Kitabı oku: «Северная река», sayfa 3
Да, он знал, каково всё это. Он сам был интерном в больнице Бельвю, более крупной и сумасшедшей, чем больница святого Винсента. Как раз перед войной. Они приобрели одну из первых карет скорой помощи вскоре после того, как в городе появились первые автомобили, но она не выезжала по снегу и льду, да и в дождь не всегда могла доехать. Тридцать шесть часов на работу, восемнадцать на отдых. Только Делани и водитель. Вызовы поступали из полиции, затем они мчались на место преступления, к застрявшему в шахте лифта мужчине, к женщине, изрезавшей себе груди, узнав, что муж заразил её триппером, к четырёхлетнему мальчику, исхлёстанному до потери сознания собственным отцом, девушке, решившей рожать посреди пустыря, но ребёнка придушило пуповиной. Он знал, каково это. Обуздывать эмоции. Учиться не чувствовать. Хорошая тренировка, пригодится на войне. Или в браке.
Дверь открылась, и на пороге возникла ещё пара ребят-демократов, ищущих утешения.
Он будет жить. Эдди Корсо будет жить.
– Вот вам, – сказала Анджела, рассеяв его грёзы двумя мисками спагетти на подносе. Большую, с моллюсками, поставила перед Делани. Мальчик посмотрел в свою миску. У него моллюсков не было, но он не спросил почему.
– Вот теперь я понимаю, что такое настоящий Новый год, – сказал Делани. – Сама хозяйка обслуживает.
Он поднял маленький бокал в безмолвном тосте и улыбнулся.
– Я уже говорила, Док. Не нужно к этому привыкать.
Интерны уже сели за столик, в зале стало шумно, битком, равномерный рокот разговора, невидимое радио играло Пуччини. Это было похоже на оперный театр, где публике позволили разговаривать в ходе представления. Рокот прерывался внезапными вспышками хохота повеселевших посетителей – кроме, понятно, политиков.
– Спагетти, – сказал Делани, указывая на миски.
– Багетти, – сказал мальчик.
Левой рукой он попробовал намотать на вилку скользкие нити спагетти, но они продолжали сваливаться, и Делани наклонился над ним, разрезав макаронины на части. Мальчик ткнул в них вилкой, подцепил несколько и начал жевать. Он чуть скривился – что это за вкус? – а затем решил, что ему нравится еда, и ещё раз попробовал намотать на вилку, на этот раз удачно. Делани улыбнулся.
– Багетти, – сказал мальчик. – Не хвопя.
– Правильно. Спагетти.
Раздался скрежет стульев об пол, и Делани обернулся. К нему приближался Ноко Кармоди, улыбаясь. Все, кто сидел за его столом, уже поднялись с мест.
– Этот ребёнок состоит в профсоюзе? – сказал он рычащим голосом, но глаза при этом блестели. Остальные трое уважительно остались позади, словно лейтенанты за генералом.
– Он появится на бирже труда уже этим летом, Ноко.
– Ты просто приведи его. Он получит членский билет, пусть только появится.
Карлито перестал есть, услышав грубый голос Ноко, но вскоре приступил к спагетти снова.
– Кто это? – прошептал Ноко.
– Мой внук.
– Сын Грейс?
– Ага.
– А где же прекрасная Грейс?
– Далеко.
Он произнёс это слово, будто признав, что это навсегда.
– Чёрт, – сказал Ноко.
– Да.
Они знали друг друга слишком давно, чтобы придумывать объяснения.
– Если тебе потребуется помощь, ты знаешь, как меня найти.
– Спасибо, Ноко.
Он вышел на заснеженную улицу. По бокам его сопровождали двое, а третий шёл прямо позади него. Звякнула посуда: официант наводил порядок на их столике. Делани взглянул на Карлито. В его миске не осталось спагетти. Осталось на клетчатой скатерти, на салфетке и на полу. Делани взял немного из своей тарелки и переложил в миску мальчика. Он отпил вина и начал вытирать малышу лицо и руки.
– Мальчик-то не дурак, – сказала, снова подойдя к столику, Анджела.
– Не дурак поесть.
– Он вырастет большим, – сказала она. – Посмотрите, какие ножищи.
– Если повезёт.
Карлито, видимо, почувствовал, что они говорят о нём, но ничего не сказал.
– У меня для тебя есть кое-что ещё, – сказала она мальчику.
Она помахала официанту, жестом показывая ложку. Тот что-то прокричал на кухню, затем вернулся, чтобы забрать тарелки из-под спагетти.
– Вам понадобится помощь, – сказала Анджела с печальным лицом. – Много в чём.
– Я знаю.
– Вы же не сможете носиться по вызовам, таская с собой трёхлетнего ребёнка.
– Я знаю, – он засмеялся. – А знаешь, что мне действительно нужно для начала? Мне нужен ящик из-под сыра. Чтобы малыш мог достать до унитаза, стоя перед ним.
Анджела засмеялась.
– У меня здесь нет, а сырная лавка закрыта. Погодите до завтра.
Официант прибыл с двумя тарелками ванильного мороженого и двумя ложками. Мальчик улыбнулся. Это была еда, которую он знал и до поездки в Нью-Йорк.
– Вам нужна будет женщина, – сказала Анджела.
Часть пути он нёс мальчика на плечах, сопротивляясь ветру, пытаясь удержаться на ногах, но при этом подбрасывая малыша вверх-вниз, будто в танце. Карлито хохотал от восторга. Затем он перестал смеяться, Делани спустил его с плеч и обнаружил, что глаза мальчика закрыты; весь остаток пути на запад, к улице Горация, он нёс спящего ребёнка на руках, плотно прижав к себе. В центре заснеженной улицы остановилось такси. Из машины вышли хорошо одетые мужчина и женщина. Чета Коттреллов. Оба были его ровесниками. С улицы Горация, 93. Его соседи. Они не посмотрели на него. Они вообще на него не смотрели. С того летнего дня четыре года назад, когда их сына сбил бешено мчащийся автомобиль с пьяным водителем. Услышав скрип тормозов, Делани выбежал на улицу. Он делал всё, что только было возможно, пока карета скорой из больницы святого Винсента пробиралась через пробки. Но было поздно. Мальчик был мёртв. Ему было девять. Единственный брат у трёх сестёр. Коттреллы решили, что виноват Делани, и перестали с ним разговаривать.
Когда за Коттреллами закрылась с лязгом калитка, он почувствовал тепло, исходившее от мальчика, и то, как беззащитен он на этой улице полного опасностей города. «Не волнуйся, малыш, – подумал он. – Я всё сделаю как надо. Или погибну в борьбе за это».
Потом, при свечах, он сидел в своём большом кресле с записной книжкой на коленях. Через открытые дубовые двери спальни до него доносился звук лёгкого дыхания спящего Карлито. Он начал составлять список вещей, которые ему понадобятся. Может быть, приспособить одну из комнат для прислуги наверху. Хорошая кровать. Одежда, защитные дверцы для лестниц. Еда. Включая спагетти. Моника завтра вернётся и поможет. Ну, и деньги. Прежде всего деньги. Не так-то просто при двух долларах за консультацию и трёх за вызов на дом.
Проклятая Депрессия. Когда она уже закончится? Он не может брать денег с пациента, живущего на шестьдесят центов в неделю. Он не может отказать кому-либо в приёме из-за денег или их отсутствия. Он даже не может брать денег с ветеранов. Никогда. В предрождественскую неделю он заработал сорок два проклятых доллара. Из которых двадцать он заплатил Монике.
Он думал о том, чтобы взять заём. У больницы святого Винсента. Или в каком-нибудь банке. Может быть, у кого-нибудь из бывалых политиков-демократов найдётся знакомый банкир. Этот судья, как его там зовут, чёрт его дери. С того момента, как умер его отец, Делани ни к кому из них не обращался с просьбами. Ах, Большой Джим, а тебя бы я попросил? Если бы ты был со мной, пришёл бы мне на помощь? Посмел бы я попросить об этом? Он забылся и увидел себя заполняющим бланк под безгубым взглядом банковского менеджера.
Имя: Джеймс Финбар Делани.
Адрес: Нью-Йорк, улица Горация, дом 95.
Возраст: 47. Почти 48.
Дата рождения: 24 июня 1886. Во время Великой снежной бури 88 года мне было два.
Место рождения: Нью-Йорк, штат Нью-Йорк.
Имена родителей: Джеймс Алоизий Делани и его жена Бриджет Джордж (оба умерли).
Их страна происхождения: Ирландия.
Любили ли они друг друга? Конечно.
Любили ли они вас? Всей своей сущностью. Каждый по-разному.
Братья и сёстры: В живых ни одного. Умерли в раннем детстве.
Гражданское состояние: Женат, с примечаниями.
Имя супруги: Молли О’Брайен (Делани).
Её место рождения: Графство Антрим, Северная Ирландия.
Гражданство: американец (натурализован в 1912).
Как вы встретились? На причале на Норт-Ривер. Она была больна. Я врач.
Дети: дочь Грейс, родилась 1 июля 1914.
Образование:
Средняя школа Пресвятого Сердца (окончил в 1899).
Высшая школа Хавьер (выпуск 1903 года).
Городской колледж Нью-Йорка (выпуск 1907 года).
Медицинская школа Нью-Йорка (выпуск 1909 года).
Интернатура в больнице Бельвю, Нью-Йорк, 1909–1911.
Университет Джонса Хопкинса, 1911–1913.
Дополнительное обучение – хирургия, Вена, 1913–1914.
Воинская служба: Армия США (экспедиционный корпус, медицинское подразделение), 1917–1919.
Название работодателя: Собственное дело, отсюда и прилипшее прозвище Док.
Годовой доход: 1900–2200 долларов (средн.)
И это всё? Обычно было больше. До 1929 года…
Делани чувствовал холодное отторжение, исходившее от банкира. Он слушал малыша, тот ровно дышал.
Имеете ли хронические заболевания? Разбитое сердце.
Он поднял свечу и письмо дочери. Пора подниматься наверх. На этаж Молли. В обитель прошлого, которую предстояло наполнить будущим.
Делани сначала открыл обе маленькие комнаты, окна которых выходили на задний двор. Комнаты ирландской прислуги, в давние времена работавшей на семью бывших хозяев. Ставни были опущены. При свете свечи он увидел старомодную лампу на маленьком столике у кровати. Он поднял лампу и почувствовал, что она заполнена маслом, выкрутил фитиль и поднёс к нему свечу. Комнату заполнил оранжевый свет, а также кислый запах застоявшегося горящего масла. Спасибо тебе, Господи, за маленькие чудеса. Он задул свечу. На стенах обеих комнат висели картины Грейс, написанные в то время, когда она была ещё подростком – членом Лиги студентов-художников. Мужчина в тюрбане. Старуха. Размашистыми мазками. Боже, какой лихой она была в те времена.
В одной из комнат с низкими потолками была кровать, на которой спала Грейс; другая была пуста. Когда ей исполнилось тринадцать, вторая комната стала её студией – стол с керамическим верхом, мольберт, табурет. Она любила эту комнату, особенно тогда, когда её пронизывали лучи утреннего света. Он заметил брызги старой краски на полу и открыл дверь шкафа, чтобы увидеть кисти, банки, чашки и тюбики с краской. Он поднял тюбик жжёной сиены. Тот оказался тяжёлым, как утюг.
Он посмотрел в ванную, увидел старую ванну с львиными лапами, опирающимися на кафель, и керамическую раковину с отбитым краем. Он повернул кран. Вода потекла, сначала ржавая и кашляющая, затем чистая. Когда Грейс рисовала акварелью, она мыла здесь свои кисточки. От масла – никогда, говорила она. От этого может забиться слив. Масляные кисти она вымачивала в растворителе, а затем полоскала под краном в саду. Теперь на верхнем этаже был жуткий холод, будто где-то в Сибири. Делани жалел о том, что он не рискнул установить паровое отопление до того, как началась Депрессия. В комнатах стояли керосиновые обогреватели, и в зимние месяцы, когда вся семья была в сборе, мистер Ланцано безропотно втаскивал жестянки с керосином по лестнице наверх, а его сын помогал ему доставлять лёд в летнюю жару. Запах керосина был отвратителен, но Грейс, будучи подростком, утверждала, что он ей нравился. «О, папочка, он такой, прямо настоящий!» Как долго она здесь прожила? Восемь лет? Нет, семь. Не из-за этого ли керосинового запаха я теперь вынужден даже в пургу спать с открытым окном?
Делани помедлил, прежде чем открыть дверь в большую комнату, выходящую окнами на улицу. Комната Молли. Он не открывал эту дверь с той августовской ночи, когда ему послышалось, как она играет одну из прелюдий. Это было спустя год с того момента, как она ушла, а сейчас был январь, то есть прошло уже шестнадцать месяцев с тех пор, как она исчезла. А тогда, в августе, он лежал в постели один посреди просторной дубовой пустоты, и взбежал по лестнице, и открыл дверь. Музыка смолкла. Он позвал её по имени. Молли! О, моя Молли!
Но её там не было. В пустом доме не было ни звука, за исключением его тяжёлого дыхания.
В ту ночь исполнилось двенадцать месяцев с момента её исчезновения, и она так и не вернулась. Возможно, в этой комнате она больше никогда не появится. Эта комната была её таинственным садом, полным книг, музыки и снов. До того самого момента, когда она спустилась по лестнице и пошла в направлении реки, и ветер развевал её синее платье. Люди видели её идущей, но я был занят на вызовах. Будь оно всё проклято.
Он глубоко вдохнул, выдохнул и вошёл.
Комната была такой, как всегда, – просторной, с более высоким потолком, чем в комнатах прислуги. Паркет был серым от покрывавшего его слоя мелкой пыли. Камин заждался огня. У окон стоял рояль, выглядел он царственно, невзирая на пыль, заполнявшую пространство между окнами. Делани сел на крепкую широкую банкетку, откуда были видны кумиры Молли, портреты которых висели в рамках на стене. Мистер Бах, мистер Моцарт, мистер Брамс, мистер Скотт Джоплин, мистер Арнольд Шёнберг. В послевоенные годы он так часто уходил по вызовам, на больничные обходы или к лежачим пациентам, что она играла лишь только для своих маэстро.
Правая стена от пола до потолка была забита его и её книгами. Многие из его книг были на верхних полках, у самого потолка, некоторые ещё со школы, несколько дюжин – времён его довоенной учёбы в университете Джонса Хопкинса. Учебники были набиты тогдашним медицинским невежеством и сегодня превратились в бесполезный мусор, который невозможно продать даже старьевщикам с Четвёртой авеню. Но он не мог их выбросить. Когда-то он любил их и учился по ним. Сегодня они были чем-то вроде состарившихся учителей, время которых прошло. Затем его взгляд упал на нижние полки, полные сокровищ. Дикенс, Стивенсон, Марк Твен. Конрад и Голсуорси, Генри Джеймс и Эдит Уортон. На одной из полок Драйзер стоял в соседстве с Достоевским, и ему когда-то пришло в голову, что они ругаются друг с другом, и каждый преисполнен собственной правоты. Слева, не в силах их унять, стоял добрый доктор Чехов. Если повезёт, эти книги достанутся мальчику в наследство. Но кто научит его их читать?
Там было и его кресло, с толстыми круглыми ручками и обивкой из крысино-зелёной парчи. Место, куда он нырял в конце изнурённого дня. Здесь он читал романы, чтобы узнать больше о людях, которые, по большому счёту, были главным объектом его интереса и оставались таковым по сей день. В книгах по медицине таких историй не было. Это было только в романах. Иногда Молли играла для него. Когда она хотела его подразнить или наказать за неучтивое обхождение, она играла Шёнберга, зная, что Шёнберг выводит его из транса. А когда хотела снова погрузить в сон, играла Брамса. Она знала, что людям, поломанным войной, нужны колыбельные. О, моя Молли!
Он открыл шкаф, заполненный пыльными чемоданами и старыми летними платьями Молли, и снял с верхней полки саквояж. Затем повернул в замке небольшой ключ и отщёлкнул застёжку, после чего положил письмо дочери в папку с другими её письмами издалека. Папка эта лежала поверх папок с письмами Молли. Письмами, которые Молли писала ему во Францию. Ранние письма, полные планов и надежд. Письмо, которое он получил, лёжа в парижском госпитале, где долго приводили в порядок его искалеченную руку. Письмо, в котором она сообщила ему о том, что его родители умерли от эпидемии гриппа. Вместе с тридцатью тысячами ньюйоркцев и миллионами других жителей планеты. Некоторые из старых писем были полны тоски по нему, в них пульсировали любовь и желание. Тех времён, когда ещё не опустилась медленная темнота. Письма, заставлявшие его бурлить от счастья. Письма, бросавшие в слёзы. Лишь после того, как мучительно протянулось время, застопорилось лечение и затянулось его пребывание во французском госпитале, лишь тогда Молли сменила тон на гневно-ледяной. «Ты забыл, что у тебя есть дочь? – писала она. – Ты забыл, что у тебя есть жена? Почему ты вообще отправился на эту дурацкую войну? Ты не должен был идти. Тебя бы никогда не призвали. Ты пошёл добровольцем! Почему?» Снова и снова. Почему? Эти письма лежали здесь же. Он защёлкнул саквояж, запер его и поставил обратно на полку.
Затем он зажёг свечу и погасил масляную лампу, закрыл за собой дверь и спустился по лестнице в спальню. Ему стало холодно в пижаме. Он подбросил угля в камин и посмотрел на мальчика, спящего в углу огромной кровати. С улицы не доносилось никаких звуков, словно тихий квартал зарылся в кучу снежных одеял.
В темноте он скользнул в постель.
О, Молли. Вернись домой, Молли. Ты мне нужна сейчас. Вернись и сыграй для этого малыша. Возвращайся домой, моя Молли.
