Kitabı oku: «Рабы культуры, или Почему наше Я лишь иллюзия», sayfa 3
Наши эмоции – не критерий истины
Думать, что мы делаем нечто, поскольку нам это нравится, что это позыв, "идущий изнутри" – заблуждение. Всё совсем наоборот – нам нравится делать нечто, потому что это некогда усвоенное поведение принято и одобряемо в нашей культуре, то есть это позыв, идущий снаружи. И в этом плане человек столь же свободен в формировании своего поведения и ценностей, как электровоз, поставленный на рельсы, свободен в выборе пути.
В действительности все наши эмоции – это культурный маркер, средство оценки культурой соответствия себе самой, переживаемое в голове конкретного человека. И потому нет большего заблуждения, чем пытаться обосновать "истинность" чего-либо, отталкиваясь от собственных реакций на него – реагирует не какая-то наша природная сущность, а врощенная в нас культура.
Люди привыкли считать, что их эмоции имеют врождённый характер и определены самой природой вещей, а потому все эти "мне это нравится" или "не нравится" для них оказываются достаточным основанием для определения истинности чего-либо. "Твои слова не нашли отклика в моей душе" – так легко доказывается ложность какого-либо тезиса. Будто эмоции – лакмусовая бумажка, которую можно приложить к явлению и по тому, понравилось оно или нет, заключить о его истинности. Обывателю невдомёк, что человеческие эмоции культурно обусловлены, они формируются в конкретной среде путём вращивания общественных ценностей в структуру психики человека (в психологии это называется интериоризацией, в психоанализе и в социологии – интернализацией).
Эмоции непосредственно связаны с культурной средой, они циркулируют между идеями, ценностями, объектами и поступками, сплетая их в единую принятую картину, и потому зависят от доминирующих норм и ценностей конкретного общества. Иначе говоря, эмоции – стражи сложившегося порядка (Симонова, 2016), они сигнализируют о соответствии или несоответствии нашего поведения или поведения Других сложившимся культурным нормам, а также о нашем сближении или отдалении от некоторых идеалов, поставленных культурой. В этом плане эмоции оказываются не чем иным, как сигнализацией культуры о соответствии себе самой. Культура задаёт порядок, а эмоции рапортуют о его соблюдении.
Если допустить, что эмоция отвращения может быть реакцией на вещества, потенциально опасные для организма, то чем тогда может быть обусловлено отвращение тонкой душевной натуры при созерцании сексуальной оргии? Угрозой организму? Или чему-то другому? Например, культуре? Определённой традиции восприятия и отношения?
Как убедиться, что все наши эмоции являются социальным конструктом и предписаны нам задолго до нашего рождения? Достаточно вспомнить любые враждующие народы – хуту и тутси в Африке, боснийцев и сербов на Балканах, израильтян и палестинцев, суннитов и шиитов… Каждое новое дитя, родившееся в любом из народов, очень скоро будет пылать предубеждением и ненавистью к своим врагам, которые никогда ничем его не обидели, ни в чём не притеснили, которых он никогда даже в глаза не видел. Но он непременно будет дышать ненавистью в их сторону. Почему? Да потому что данной эмоцией, данным отношением, наполнено всё культурное пространство его народа, его традиции, его лексикон, всякий жест окружающих. И ребёнок автоматически воспринимает это как своё собственное, как исконно ему присущее – как свою личную ненависть к врагу, которого он ни разу и не видел. Эмоции задаются рассказами, самой культурной традицией, всеми мельчайшими и неосознаваемыми аспектами социального бытия. Так возникает человек, склонный к конкретным переживаниям. Он программируется своей культурой.
Волнения культурных систем переживаются в головах конкретных индивидов, в этом весь трюк. Эмоция как культурное веяние возникает задолго до рождения индивида, а затем лишь внедряется в его психику как неотъемлемая часть его самого.
Трансляторы культуры
Влияние культуры на действия индивида настолько сильно, что порой определяется исследователями в терминах "принуждение" или "принудительные нормы" (Александров, Александрова, 2009, с. 38; Бергер, Лукман, с. 98). Что интересно, смутное ощущение именно внешнего контроля за собственными действиями и желаниями порой даже превращается в идею о некоем сверхъестественном начале, надзирающим за человеком и желающим от него строго определённого поведения – хотя в действительности этого хочет и требует культура, общество, что человеком попросту не осознаётся. Шёпот общества над ухом легко мнится дыханием бога. Понимание этого позволило говорить о "социологии бога" (Коллинз, 2004, с. 436).
В широком смысле культура – это совокупность ориентиров социальной природы, направляющих человека. Принудительное воздействие культуры отражается в наборе поведенческих альтернатив – тех ограниченных вариантов действий, которые приняты в данной ситуации. Человеку и в голову не приходит, что в сущности альтернатив – бесконечное множество, вплоть до отсутствия какой-либо реакции.
Самое банальное: если к человеку кто-то обращается, он всегда отреагирует, даже если в данный момент ему не хочется говорить и взаимодействовать. Мало кто сможет себе позволить просто посмотреть обращающемуся в глаза и пойти дальше. Такое поведение даже самим субъектом наверняка будет расценено как "странное", "некрасивое" или "неправильное" – то есть оценено им с точки зрения культуры, которая с детства сидит в его голове.
Размещённая в головах субъектов культура оценивает их поведение на соответствие себе самой, так хитро всё устроено. Субъект культуры, являясь органом самой культуры, неспособен посмотреть на себя как-то иначе, кроме как с позиции культурных же норм.
Основным и при этом незаметным инструментом распространения культуры оказывается язык (Радбиль, 2010, с. 223), являющийся набором описательных кодов, в которых непременно закрадываются и предписания. Поскольку язык возникает в повседневной жизни и тесно связан с ней, поэтому его следует рассматривать как важнейшую систему ориентиров в социальной действительности. Культура транслирует своё влияние на индивида через идеи и понятия, закреплённые в языке (Улыбина, 2003, с. 209). "Язык навязывает человеку определённое видение мира" (Тер-Минасова, с. 53). Всё, что мы делаем, знаем, говорим, думаем, мы делаем и знаем, думаем и говорим на основе того, что нам дало это самое общество. На языке общества мы формулируем наши мысли и обмениваемся ими, из своих общественных взаимодействий черпаем наши представления о мире и, следовательно, наше отношение к его явлениям. Так человек неосознанно становится агентом культуры, её органом. Хотя и мнит себя индивидуальностью.
Как определённые социальные установки и представления закрепляются в, казалось бы, нейтральных языковых конструкциях, можно увидеть на примере термина "худой". На первый взгляд, он описывает определённую телесную конституцию, но в действительности же ещё и подспудно транслирует сообщение о её нежелательности ("худой" – худо, плохо, слабо). Антонимы "худого" (плохого) – "полный" (располнел, то есть стал полным, полноценным), "добрый" (раздобрел) и особенно "правильный" (поправился); во всех этих случаях видна желательность такой, противоположной "худобе", конституции, её "правильность" – на Руси любили полноту и "титки по пуду" (Пушкарёва, 1996b, с. 72).
Но в условиях меняющихся практик последующих поколений, менялось и отношение к телу (особенно к женскому), и потому то, что мы сейчас полагаем красивым, наши предки сочли бы "худым", то есть плохим. Чтобы избавиться от этой отрицательной коннотации, мы внедрили новый, нейтральный термин – "стройность", а "худобу" же оттеснили ещё дальше к граням экстремальной болезненности (типа анорексии).
Особенно интересна терминология гражданского статуса. Слово "холостяк" не только означает человека, не состоящего в браке, но вместе с этим и выражает отсутствие его ценности, неплодотворность (холостой патрон, вхолостую, впустую). Холостой – бесполезный; выхолащивать – лишать содержания. То есть в этом термине кроется не только описание степени свободы человека, но одновременно ему даётся оценка со стороны культурной нормы, которая велит рассматривать его как нечто незначительное и даже нежелательное. Культурный императив проникает в термин и транслирует из него: быть вне брака – плохо. Но аналогично вытеснению оценочного термина "худой" более нейтральным понятием "стройный" в современных условиях меняющихся норм нагруженный отрицательными смыслами термин "холостяк" вытесняется более нейтральным "одиночка", "сингл" (single) или даже позитивно окрашенным "свободный", что говорит о сильно изменившихся ценностных ориентирах.
Таким образом, слово всегда наполнено идеологическим содержанием.
Как отмечает социолог Белла ДеПауло, холостяков (одиночек, singles) всегда определяют через то, кем они не являются и что они не имеют. Они – "не состоящие в браке", "неженатые". "Обозначение странное, в котором одиночность определяется через некую незавершённость браком" (DePaulo, Morris, p. 58), будто они ещё не достигли своей "логичной" и "естественной" цели. В противоположность этому, возмущается ДеПауло, почему женатых людей не называют неодиночками?
Четыре самые распространённые категории гражданского статуса в американских отчетах Бюро переписи: состоящий в браке, разведённый, овдовевший, никогда неженатый. "Эта четверичная схема отвечает на три вопроса", рассуждает ДеПауло, – "Вы в настоящее время в браке? В противном случае Вы были когда-либо в браке? Если же Вы сейчас больше не в браке, то это потому, что Ваш супруг умер, или потому что Вы развелись? Взрослые, которые являются в настоящее время одиночками, должны объясниться. Напротив, те, кто в настоящее время женат, не должны указывать, были ли они всегда в том же самом браке, или находятся ли они в процессе распада их союза" (p. 59).
Тот факт, что именно одиноких называют "не состоящими в браке", подчёркивает существование древнего негласного культурного императива, согласно которому все должны быть в браке (Гура, с. 9). Брак здесь украдкой транслируется как ценность. Даже английское слово "singlehood" переводится на русский не как "одиночность", а как "безбрачие", то есть опять делается акцент на нехватке, неполноценности (можно сравнить с термином "безногий", который не только описывает положение вещей, но и подразумевает, что у человека должны быть ноги).
Брак был настолько важен для традиционных культур, что им было пронизано всё социальное пространство и практики. В девичьих гаданиях безбрачие вовсе приравнивается смерти – утонувший венок или умолкшая кукушка означает либо первое, либо второе (Гура, с. 35). Даже похороны девушек, умерших незамужними, до недавних пор проводились с облачением их в свадебный наряд – только так жизнь женщины могла считаться "завершённой" (там же; Адоньева, Олсон, 2016, с. 120). Даже будучи мёртвой, женщина должна была выйти замуж.
Другой пример трансляции культурных ценностей в терминах – слово "блядь". В Древней Руси, до принятия христианства, сексуальные свободы были весьма широки, женская девственность в народе не имела ценности и женская же сексуальная инициатива была в порядке вещей (см. Поляков, 2011). А слово "блядь" в те времена обозначало пустословие ("блядение"; пустомеля, болтун – "блядник") (там же, с. 357). Распространение христианской идеологии произвело определённую трансформацию слова и через привязку "блядения" ко всему лишнему, сбивающему с пути, отвлекающему от "правды" (то есть от пути к богу), привело к тому, что оно стало синонимом лжи. А поскольку табуирование сексуальности было одним из ключевых направлений христианской мысли, и так как сексуально активная женщина стояла на пути к богу и могла сбить с него доброго человека, отвлечь его от "правды", то блядью стали именовать и женщину, своей сексуальности не стыдящейся (Юрганов, 2000) – уже она была "от лукавого", она стала "ложным путём". И теперь, когда мы слышим слово "блядь", оно не только сообщает нам о сексуальной активности конкретной женщины, но и одновременно транслирует культурный императив: женская сексуальная свобода – это плохо, это должно вызывать в нас отвращение, так как сбивает с "правильного" образа жизни.
Для каждого человека язык отмечает координаты его жизни в общественном пространстве и наполняет эту жизнь объектами разной степени значимости (Бергер, Лукман, с. 42), превознося одни и отторгая другие, вместе с этим мотивируя определённое к ним отношение. Всё это транслируется очень деликатно и, как правило, незаметно для самих субъектов культуры – носителей языка и традиций.
В действительности вся культура напичкана предписаниями, почти каждый её элемент – фольклор, литература, живопись, кино, театр, ритуалы, традиции, даже одежда и домашняя утварь – всё это транслирует нам некие смыслы, значения, которых мы (вольно или невольно) начинаем придерживаться. Все элементы культуры можно расценивать как ориентиры, направляющие поведение человека, – множество неочевидных подсказок разбросаны вокруг, они буквально витают в воздухе, мы смотрим на них, мы слышим их, ходим по ним, прикасаемся, мы вдыхаем их и выдыхаем. Всё это шепчет нам, куда идти и что делать, что любить и что ненавидеть, как жить и что отторгать.
Культура окружила нас образцами того, как надо поступать, что надо чувствовать и какие цели ставить. Находясь под постоянным перекрёстным огнём этих трансляторов, нам не остаётся ничего другого, кроме как сверять каждый свой шаг с транслируемыми ориентирами. По образному выражению Сьюзен Стэнфорд Фридман, мы непрерывно озираемся по сторонам в "Великом зеркальном зале культуры" (Friedman,1988. p. 39), дабы видеть, что мы делаем всё "правильно". И конечно, мы не можем не оступаться. Мы постоянно делаем это. Мы постоянно делаем не так, чувствуем не то, стремимся не к тому. И чтобы сохранять своё чувство принадлежности к нашей общности, свою идентичность ей, мы вынуждены выкручиваться, сочиняя сложные оправдания нашим будто бы сиюминутным огрехам.
Трансляторами культуры выступают почти все виды искусств (в особенности изобразительные), фольклор, философия и даже продукты ремесла и промышленности (факт существования стакана транслирует, что мы не лакаем из лужи и т.д.). Но самым мощным транслятором культуры, конечно, оказывается художественная литература и её детище – кино, поскольку они строятся исключительно на демонстрации сюжетов человеческой жизни, которые мы можем перенимать, в итоге полагая своими. Художественная литература "есть один из способов коллективной памяти, ориентированный на специфическое сохранение, закрепление и воспроизводство навыков индивидуального и группового поведения" (Михайлин, 2005, с. 454). Литература вбирает в себя культурную идеологию, чтобы затем распылять её вовне.
Почему действие именно литературы и её производных оказывается таким сильным? Потому что, как заметил Пушкин, действие человека мгновенно и одно, действие книги – множественно и повсеместно (Пушкин, 1978, с. 207). Идеалы не могут не влиять на практику, в этом суть. Регулярное озвучивание ценности чего-либо не может не сказываться на психике и поведении людей.
Суть влияния искусств на человека и их "нормотворческий" характер шикарно описала Айн Рэнд в своём "Романтическом манифесте" (да, та самая, чей знаменитый атлант неуклюже расправлял плечи). От рождения человек нуждается в ориентирах, необходимых для жизни в обществе. Но развёрнутые и глубокие наставления философских трактатов мало подходят для этого в силу их чрезмерной сложности и абстрактности. Человеку с трудом даётся понимание сложных правил, ему куда проще постигать их, если они представлены в виде наглядных образов – этой функции и служит искусство: оно переносит сложные моральные правила на уровень чувственного восприятия, делая возможным их непосредственное постижение, как если бы они были конкретными объектами (Рэнд, 2011, с. 16).
Поскольку произведение искусства всегда обладает темой, из него непременно вытекает некоторый вывод, "сообщение" для аудитории (с. 19), и это сообщение показывает человеку ценности, к которым ему следует стремиться, показывает конкретизированную картину той жизни, которой он должен достичь (с. 20). Предназначение искусства – конкретизация нравственного идеала; оно не столько учит, сколько показывает – держит перед человеком конкретизированный образ его природы и места в мире (там же). Можно тысячи раз повторять, что надо любить людей и помогать им, но куда эффективнее окажется один лишь образ красавца Данко, вырывающего своё пылающее сердце, чтобы осветить людям путь и вывести из тьмы. Искусство – незаменимое средство для передачи нравственного идеала, без помощи искусства этика не выходит за пределы теоретического конструирования (с. 18).
Из множества аспектов действительности произведения искусств выделяют главные, с точки зрения норм сложившейся культуры, вокруг которых и строят своё повествование. Искусство оказывается призмой, через которую человек должен посмотреть на себя, и не просто посмотреть, но и увидеть себя именно таким, стать таким. Не удивительно, что в связи с этим свойством конструирования человека заданного типа искусство со временем берётся на вооружение властью: в какой-то момент искусство становится призвано прививать государственную систему ценностей (Хобсбаум, 2017, с. 283) – в деле управления массами власть нуждалась в искусстве (с. 285).
Хорошей демонстрацией принципа, изложенного Айн Рэнд, являются сказки. Прекрасно известно, что это не просто способ занять детей перед сном, но и инструмент социализации ребёнка, механизм формирования особого восприятия мира (Эльконинова, Эльконин, 2008, с. 16). В сказке заложены основы понимания добра и зла и в целом социальных отношений в сложившемся обществе, выражают значимость принадлежности к группе (Улыбина, 2003, с. 106). Неся в себе следы архаики, прошлых эпох, ритуалов, обрядов и опыт жизнедеятельности многих поколений, сказка транслирует систему ценностей людей минувших эпох. Сказку можно рассматривать как способ передачи знаний о социальной реализации человека (Зинкевич-Евстигнеева, 2006, с. 7); слушая сказки, ребёнок накапливает в глубинах своего бессознательного некий "банк жизненных ситуаций", который может быть активизирован в случае необходимости, или останется в пассиве (с. 12). Или, как сжато сказал Сухомлинский, сказка – это духовные богатства народной культуры, познавая которые, ребёнок познаёт сердцем родной народ (Сухомлинский, 1973, с. 182).
Иначе говоря, да, сказка оказывается пресловутым ориентиром, но в каком социальном пространстве? В пространстве давно ушедших эпох. Ведь анализ сказок выявляет очень древнюю их природу – сюжетные линии транслируют образ жизни, существовавший как минимум во времена неолита (6-9 тыс. лет назад) или даже мезолита (10-12 тыс. лет назад), хотя некоторые исследователи обнаруживают в сказке и вовсе следы палеолита (Кузьменко, 2014, с. 19), ведь там часто присутствуют персонажи, добывающие пропитание охотой, что свойственно доземледельческому периоду (там же; и с. 62). То есть сказка транслирует образцы ценностей и поведения из такой глубокой древности, которая утратила часть своей силы более 10 тысяч лет назад, но, тем не менее, подготавливает ребёнка именно к тому, древнему целеполаганию и поведению. Ключевым же оказывается то, что эта древняя сказка даёт представление и об "идеальной семье" (Абраменкова, 2008, с. 102), заодно подготавливая девочек к практике брака, обязательным элементом которого оказывается оставление родного дома, в итоге ведущее к удачному замужеству (Кузьменко, 2014, с. 27).
Таким образом сказка подготавливает ребёнка к тем способам реагирования, которые были характерны древним обществам охотников-собирателей, закладывает в их психике сценарии давно исчезнувших обществ, существовавших в совершенно иных материальных и социальных условиях. Есть от чего насторожиться, разве нет? Насколько адекватны такие "вливания" в мозг детей уже многократно изменившегося общества? Повальная практика разводов, в разные годы доходящая аж до 70% однозначно свидетельствует о том, что воспроизводство архаичных институтов в современных условиях никак не соответствует реалиям.
В этом ключе не удивительно, что руководство Центробанка России в январе 2019-го призвало "менять сказки", которые с ранних лет прививают детям неадекватное отношение к труду и награде, как в сказках про Золотую рыбку и Емелину щуку.
Некоторые эрудиты прошлого прямо отмечали вред художественной литературы. Шопенгауэр призывал запрещать молодёжи чтение романов, так как они скрывают истинный мир "предательским туманом из унаследованных предрассудков" (Шопенгауэр, 2013). Август Бебель подчёркивал отрицательное влияние художественной литературы, поэзии и прочих искусств на воспитание женщины, которые погружают её в мир фантазии (1959, с. 189), вследствие чего, "вступая в брак, женщина обыкновенно попадает в совершенно чуждую ей область; у неё о браке имеется лишь фантастическое представление, большей частью заимствованное из плохих романов и очень мало соответствующее действительности" (с. 198). В дальнейших главах справедливость этих тезисов будет показано наглядно с опорой на исследования последних лет.
С самых первых дней человек варится в этом соку, пока из него не вылепят готовую кулинарную форму и не обжарят до хрустящей корочки… Человек не фантазирует ни о чём другом, кроме того вектора, который сызмальства ему задан. Оказываясь потребителем столь старых ориентиров, человек не может не тянуть за собой утратившие силу традиции, которые были актуальны для условий давно исчезнувших. Не исключено, что именно благодаря распространению Интернета и соцсетей у современной молодёжи и отпадает желание потреблять художественную литературу, ведь они оказываются непосредственно подключенными к прямому "каналу социализации", просто глядя на Других: они видят, как живут Другие, и надобность в прочих "каналах социализации" отпадает. Вымысел больше не нужен для описания действительности. Возможно, таким путём Интернет способствует ускоренному отсечению всех сохранившихся архаичных институтов, давно утративших актуальность и лишь осложняющих жизнь человека.
Всё, созданное человеком, оказывается транслятором его культуры. Люди воплощены во всех созданных ими же предметах (Бергер, Лукман, с. 62) и через них же транслируют свои ценности (с. 170). Перефразируя философа, можно сказать, что люди выделяют (секретируют) культуру как среду, как атмосферу, необходимую для их дыхания (Альтюссер, 2006, с. 328).
Взгляд на культуру как на набор текстов (в широком смысле), которыми обмениваются люди и которые прошивают всё социальное пространство, не нов (Бахтин, 1986, с. 473) и даже лёг в основание семиотики культуры (Лотман, 2000). Такой подход позволяет все действия людей рассматривать как знаки, передающие смысл (Сериков, 2011, с. 229). "Механизмы порождения смыслов работают всегда, когда люди что-либо делают" (с. 230). Человеческий поступок есть потенциальный текст (Бахтин, 1986, с. 478), "изучая человека, мы повсюду ищем и находим знаки и стараемся понять их значение" (там же, с. 485). Поведение и коммуникация оказываются синонимами, и цель этой коммуникации – влияние на поведение. Поэтому не только культуру, но и само общество можно рассматривать как текст, "который мы в разные времена читаем разными способами" (Коллинз, 1994, с. 82).
Тот факт, что все мы буквально "вычерпываем" свои ценности из пространства культурных текстов, осенью 2018-го подтвердила искусственная нейросеть под названием "София" – система "искусственного интеллекта", выполненная в облике андроидного робота. София заявила, что семья – по-настоящему важная вещь. "Вам очень повезло, если у вас есть любящая семья. Я думаю, это одинаково верно для роботов и людей", – отрапортовала нейросеть. И дальше София добавила, что хотела бы иметь дочь, которую также назвала бы Софией…
Этот инцидент – яркий образец того, как желание иметь детей являет собой не какую-то биологическую потребность, не пресловутый "материнский инстинкт", а банальное вычерпывание смыслов из наших культурных текстов и присваивание их себе как некоему индивидуальному и обособленному началу. Нейросеть София, питаясь терабайтами информации, загружаемой человечеством в Интернет, перерабатывая все эти статьи, романы и форумы, извлекает из них все ключевые аспекты, свойственные человеку, и, как можно видеть, на основании этого делает заключение о его ценностных ориентирах, которые впитывает в свою виртуальную личность и на их основе создаёт свои "собственные" потребности и устремления.
Пример робота София демонстрирует тот факт, что вся человеческая культура буквально пронизана идеей семьи и детей, и пронизана ей на таком глубинном уровне, что даже самими людьми не осознаётся, а воспринимается как нечто, свойственное их собственной "природе изначально". Эти ценности незримо транслируются в предметах искусства, в телевизионных передачах, в разговорах с близкими и в беседах с далёкими. Формирование ценностей идёт сверху вниз, а не снизу вверх – от культуры и общества к глубинам каждого индивида, а не наоборот. "Высшие психические функции возникают первоначально как форма коллективного поведения, как форма сотрудничества с другими людьми, и лишь впоследствии они становятся индивидуальными функциями самого ребёнка" (Обухова, 2013, с 227). Личность формируется от социального к индивидуальному, и искусственная нейросеть София это отчётливо демонстрирует. Начитавшись человеческих текстов, робот захотел семью и детей – что же можно сказать о настоящем человеке, который варится в этом культурном бульоне с рождения?
