. Что бы ни происходило за стальными дверями – оно было лучше, чем то, что творилось в моей голове.

Наконец что-то изменилось: лампы в коридоре стали ярче. Открылись двери, ведущие в холл. Я вышел туда, шатаясь и хватаясь за стены, а быть может, это холл шатался.

Двери лифта были открыты.

Я увидел их: они лежали на полу в неловких позах. Робот – видимо, дезактивированный – целил из пистолетов куда-то перед собой. Я узнал Павла. Рядом с ним лежал Борис, который оказался старше, значительно старше, чем я знал его. Хотя я не помнил, откуда я его знал.

Я подполз к ним, лёг возле Бориса в той же позе, что и он.

«Здесь вот. Я здесь. Я есть. Я жив», – подумал я вслед за ним.

Ребёнок вытащил жевательную резинку изо рта и украдкой прилепил к парте.

Пространство сплющилось, и я, наконец, уснул.

* * *

На пресс-конференции Борис поблагодарил спасателей, спецслужбы и сотрудников. Он долго говорил о погибших при штурме заложниках. Их было четверо, они были случайными посетителями офисного центра. Об организаторах атаки он ничего не сказал, пообещав сделать заявление после консультации с органами. Главное, сказал он, что атака не удалась. Борис расходится во взглядах с антиглобалистами, но признаёт их право на борьбу за свои идеи. При этом любая борьба должна быть этичной. Если вы полагаете, что боретесь за добро, то будьте добры бороться, не прибегая к насилию. И так далее, и всё такое.

Журналисты спросили Павла, что он делал в лифте с Борисом Юрьевичем.

– Павел развлекал меня как мог, – опередил с ответом Борис.

Павел улыбнулся.

– Вы давно работаете в компании? – спросил журналист. И попал в точку.

– Собственно, я ехал устраиваться, – признался Павел.

– Значит, в лифте проходило собеседование?

– Можно сказать и так.

– Слухи о том, что у нас на собеседованиях люди переживают большой стресс, несколько преувеличены, – улыбнулся Борис Юрьевич, – и, поверьте, мы не всех принимаем на работу под дулом пистолета.

– Вам понравилось? – спросили Павла.

– Это было чудовищно, – ответил он.

В зале засмеялись.

* * *

– Ну… возьмёшь план проекта у Любы, – сказал Борис.

Павел кивнул, но остался сидеть. Борис посмотрел ему в глаза. Он сидел за своим рабочим столом. Павел был напротив, в кресле для посетителей. Это было очень удобное кресло, но Павел сидел как человек, который чуть потянулся вперёд, чтобы прикурить.

– Ну хорошо, спрашивай. Без предварительных ласк.

– Я не знаю, что спросить. Но ты что-то недоговариваешь.

– Ты принят в компанию. Мы хорошо пообщались в лифте. Ты меня здорово отвлёк. Что я могу договорить?

– У меня было ощущение, что я беседовал не с тобой.

– А с кем? С двойником?

– Что-то вроде того. Я всё думал о нашем разговоре…

– Боже. Он думал перед нашим разговором. Он думал после разговора… Думает и думает.

– Мне за это платят, не?

– Ну хорошо. Я просил без ласк. Выкладывай, что тебя смущает.

– Ты мне сказал, что не женат. Что все остальные заявления – это фейки. Но ты женат. Жена сидела рядом с тобой на пресс-конференции. У журналистов, копавших под тебя, есть даже выписка из реестра недвижимости, в которой…

– Хорошо. Дальше.

– Так это правда или нет?

– Я говорю: давай дальше.

– Ладно. Ты мне сказал, что здание, в котором мы находимся, умеет запирать коридоры бронированными дверями. Как отсеки подводной лодки. Но оно так не умеет. Вообще таких зданий не бывает. В Москве их точно нет. И что это за бредовая идея вообще? И в-третьих: ты сказал, что у тебя нет связи с интернетом. Но из хроники, опубликованной после штурма, видно, что твоя семья и служба безопасности всё время оставались на связи с тобой. Они знали где ты, они знали, что ты жив. Захватчики обрубили мобильную связь во всём квартале, но охрана держала связь с тобой по какому-то резервному каналу.

Борис улыбнулся и спрятал улыбку в бороду.

– Хорошо, Паш. Откровенность за откровенность. Но только чур… What happens in the elevator, stays in the elevator. Хорошо?

– Буду нем, как робот.

– Когда началась атака, служба безопасности отключила мне часть памяти. Да, была резервная связь, и они дали команду моей электронике перевести мозг в «режим опасности». Да, я киборг. Пора уже сделать публичное заявление и выйти, как гей из клозета. Если бы я попал в заложники, из меня бы не смогли извлечь никакой ценной информации. Я был заперт.

– Не понял. Мы были оба заперты в лифте.

– Не в том смысле. Мне отключили часть памяти. Новую память. Я был собой, но со старыми воспоминаниями. Я был отброшен лет на двадцать назад. Я это видел как… Мне казалось, что я нахожусь не в лифте, а в другом офисном здании. В том, в котором когда-то давно арендовал свой первый офис. Остальная информация была блокирована, поэтому я представлял себя запертым в коридоре.

– Но как ты при этом?..

– Болтал? Это хитрая система. Твои реплики перехватывал ИИ, сидящий в моём черепе. Он адресовывал вопрос мозгу, потом проверял, нет ли в ответе ценной информации, и позволял его озвучить. Всё это было что-то вроде непроизвольной болтовни, проходящей мимо сознания. Сознанием я был в коридоре. Но я слышал нашу беседу. Мне… У меня… В общем, в этом моём коридоре я представлял себе мониторы на пульте охраны, и на одном из мониторов мне показывали наш лифт. Я слышал звук. Мог подслушивать, как разговаривают некие Борис и Павел.

– Борис и Павел?!

– Да, я не знал, что это я. Но когда я говорю, что благодарен тебе за беседу, это не дежурная фраза. Мне было одиноко в этом коридоре, и ты меня развлёк.

Павел чесал затылок.

– Здорово придумано? – сказал Борис. – Я вёл себя естественно. Отшучивался. Успокаивал тебя. В общем – на хорошем таком автопилоте шёл. Ты чуть не пробил защиту прямым вопросом про Риччи Джеймса, но ИИ удержал оборону. Я тут даже подумал, а не включать ли мне такой режим почаще? Пока на работе скучное совещание, пусть автопилот болтает. Шучу. Уж больно грустно было в этом коридоре.

– Ага. И ты ещё не был женат… в то время, то есть с той памятью.

– Ну да. Я говорил правду. Ни разу тебя не обманул.

– А по какому принципу ты набираешь людей? Ты их сравниваешь с ИИ?

– Нет, это всё слухи. Просто беру самых умных. Вот так банально.

– Хорошо… но решение взять меня на работу ты с такой памятью не мог принять.

– О господи. Я переслушал разговор позже.

– Хм.

– И твои истории были хорошими. Ты меня впечатлил, развлёк и заинтересовал. И даже утешил. Ну, кроме истории про аквариумных рыбок. Это фигня. Хотя тоже сойдёт. Надоест работать со мной – иди на канал «Дискавери».

– Хм. Ладно. Возьму план проекта у Любы. Счастливо, – Павел повернулся к выходу.

– А, стой. Вот что. Я не понял про стрелки. Какая ты стрелка?

– Не знаю, – Павел обернулся и посмотрел на шефа как на призрака. – А ты?

– Что я?

– Какая ты стрелка? – произнёс Павел тихо, но зло.

– Часовая, конечно.

– Почему?

– Я самый главный и никуда не тороплюсь. Видишь, как просто? Ты тоже должен знать про себя, какая ты стрелка. Да шучу я. Шучу. Ну что ты так смотришь? Паш! Паш! Не сердись! Ну стой. Приходи ко мне вечером, выпьем по пиву. С женой познакомлю.

Павел остановился в дверях и повернулся с улыбкой.

– Хочешь ещё интересное про Кита Джаррета?

– Хочу.

– Он стонет, когда играет.

– В смысле?!

– Мычит и охает. От удовольствия. Так его распирает от собственной музыки. А голос у него довольно противный. Любители джаза страдают. Многим нравится его музыка, но они не выносят этих стонов. В интернете можно найти даже рекомендательные списки концертных записей, на которых Джаррет хорошо импровизировал, но мало стонал.

– Интересно, – сказал Борис.

Павел повернулся и исчез за дверью.

В голове Бориса заиграла музыка: пианист взял ноты соль, ре, до, соль, ля. В концертном зале раздались смешки. Пианист продолжил играть.

2140. Смотрят ли мёртвые кино

– Но ты станешь больше зарабатывать.

– Да.

Я согласился и замолчал.

– И твоя новая работа будет легальной.

– Будет.

Я снова замолчал. Я любил такую тактику: не спорить, а соглашаться с собеседником хоть в чём-нибудь и гнуть свою линию. Так люди меньше бесятся. А я не люблю бесить людей. Надо сказать, что твоя мама до конца своих дней так и не раскусила этот мой приём.

– И тебе не придётся ездить в офис по пробкам.

– Не придётся.

– Но ты всё равно хочешь остаться на старой работе.

– Ага, хочу.

– Тебе угрожают?

– Нет.

– Но это всё из-за твоих противозаконных дел?

– Да. Нет. Не знаю.

Иная женщина уже бы сунула меня головой в кофеварку, прищемила пальцы тостером и потянулась за ножом, которым намазывала масло. Но твоя мама была, видимо, ангелом. И дала мне шанс объясниться. Бог его знает, как, но я выторговал у неё право на безрассудный поступок и остался рабочим в раю. Новая работа – тёплое местечко, которое предлагал мне её брат, – так и досталась другому, разумному человеку. А я продолжил работать техником в Голливуде.

– Всё дело в Голливуде?

– Да, дело в Голливуде.

– Но ты не продаёшь наркотики актёрам.

– О господи. Нет!

– Тогда объясни мне, пожалуйста, что ещё нелегального можно делать в Голливуде.

– Тебе нельзя этого знать.

– Это опасно?

Она была беременна – мы ждали на свет тебя – и я убедил её, что лишние подробности не пойдут на пользу нервам. Но она взяла с меня одно обещание.

Обещание рассказать всё тебе, когда придёт время.

Надо сказать, я не обманывал: действительно, беременным женщинам лучше этого не видеть. Но тебе я бы устроил экскурсию, чтобы не тратиться на слова. Впрочем, не уверен, что моё рабочее место выглядит очень уж впечатляюще. Это длинные стеллажи с банками, красные моргающие светодиоды, провода, провода и провода. Ещё провода. Запах, похожий на запах дешёвого соевого соуса. Зеленоватый свет. Брезгливое восхищение испытывают не все, а только те, кто знают, что в каждой банке лежит человеческий мозг.

Ты бы меня спросил: это действительно голливудская киностудия? Так снимают кино? Зачем ты сюда вообще устроился?

А я бы ответил, что устроился сюда именно потому, что хотел снимать кино. Да что там: рвался, болел и грезил. Я писал, распечатывал и рассылал сценарные заявки, совался на пробы, учился на режиссёра, потом на оператора, и – кажется – даже на костюмера. У меня ничего не получилось. Из таких неудачников многие остаются в Голливуде. Их имена можно видеть в длинном списке тех, кто потрудился над фильмом как осветитель, помощник костюмера, старший техник при втором консультанте одного из продюсеров.

Но моего имени даже в титрах не пишут.

Ясно почему: никто не афиширует факт, что киностудии держат у себя нелегальные фермы мозгов.

Есть сто двадцать способов смонтировать фильм. Из них сто девятнадцать будут хороши, а один окажется гениальным. Таким, что зрителя будет не оторвать от экрана. Небольшие изменения темпа, удачное попадание в долю, которое рождает особенно щекочущий испуг или особенно смешную интонацию. И как раз недавно монтировать научились просто блестяще.

Правда в том, что теперь делают это не люди, а нейрофермы. Компьютеры готовят тысячи вариантов монтажа, каждый вариант показывают тысячам мозгов. Считывают с них реакцию. Далее память мозгам стирают, и показывают новый вариант. Затем только остаётся выбрать тот, на который мозги лучше всего реагировали.

Можно, конечно, обучить компьютерную нейросеть. Но лучше взять готовую. Есть «железо», есть «софт». А есть плоть. Wetware. Плоть работает лучше, чем железо и софт вместе взятые. Особенно, если плоти много. У нас её много: тысячи мозгов, объединённых в одну ферму.

Я один из тех, кто обслуживает эту машину.

На этой воображаемой экскурсии по зеленоватой комнате ты бы меня спросил, не жалко ли мне мозги. Потому что все это спрашивают.

Я не знаю. Никто не знает, что они на самом деле чувствуют. Конечно, мы можем замерять реакции. Вот, допустим, в фильме смешной момент – на экране побежали волнистые линии. Страшный момент – снова всплеск показателей, но в другой части спектра. Эти данные петабайтами сливаются на центральный сервер, на них натравливается матстатистика, которая извлекает из нейронного гула полезные данные.

Но осознают ли они то, что смотрят? Быть может, мы имеем дело только с бессознательными процессами? Сопереживают ли они по-настоящему, или мы лишь отслеживаем движение нервных импульсов по проторенным при жизни дорожкам? Есть ли у них всё ещё сознание в принципе?

Я не знаю. Никто не знает. Извлечь мозг из черепа и поместить в питательную жидкость мы сумели. Подключить провода мы тоже сумели. И даже передать по этим проводам звук и изображение. Даже научились измерять восторг, страх, гнев, радость, сочувствие и отвращение. Не научились только возвращать мозг обратно в человека.

Пока не научились.

Мозги лежат на полках и надеются, что скоро вот-вот их вложат обратно в черепа новёхоньких искусственных тел и начнётся у них новая и вечная жизнь. Или не надеются.

Я не знаю, в сознании ли они – в полном смысле этого слова. Но они точно не мертвы. Потому что мёртвые кино не смотрят. Что угодно – загробный мир, свет в конце тоннеля, рай, ад, ангелов с арфами, но не сто двадцать вариантов монтажа очередной голливудской муры.

Так мертвы они или живы? – спросишь ты. Можно ли им сочувствовать? Я не знаю. Я не философ. Я вообще не особо задумывался над этим вопросом, пока однажды один мозг не засбоил.

Его было жалко отключать, потому что это был хороший и новый мозг. Но держать дармоеда тоже нельзя: когда в ответ на обычную романтическую комедию мозг выдаёт зашкаливающие значения по тоске и радости одновременно – это нерабочая ситуация. Я проверил его на паре других фильмов и было сперва обрадовался тому, что он стабилизировался. Но на третьем случайно взятом – мозг снова начал верещать по трём каналам и сильно портить статистику.

А Голливуд же. Спешка, план, все взмыленные. Хорошо прошедший «ферму» фильм приносит в прокате денег больше раз в пятнадцать, чем любая добротная картина. В общем, с мозгами никто не церемонится. Тем более, что поставщики работают хорошо. Свежие актёры, свежие мозги, свежие тела – всего привозят много.

Но я был молод и энергичен. Я хотел быть не просто техником, а хорошим техником. И на свой страх и риск решил копнуть глубже. Копнул. И выяснил, что не зря. Мозг сбоил не хаотично: в его поведении просвечивала закономерность. Я построил графики эмоциональных выплесков и наложил их на текст сценария. И тут уже только слепой бы не заметил, что мозг возбуждается, когда на экране появляется некий актёр.

В целом это штатная реакция: одни актёры нравятся ферме больше, другие меньше. И судьба новичков в Голливуде тоже зависит от успеха у фермы. Однако никогда ещё у нас не было такой странной реакции на одного конкретного актёра – уже в те времена довольно известного.

Не стану называть тебе его имени. Пусть это будет, скажем, Леонардо Дауни Старший.

Итак, я был молод и дотошен. И очень любил кино. Я чувствовал себя причастным, понимаешь? Лучший момент в жизни человека – это когда в зале гаснет свет и начинаются вступительные титры. Я был частью тех, кто творил это волшебство. К тому же тайной его частью. Я был волшебником, владельцем роя магических пчёл. Пастухом, швыряющим своему стаду горсть кадров, которые разлетались как бабочки и взлетали обратно ко мне. Творцом, собирающим кадры в нужном порядке. Я был тем, на чьих плечах стояли таланты нескольких великих режиссёров. Я…

А может, мне просто стало жалко тот мозг.

И я рассказал эту историю Дауни. Просто отвёл его в угол, выбрав момент, когда он жевал энергетический батончик после съёмок. У нас среди техников было в порядке вещей подойти к актёру и попросить автограф.

Я подошёл. Так мол и так, мистер Дауни, люблю ваши фильмы, собираю сувениры, кстати вот какая история с фермой. Ну вы же в курсе, что за фермы такие: ваш близкий родственник спонсирует наше подразделение. Нет, я не намекаю на то, что вы карьерой обязаны родственникам. Я просто хотел рассказать…

Он изобразил на лице вежливое недоумение и дал понять, что хочет от меня избавиться. Я решил, что его не заинтересовал поклонник, живущий у меня в баночке. Но уже на следующий день Леонардо позвонил и назначил встречу у себя в особняке.

Раньше киноактёры никогда не приглашали меня в гости, и когда я убирал телефон в карман, то заметил, что ладонь у меня скользкая от пота. Но поволноваться толком не удалось: меня вскоре вызвал один нервный тип из начальства и в спешке, потому что до конца рабочего дня оставалась только пара часов, выдал мне новый уровень доступа к секретной информации. Я два года этого ждал и даже остался немного разочарован тем, как всё было организовано: постучали клавишами, заставили подписать три бумажки и отправили за дверь. Хоть бы чёрный крест дали поцеловать или кровью капнуть на договор. Но тем не менее.

Уровень C, который был у меня многие годы, предполагает, что ты работаешь с мозгами и знаешь про них только то, что это мозги.

Мой новый уровень B позволяет задавать некоторые вопросы. Например, откуда появился тот или иной мозг. Раньше такие вопросы было задавать запрещено, но версии-то у сотрудников, конечно, были.

Кто-то твердил, что людей попросту убивают. Кто-то уверял, что мозги воруют из больниц. Но большинство склонялось к той хорошо обоснованной догадке, что мозги завещают ферме сами их обладатели. Из числа людей при смерти.

Смирившиеся со смертью завещают себя кремировать. Не совсем смирившиеся выбирают заморозку тела до лучших времён. Самые отчаянные попадают к нам. Такая крионика для тех, кто любит погорячее: зачем без дела лежать в холодильнике, когда можно бесплатно смотреть кино?

Были и другие версии. Крионика, говорили сведующие люди, – это не надёжно. Все знают, что размороженное мясо не такое вкусное, как свежее. Попробуйте испечь две котлеты и сравнить, сразу ощутите разницу. Кто знает, быть может, с мозгом произойдёт то же самое: люди будущего разморозят твои извилины, но хватит тебя только на то, чтобы печь эти самые котлеты, хоть при жизни ты был Стив Джобс.

Однако появилась новая технология, точнее даже набор технологий, которые позволяли остановить старение. Стабилизация генома клеток, удлинение теломер. Я не стал глубоко вникать, потому что у новой технологии, как это всегда бывает, было два существенных недостатка.

Во-первых, это работало, да и по сей день работает только для тканей мозга.

Во-вторых, это дорого.

Есть ещё в-третьих, но можно остановиться на во-вторых. У меня лично таких денег нет. Вообще, мало у кого есть.

Хорошие новости в том, что хранение своего мозга можно отрабатывать этим самым мозгом.

В тот прекрасный день, когда люди изобрели бессмертие, оно оказалось настолько похожим на проституцию и наркоторговлю одновременно, что люди тут же спрятали бессмертие от греха подальше и с глаз долой. Дело в том, что те, кто хотят хранить свой мозг отдельно от увядшего тела, а также ежедневно получать дозу питательных веществ да ещё и редактировать повреждённую ДНК нейронов, вынуждены сдавать в аренду свои, простите, вычислительные мощности.

Эта версия всегда казалась мне самой убедительной. И сегодня выяснилось, что так оно и есть: всё новое и классное сперва достаётся тем, кто готов это оплатить. Либо деньгами, либо телом. Вот у нас на ферме – второе.

При этом никакая этическая комиссия ни при каком законодательном органе не даст одобрения такому бизнесу, пока не убедится, что мозг не страдает, пока живёт у нас. Но убедительных свидетельств этому нет. Поэтому по документам у нас крионика. А может, склад запасных печеней для голливудских актёров. Мне не сообщали. Если ферму накроют – я просто сисадмин.

Это был первый и последний раз, когда я оказался дома у голливудской звезды. Наверное, стоило больше глазеть по сторонам, но в итоге я запомнил только то, что стулья и диваны были завалены мятой одеждой, как будто это был не дом, а один большой гардероб для очень спешащего человека.

Дверь была незаперта. Леонардо нашёлся посреди бардака. Он рассеяно пил апельсиновый сок из винного бокала и почему-то очень обрадовался, когда я вошёл.

– Я навёл справки! Мне рекомендовали вас как самого талантливого нейротехника на Западном побережье. Самого надёжного администратора фермы, гуру программирования, знатока нейросетей и человека, который спас от провала проекты самого Кёртиса!

Мне захотелось спрятаться под диван от смущения.

– А я, знаете, – продолжил Леонардо, – на днях пытался взбить коктейль блендером, но с техникой я… в общем, блендер от меня ушёл быстрее, чем первая жена. И кажется, производитель вчинит мне иск за жестокое обращение с продукцией.

Я рассмеялся, и неловкость прошла.

Леонардо налил мне вина и попытался завести разговор о футболе (ничего не вышло), потом об автомобилях (вышло неловко), а затем спросил, какое вино мне больше всего нравится.

– Эээ… Шираз… – ответил я, – кажется, Шираз.

Леонардо спрятал усмешку, и пробормотал под нос «Да хрен с ним». Поставил бокал прямо на пол, открыл ящик письменного стола и достал фотографию.

У него был младший брат. Когда тому было двадцать четыре, он – как и многие в именитой семье – начинал карьеру в Голливуде, но неизлечимо заболел. И захотел после смерти на ферму.

Леонардо клял тех, кто подкинул ему эту идею. Потому что никак не мог предположить, что мысль провести целую вечность в банке на полке, отсматривая полуготовые фильмы, покажется хоть кому-то привлекательной. Были варианты устроиться в элитный, как он называется, пансионат, где мозги не нагружают фильмами, а просто не дают им заскучать специальными развлекательными программами. Но молодой человек решил, что раз у него есть шанс послужить киноискусству, то он должен его использовать. Он верил, что у него хороший вкус. И раз на ферме вкус каждого мозга принимается во внимание, то о лучшем и мечтать не стоит. Тебя кормят, поят и позволяют тебе кривить нос! Считай, карьера честного и бескомпромиссного критика.

Наверное, он просто дурачился от отчаяния. А может, и нет. Факт в том, что в один прекрасный день он исчез. Видимо, чтобы ему не успели помешать.

Леонардо показал мне его фотографию. И жалобно, с надеждой посмотрел на меня. Можно подумать, я мог узнать его брата среди моих подопечных! Все мозги похожи друг на друга. И ни один из мозгов не был похож на элегантного юношу на фотографии.

Но скорее всего Дауни был прав.

Мозг узнавал брата и невольно заходился в радости и тоске.

Как ты знаешь, Леонардо Дауни Старший сделал очень мощную карьеру. У него были деньги и влияние. Часть этих денег он потратил на то, чтобы тот мозг отключили от общей фермы. Теперь ему ставили только те фильмы, которые исчезнувший брат Леонардо любил при жизни. Фильмы мозгу очень нравились.

Ещё мне поручили взять образец глиальных клеток этого мозга. Наверное, для анализа ДНК. Результаты мне никто не сообщал. Да и я не назвал бы себя доверенным лицом этого актёра. Мы практически не общались.

И мне нравилась моя работа. Теперь у меня был секретный подопечный (это по просьбе Дауни мне повысили доступ). А я был хранителем семейной тайны. И на этом мой рассказ подходил бы к концу, но как-то раз, спустя несколько дней после встречи с Дауни Старшим, я проснулся посреди ночи.

Стараясь не топать, чтобы не разбудить соседа по квартире, я прокрался на кухню, включил ноутбук и надел наушники. Сам не понимая, что ищу, я стал просматривать фильм за фильмом. В одном из них совсем молодой Леонардо играл пианиста, который, сидя за фортепиано, позволял пальцам беспорядочно бегать, пока не рождалась мелодия. Так и я сидел в тихой кухне, позволяя своей тревоге управлять пальцами, пока не набрёл на эпизод из триллера «Игры Манхеттена».

Персонаж, которого играет Леонардо, элегантным жестом допивает вино, ставит бокал на пол, говорит какую-то банальщину вроде «Ты хотела знать, как умирает любовь? Вот так» и начинает душить девушку. Крупный план ботинка, ступающего на бокал. Хруст бокала. Хруст какой-то косточки в теле бедной девушки. Безвольно обвисает рука. Конец эпизода. Показывают крыши Нью-Йорка.

Я пересмотрел эпизод. Потом ещё раз и ещё раз. Потом отправился в поисковые системы.

Кухня постепенно наполнялась розовым светом, грузовик утренней почты прошуршал мимо дома, а я всё топтал клавиши.

Сонный сосед пришёл делать кофе, я улыбнулся ему и закрыл ноутбук.

– Что там у тебя? – спросил он.

– Да так, ничего, – ответил я.

И действительно, ничего. Что я знаю о Леонардо Дауни Старшем? Ничего. Какие есть у меня основания верить его истории о брате? Никаких. Какие у меня есть основания требовать у него доказательств? Никаких. Есть только смутная тревога.

Быть может, это вовсе не мозг его брата?

А чей тогда?

Быть может этот мозг знает что-то об актёре. Что-то опасное?

Так, запив тревогу утренним кофе, я пошёл на работу. День шёл своим чередом, а тревога нарастала. Я ходил вдоль полок с банками, которые помигивали мне светодиодами, и невольно косился на тот самый мозг. Как будто он мог мне что-то ответить. Я даже взобрался на стремянку, вытер пыль с банки и всмотрелся в зелёное стекло, как будто под ним мог быть написан ответ.

Но только больше встревожился.

Знаешь, чем отличается тревога от страха? Боимся мы чего-то настоящего. Скажем, тигра, прыгнувшего из-за куста. А тревога направлена в будущее, в неизвестность. Её отец – неопределённость, а мать – наше воображение. Как справиться с тревогой? Надо превратить её в страх. Во что-то конкретное.

Так я и сделал. Заперся в своей комнате и стал распечатывать фотографии Леонардо Дауни Старшего, сделанные папарацци, и развешивать их на пробковой доске в хронологическом порядке.

Сплетни я тоже читал, но пропускал мимо ушей. Мне казалось, что фотографии скажут гораздо больше. Люблю это странное выражение лица человека, который не знает, что его фотографируют. Он тащит пакет из супермаркета, щурится от калифорнийского солнца и похож весь на выключенную лампочку.

Другое дело фотографии с ковровых дорожек. Там Леонардо – весь обаяние. Хорошо сидящий костюм, подобранный со вкусом галстук и прекрасная спутница. Я взял пять маркеров разного цвета и отметил на календаре периоды, в которые Леонардо появлялся на публике с разными спутницами. Потом навёл справки на Джулиану, Хлою, Оди, Кейт и ещё одну Джулиану. Три актрисы и одна подружка по старшей школе. Про Хлою ничего не было известно.

На ней я и застрял. Белобрысая девушка с короткой стрижкой и чуточку детским лицом. Ямочки на щеках. Ничего особенного, подумал я. Но что-то в ней есть, подумал я минутой позже. Сверился с жёлтой прессой: семь репортёров подтверждали, что в ней нет ничего особенного. Четырнадцать соглашались, что в ней что-то есть.

Один репортёр утверждал, что она из Техаса, но это была лишь легенда, чтобы никто не узнал, что она из Иллинойса, хотя все были в курсе, что она родилась во Флориде. Другой говорил, что это далёкая родственница Леонардо, и тот, якобы опасаясь скандала, твердит, что она знакомая по колледжу.

Последняя фотография, на которой они улыбаются репортёрам, датирована 25-м октября позапрошлого года. 28 октября того года к особняку Лео выезжал наряд полиции. Полиция это объяснила ложным вызовом.

Я распечатал заметку и приколол рядом с последней фотографией Хлои. В момент, когда кнопка воткнулась в доску, последняя капелька тревоги превратилась в страх.

Вот ещё одна версия, объясняющая и те противоречивые эмоции, которые испытывал мозг при виде Леонардо, и странный выезд полиции и внезапное исчезновение девушки. Это был мозг любовницы Леонардо. Которую он убил. Свидетельств у меня не было, но складывалось всё очень убедительно.

Я чувствовал себя, как человек, случайно набравший полный рот обжигающего кофе. Терпеть это было невозможно, выплёвывать кофе на руки и рубашку было опасно, а прилюдно – ещё и стыдно. Я метался в поисках раковины.

Раковиной стал Ви.

Кто такой Ви? Ви всегда носил гавайскую рубашку и всегда был чуточку обдолбан. При этом никто никогда не видел, чтобы он что-то курил. Наверное, он просто был таким от природы. Ви работал литагентом для начинающих сценаристов, наркодилером для начинающих актёров и сутенёром для начинающих проституток.

Почему он имел дело только с начинающими? Может, потому что те, кто добился успеха, немедленно его бросали.

Как бы то ни было, Ви был тем, кто мне нужен. Все знали Ви, а Ви знал всех. Ещё Ви не задавал лишних вопросов. И что ещё более ценное: не давал лишних ответов. Один раз я застал его за изготовлением портрета Натали Портман из кокаина. На мой вопрос, зачем он это делает, Ви ответил, что не в его правилах мешать людям вредить себе. Этого ему не позволяет его религия. А когда я спросил, во что он верит, Ви ответил, что раз существует всемирная паутина, то это означает только одно: её создал всемирный паук. Всемирный паук – его бог. И его бог запрещает мешать людям заниматься саморазрушением.

Он был так серьёзен, что я заткнулся и больше ни о чём его не спрашивал.

Но когда настал мой черёд хотеть странного, я оценил удобство религии Ви. Если существует всемирный паук, то ты в его лапах, правильно? А если ещё не в лапах, то уже запутался в его нитях, верно? А если так – то смысл тебя спрашивать, откуда ты взялся и что задумал?

Так что я молча протянул ему фотографию.

– Бесполезно, – ответил Ви, – Девушка уже узнала, что такое тепло кожаного сидения Мерседеса. Она не будет ездить с тобой в автобусе.