«…Да, наше детство вместило в себя жизнь от начала Великой Отечественной войны до ее окончания, до Победы. И этим оно уже необыкновенно».

«Война не делала для детей исключений. Она обрушилась на них со всей своей жестокостью. Вместе с взрослыми дети голодали, мерзли, страдали, умирали. И это самая страшная жестокость войны – страдающие, гибнущие дети…»

«Для детей войны это были страшные, голодные и холодные годы. Память об этом не исчезла. Отчетливо помнится каждый день…»

«…Всё имеет свою ценность. Воспоминания о раннем детстве, пришедшемся на войну, – еще одно свидетельство ее жестокости к каждой семье, к каждой человеческой жизни. Это и свидетельство того, как в нужде и тяготах оберегали нас от бед наши мужественные молодые мамы, тогда как мы-то оставались просто детьми, со своими детскими радостями и глупостями. Это возможность еще раз поклониться им вслед».

«…Спустя годы, познав мирную жизнь, вырастив своих детей и внуков, наблюдая их детство, мы видим, как многого были лишены, в какие скудные и тревожные краски война окрасила наше детство».

«…Многое помнится из детства – горького и колючего. Такое оно было, военное и послевоенное время. Когда вспоминаешь о нем, начинает больно жечь душу».

«Наплакался, пока писал эти воспоминания…»

«Да, мы, дети войны, были частью большого народа…»

Фаат Ахметгалеев: Мой брат – ровесник Победы

На 1-м снимке: Фаат с младшим братом Рифкатом

Когда началась война, я был совсем маленький и, конечно, помню мало что. Отец очень рано уходил на работу – я спал. А возвращался очень поздно – я уже снова спал. Поэтому в дни войны я его совсем мало видел.

Работал он на заводе имени Ф. Э. Дзержинского слесарем-сборщиком станков. Тогда завод именовался просто «почтовым ящиком» под номером таким-то. Выпускал взрыватели для артиллерийских снарядов. Завод работал круглосуточно и постоянно наращивал производство. А для этого нужны были станки. Ждать их было неоткуда, и поэтому завод производил их сам. Был специальный станкостроительный цех, где и работал мой отец.

За годы войны были выпущены сотни и сотни станков. Это помогло значительно увеличить выпуск боеприпасов. Ведь каждый третий артиллерийский снаряд в армии был оснащен взрывателями завода имени Ф. Э. Дзержинского. Тут есть заслуга и моего отца. За добросовестный труд он был награжден правительственными наградами и почетными грамотами.

Мать моя в годы войны тоже трудилась для фронта. Она работала швеей на фабрике «Пермодежда». Шила телогрейки и шинели для солдат Красной Армии.

Родители занимались мною в основном в редкие выходные дни. Всё остальное время я проводил со своей бабушкой. Я ее очень любил. Эту любовь я сохранил в себе и потом, когда стал взрослым человеком.

Конец войны запомнился тем, что когда по радио объявили о победе над фашистской Германией, все соседи высыпали на улицу и начали кричать:

– Победа! Победа!

А в мае, в конце месяца, родился в нашей семье ребенок. Мой брат – ровесник Победы.

Юрий Болотов: Из жизни тылового города

На 1-м снимке: Юрий среди «матросов» снежного «корабля»

О том, что началась война, мама узнала от меня. Наша улица с труднопроизносимым названием – Индустриализации, – по которой в этот воскресный день я с мамой шел в цирк, считалась в Рабочем поселке центральной. На полпути побежал я на угол скверика, где обычно продавали мороженое. Но лотка на привычном месте не было, всю площадку перед сквериком заполнили люди. Запрокинув головы, они с тревогой на лицах слушали радио. Я, позабыв о мороженом, вернулся к маме.

Первым из нашего дома повестку получил Георгий Абрамович Арамилев. Дядя Горя, как я его называл. В последний свой вечер дома дядя Горя возился у крыльца с велосипедом: что-то подтягивал, смазывал – словно собирался с ним идти на войну. Закончив работу, кивнул мне: «Садись».

Я бочком взгромоздился на раму.

Приехали мы на край аэродрома, где еще сохранились редкие елочки. Внизу, у крутого спуска, где текла Егошиха, раздавались выстрелы: солдаты их Красных казарм вели учебную стрельбу. Дядя Горя то стоял, охватывая взглядом панораму города, то в задумчивости мерил шагами поляну. Может, думал о жизни – что останется за порогом его дома, или той, начинавшейся завтра.

Арамилевы – мать, жена и сестра – получили от дяди Гори лишь одно письмо, написанное торопливой рукой: мол, скоро прибудем на место назначения. Дальнейшая его судьба уместилась в несколько строк пермской Книги Памяти: «Арамилев Георгий Абрамович, д. Арамили Ильинского р-на. Призван Мотовилихинским РВК. Рядовой 172-го стрелкового полка. Пропал без вести».

На плитах мемориала Мотовилихинского завода значится его имя.

В конце лета в город стали прибывать первые эшелоны с эвакуированными. Принесенных войной людей приютила и наша улица. Их селили в подвалах трёхэтажек. Семьи отгораживались друг от друга развешанными простынями. Часть людей подселяли в квартиры. Так в обиходе появилось понятие «уплотнение». Два военных года я провел в детском саду. Это время мне запомнилось двумя событиями. Неподалеку, в школе №48, находился госпиталь. Сюда и направили нашу «концертную бригаду». Поначалу госпитальная обстановка подействовала на нас угнетающе: непривычный запах, забинтованные люди, доносящиеся из палат стоны… Мы невольно жались к воспитательнице Раисе Борисовне, как цыплята к наседке. Но, освоившись, стали декламировать стихи, петь незатейливые песни. Раненые улыбались, не жалея ладоней,

О другом событии напоминает единственный военных лет снимок. В канун 25-летнего юбилея Красной Армии работники завода из снега слепили рядом с нашим детсадом корабль. Двухпалубный, с иллюминаторами из цветного льда, с флажками расцвечивания. На снимке – группа детсадовцев «матросов». На головах, укутанных платками, бескозырки, в руках – деревянные ружья.

И сегодня узнаю некоторых: рядом со мной однофамилица Люба и Леля Жебелева, на верхней «палубе» Виталик Думкин. С доцентом Пермского университета Виталием Думкиным наши пути пересекутся 35 лет спустя, когда я для газеты буду делать материал о его годичной командировке в Алжир.

А вот другой наш детсадовец Женя Крыласов, став на путь творчества, заменил одну букву в фамилии. Он получил всесоюзную известность. Сегодня Евгений Павлович Крылатов – замечательный композитор, автор многих популярных песен.

В годы войны я учился в школе №49. Серафима Михайловна Губина, наша учительница, объявила, что в школе начался сбор подарков для фронта. Мои одноклассники приносили все, что могло пригодиться бойцу: домашней вязки носки и перчатки, пачки махорки, бритвенные приборы… Я с подарком никак не мог определиться, и мне казалось, что Серафима Михайловна осуждающе смотрит на меня сквозь толстые стекла очков.

Мама работала крановщицей в горячем 32-м цехе Мотовилихинского завода. Узнав, что меня заботит, она вместо того, чтобы поспать перед ночной сменой, несколько часов перебирала вещи в ящиках комода. Наконец вытащила бордовую пилотку, которую я носил до войны. Такие во время гражданской войны в Испании носили бойцы интернациональных бригад, и потому их называли «испанками».

Засыпал я под стрекот швейной машинки. А утром на столе лежал кисет, сшитый мамой из испанки. На нем сохранились вышитые на одной стороне звезда, на другой – серп и молот.

Хлебный магазин размещался в полуподвале жилого дома. Пока продавщица вырезала из моих карточек талоны и наклеивала их на бумажный лист, я буквально поедал глазами ряды буханок. От теплого, обволакивающего хлебного духа сосало под ложечкой.

Покинув детсад с его трехразовой кормежкой, я засыпал и просыпался с мыслями о еде. Утром, перед школой, съедал кусочек хлеба и выпивал стакан слегка подслащенного сахарином кипятку. Вместо заварки – измельченная, пережаренная морковь. Иногда кипяток окрашивали так называемым фруктовым чаем. Он представлял собой смоляной черноты брикеты, спрессованные из фруктовых отходов. Мы, дети, иногда жевали эту обжигающую горечью смесь, чтобы заглушить чувство голода. Помогал забыть на время о еде и твердый, как камень, подсолнечный жмых (он получался при отжиме масла). Его можно было долго держать за щекой. По пути домой из школы я часто забегал к деду Александру, который работал сторожем на фабрике-кухне. В послевоенное время она была преобразована в ресторан «Горный хрусталь». Бывало, сижу в тесной будке-сторожке, жадно, почти не разжевывая, ем припасенный для меня дедом чибрик – пирожок без начинки, и запиваю его горячим суфле. Этот тягучий, отдающий патокой напиток готовили на фабрике-кухне. Разомлев от тепла и еды, наблюдаю, как дед, свернув самокрутку, прикуривает. Прижав к нитяному труту кремень, он обломком плоского напильника высекает искру. Затем, подув на задымившийся трут, прикуривает цигарку. Фраза «экономить на спичках» в годы всеобщего дефицита отражала вынужденную необходимость.

Однажды, когда я шел от деда, мимо протрусила лошадка с баком суфле на санях. На повороте, у заводской поликлиники, сани попали в глубокую ледяную колею, их занесло, и бак опрокинулся. Возница растерянно ходил вокруг и смотрел, как колея заполняется суфле. Тотчас к месту происшествия сбежались люди из ближних домов и стали котелками, ковшами, кастрюлями черпать исходящий паром напиток.

Ожидая маму из первой смены, сижу на лестнице, сбегающей к центральной проходной завода. Внизу, на путях, лязгнув, остановился состав. На платформах – искореженные и сожженные немецкие танки. Груда металлолома, прибывшего на переплавку. А вот не тронутые огнём и снарядами вражеские танки и другую технику я видел в документальном фильме «Разгром немецко-фашистских войск по Москвой» Коллективный просмотр этой ленты был организован в школе.

И немцев видел неэкранных. Мимо школы по утрам проходила колонна пленных. Они жили на Балмошной, откуда их вели к месту работы. Их руками был построен жилой квартал рядом с улицей Братьев Вагановых. Строительная площадка была обнесена забором с автоматчиками на вышках.

…Возвращает меня к действительности рев гудка. Через несколько минут из проходной стал выходить рабочий люд. Заводчане устало, молчаливо, с осунувшимися лицами подымались по лестнице. Мой взгляд остановился на пожилом рабочем: он, держась за перила, останавливался почти на каждой ступеньке. Видимо, каждый шаг давался ему с трудом. Поднявшись на площадку, он тяжело опустился на скамью. И тут же боком стал заваливаться, затем затих. Женщины заохали, запричитали. Кто-то наклонился к неподвижно лежащему мужчине: «Ему уже ничем не поможешь…»

Порождением времени был «хитрый рынок». Сначала народ кучковался во дворе магазина №3 – «третьего», как его обычно называли. Затем сместился к соседним домам. И, наконец, задержался на пустыре перед заводским стадионом. Возвращаясь из школы, мы часто бродили по рынку, глазели на торговлю. Здесь можно было купить-продать хлеб и водку, домашнюю снедь и керосин для примусов и керогазов, американский колбасный фарш в красочных плоских жестянках… Нас же интересовали петушки на палочках и молочные ириски, явно не фабричного изготовления. В первый день мира я оказался там же, где впервые услышал слово «война». Из громкоговорителя лилась бодрая музыка, раздавался торжественный голос Левитана. Здесь собрался народ чуть не всего Рабочего поселка. Незнакомые люди обнимались, поздравляли друг друга. Пожилая женщина с бидоном и кружкой угощала военных бражкой: «С победой, сынок!»

Скверик заполнили, сбежав из госпиталя, ходячие раненые в байковых куртках и халатах, в щеголевато сложенных из газет шапочках, некоторые с костылями и тросточками.

Проникаясь атмосферой всеобщего ликования, я не осознавал, что в первый день мира заканчивалось мое военное детство.

Ücretsiz bölüm sona erdi. Daha fazlasını okumak ister misiniz?