Kitabı oku: «Северная река», sayfa 4
Глава 3
Женщина пришла почти в семь утра на следующее утро. Когда раздался первый звонок, Делани был в подвале, загружая лопатой уголь в небольшой бойлер-водонагреватель. Фонарик он поставил на ящик из-под молочных бутылок. Услышав звонок, он поначалу подумал, что это снова Бутси. Было что-то настойчивое в этом звонке. Чувство тревоги. И Моники на рабочем месте ещё не было. Он закрыл топку, положил лопату, взял фонарик и поднялся по тёмной лестнице, опасаясь, что звон разбудил малыша. Но Карлито уже и так проснулся и сидел на лестнице внизу; пижама его была в пятнышках – описана. Наверное, он пытался, подумал Делани. Наверное, встал на чашу и попытался. Мальчик обнял ногу Делани, словно стыдясь, а доктор приподнял его и отнёс к двери под навесом. Это займёт всего минуту, прошептал он. Обними меня, а то замёрзнешь.
У калитки стояла женщина, на её вязаной шапочке и плечах лежал снег. Ей было за тридцать, оливкового цвета кожа, длинноватый нос, мощная челюсть и еле заметные усики. Она выглядела грузной в своём тёмно-синем пальто, и обута она была в мужские ботинки. Чёрные глаза блестели. В руках она держала вязаную сумку и ящик из-под сыра.
– Я Роза, – сказала она хриплым голосом. – Меня прислала Анджела.
– Входи, Роза. Входи.
Делани отошёл назад, и она вошла, хрустя ботинками по твёрдому снегу, который нанесло за ночь. Она закрыла за собой калитку. От её пухлых губ шёл пар. Она потопталась на коврике, пока Делани держал дверь в вестибюль открытой, и прошла в коридор. Делани закрыл за ней вторую дверь.
– Это он, да? – сказала она и улыбнулась малышу.
– Его зовут Карлито.
Её улыбка стала ещё шире, обнажив твёрдые белые зубы; она повернулась к Делани.
– Хорошо. А где ванна?
Делани, всё ещё одетый в халат и рабочую рубашку, почистил зубы и сполоснул раковину, пока вода наливалась в небольшую ванну. Над ванной торчала старая душевая трубка. От струящейся воды поднимался пар, и он пальцами протёр окошко в запотевшем зеркале. Дверь ванной комнаты оставалась открытой, и он увидел, как Роза вешает своё пальто на спинку стула. Она выглядела более худой в своём длинном тёмном платье ниже колен над мужскими ботинками. Она вошла в ванную и положила перед унитазом ящик из-под сыра. Раздела мальчика, побросав одежду на пол, и обернула его в большое бежевое полотенце, чтобы не замёрз. Глаза малыша расширились. Что это? Кто это? Сколько же людей в этом мире?
– Ладно, выходите, – сказала она Делани. – Одевайтесь. Я вымою этого мальчика.
Делани вымыл лицо, вытерся и, улыбаясь, закрыл за собой дверь ванной. Натянул брюки, чистую рубашку, носки и башмаки. Из-за двери ему был слышен её низкий ласковый голос: «Какой симпатичный мальчик. Теперь ты красивый и чистый, ты будешь красивым и чистым. А это что такое? Что у нас здесь? Вот теперь и тут красиво и чисто. А волосы? Давай их тоже вымоем. Красивые светлые волосы. Такие нельзя носить грязными».
Спасибо, Роза. Спасибо, Анджела.
Она говорила с лёгким нью-йоркским акцентом, «гарязный» вместо «грязный». Вместо союза «и» – нечто более близкое к «ы». В слове «вещь» слышалась буква «ш». Она определённо не вчера сошла с парохода. А потом зазвонил телефон, впервые за много часов. Он поднял трубку.
– Эй, это я, – сказала Моника. – Я в телефонной компании. Я сказала им, что нам нужен этот проклятый телефон. Я сказала им: эй, он же доктор, люди могут умереть. Затем я застрелила троих парней в приёмной. Это сработало.
Делани засмеялся.
– Что бы я без тебя делал, Моника?
– Вы бы ходили по вызовам, вот что. А пациенты сходили бы с ума, пытаясь к вам прорваться. Я буду минут, может, через двадцать.
– У меня тут для тебя сюрприз.
– Не люблю сюрпризов.
– Этот, возможно, полюбишь.
– Увидимся.
Она повесила трубку. Он застегнул рубашку. Как давно ты здесь, Моника? Сколько уже времени ты работаешь медсестрой, секретарём и вышибалой? С того момента, как мы открыли приём. Ещё до проклятой Депрессии. Со времён президента Гувера. С тех пор, когда Молли завела себе таинственный сад на верхнем этаже, её орлиное гнездо, её убежище. Подальше от Моники, которая раздражала её своей энергией, пунктуальностью или просто ежедневным присутствием. Подальше от пациентов. Подальше от меня. Дверь ванной открылась, и вышла Роза, она мило улыбалась, лицо блестело влагой, одной рукой она прижала малыша к своему пышному бюсту, другой принялась вытаскивать одежду из коляски. Карлито тоже улыбался, показывая на Делани и крутя пальчиком. Она быстро надела на него две рубашки и вельветовые штаны.
– Так, где тут кухня? – спросила она.
Делани проводил её вниз по лестнице до кухни, она опять держала мальчика на руках.
– Такая маленькая, – заметила она мрачно.
Он пустился в объяснения: мол, на этом этаже главным было оборудовать холл, офис и туалет для посетителей, но она толком не слушала его. Они вошли в кухню, она посадила малыша на стул. А Карлито показал на буфет.
– Хвопя, – сказал он.
– Хочешь хлопьев? Хорошо, малыш.
Как она поняла, что «хвопя» – это хлопья? Зазвонил телефон, и Делани поспешил в офис, чтобы ответить. Энни Хаггерти. Что-то с её мамой, на углу улицы Лиспенарда. У неё боли. Идёт кровь, она стонет.
– А где твой отец, Энни? – спросил он, зная, что собеседнице всего четырнадцать лет.
– Ушёл.
– Мама не спит?
– Ну да.
– Кровотечение?
– Да.
– Что?
– Лицо.
– Из носа? Рта? Ушей?
– Да.
– Отовсюду, что ли?
– Да.
– Я буду так скоро, как смогу. Продолжай с ней разговаривать, Энни. Не давай ей заснуть.
– Хорошо.
Он отметил у себя в тетрадке: имя Хаггерти, слово «кровь». Он знал хорошо этот дом. Телефон снова зазвонил. Моника, поторопись. Это была жена Ларри Дорси. Он играл на саксофоне в ресторане одного отеля на Таймс-сквер.
– Док, я насчёт Ларри. Он был ранен в новогоднюю ночь, случилась драка, напились и кидались стульями. Ему разбили голову, но он не пойдёт в больницу святого Винсента. Эти проклятые ирландцы не хотят ходить в больницу.
Он записал её адрес на Бэнк-стрит и вернулся в кухню.
– А у вас звонков побольше, чем у букмекера, – сказала Роза. У неё хороший английский, подумал Делани, какой же она национальности? Карлито наслаждался своими хлопьями.
– Намного больше.
Она исследовала содержимое буфета.
– Маловато кастрюль и сковородок. Холодильник супер, электрический и всё такое. Но в нём не хватает еды для этого малыша.
– Да, конечно, мы купим. Много еды. Может быть, когда моя медсестра Моника вернётся, вы сможете…
– И нам надо избавиться от этой коляски, – сказала она, произнеся слово как «кааляски». – От неё можно подцепить какую-нибудь заразу.
Телефон снова зазвонил.
Улица Лиспенард была основательно засыпана снегом; Делани пробирался к дому № 12, перекладывая тяжёлый кожаный саквояж из одной руки в другую. Сегодня придётся изменить обычному порядку вещей. С утра на вызов, иначе Мэри Хаггерти может умереть. Грузовики протискивались на мясной рынок, где работал мясником Гарри Хаггерти. Делани хорошо знал эту улицу. Здесь работал Герман Мелвилл, прямо в этом здании, ожидал прихода судов, чтобы оформить бумаги на груз. Ему была нужна эта работа, поскольку его книги никто не покупал. Даже сегодня никто в окрестностях ничего не слыхивал о белом ките. И об Ахаве. И о Квиквеге. И о самом Мелвилле… Он поднялся на второй этаж и постучал в дверь.
– Да? – раздался голос девушки.
– Это доктор Делани.
Она отперла дверь и впустила Делани. Девушка была бледна и дрожала, волосы её были спутаны, глаза на мокром месте. В воздухе пахло экскрементами.
– Где твоя мама, Энни?
Она отвела его в спальню, где запах стал сильнее. Распухшее лицо женщины было синего цвета. Её муж в буквальном смысле вышиб из неё дерьмо. Один глаз был закрыт. Второй метался по сторонам от ужаса. Нос был свёрнут набок.
– Энни, – сказал он девушке, – будь добра, вскипяти, пожалуйста, кастрюлю воды.
Всю дорогу до Бэнк-стрит он боролся с собственной яростью. Всё это было слишком знакомо. Большой и грубый Гарри Хаггерти пришёл домой набравшись, потребовал ужин, а когда жена подала его холодным, он начал её колотить. Похоже, что бил он нешуточно. Потом он отрубился на диване, а на рассвете встал и отправился на работу. Большой грубый парень. Зная наверняка, что полицейские ничего предпринимать не будут. Обычные внутрисемейные разборки. Вот если бы она умерла, возможно, его бы арестовали… Делани сделал всё, что смог: промыл раны, наложил повязки, проверил, не переломаны ли кости, дал ей аспирина и болеутоляющего и наказал Энни прикладывать лёд к её лицу. Она должна показаться ему, как только спадёт отёк, и они обсудят, что делать с её перешибленным носом. Её душевные раны будут затягиваться подольше, и он мало что сможет сделать, чтобы ускорить процесс. Терапевт, исцелися сам…
Ларри Дорси лежал в постели в квартире на первом этаже дома на Бэнк-стрит. Вокруг была чистота, полировка, ни следа пыли. Стародавние обои выглядели свежими. Это была квартира, где не жили дети – за исключением Ларри. Делани увидел стоящее в гостиной пианино, на котором располагались в рамках фотографии Луи Армстронга, Дюка Эллингтона и Бикса Байдербека. Галерея героев, совсем как у Молли, лишь другие имена и лица. Луиза была грузной, в макияже, лицо её подёргивалось.
– Посмотри на это, – сказала она, показывая на голову мужа. – Это некошерно.
Она была права. На правом виске была шишка. Ларри был в сознании, но когда Делани тихонько прикоснулся к распухшему месту, он зашёлся от боли.
– Как больно, – сказал он.
– Увеличивается? – спросил Делани Луизу.
– Да, – сказала Луиза, – когда он пришёл домой вчера ночью, там не было и бугорка.
Делани наклонился к нему. «Послушай, Ларри, тебе с этим надо в больницу святого Винсента».
– Никаких больниц. Это не для меня. Ни сейчас, ни когда-либо вообще. Все, кто на моей памяти отправлялись в больницу, не вернулись оттуда. В том числе мой отец.
– Ларри, тебе, возможно, проломили череп. Надо сделать рентген. У меня нет с собой рентгеновского аппарата.
– Без вариантов.
Делани раздражённо вздохнул.
– Ладно, заставить я тебя не могу. Только скажи мне, какое похоронное бюро ты предпочитаешь?
Луиза всхлипнула и отвернулась.
– Не надо шутить, Док, – прошептал Ларри.
– А я не шучу, Ларри.
Ларри ничего не сказал. Делани упёр руки в боки, стараясь выглядеть неумолимым.
– Перестань, балбес, – сказал он. – Я отправлюсь с тобой. Я хочу услышать, как ты снова сыграешь «Звёздную пыль».
Делани и Луиза пешком сопроводили его по заледенелым улицам к востоку – в больницу святого Винсента. Всю дорогу Ларри Дорси брюзжал. Ветер крепчал, и они дрожали от холода в тяжёлой зимней одежде. Мальчишки лопатами отгребали снег от магазинов. На эстакаде поезд надземки медленно подъезжал к переполненному перрону. Улица перед приёмным покоем была уже основательно перепахана по сравнению с тем, какой она была, когда они провели Эдди Корсо через тайную дверь в сотне футов от этого входа. Они прошли мимо пустой кареты скорой. Делани рассказал, что произошло, пухленькой медсестре по фамилии МакГиннес. По коридору ходили монахини, похожие на чёрные копны сена.
– Спасибо, доктор Делани. Мы обо всём позаботимся. Позвоните попозже, мы дадим знать, как у него дела.
– Спасибо, мисс МакГиннес. А доктор Циммерман на дежурстве?
– Подождите, я вызову его.
Циммерман появился из чрева больницы, улыбаясь, обменялся рукопожатиями с Делани, пока Дорси уводили, а вторая медсестра записывала информацию со слов Луизы. Оба доктора отошли в сторонку. Циммерману было двадцать с небольшим, он был тощим, морщинистым, с рыжими волосами и пытливыми глазами навыкате. В голосе его чувствовались нотки нижнего Ист-Сайда.
– Тут сегодня как на вокзале Гранд-Сентрал, – сказал Циммерман. – Все повылазили из нор и тут же полегли с сердечными приступами.
– Как наш пациент?
– Крепкий орешек, всё с ним в порядке. Он всё время просит морфин, а потом ржёт.
– Могу я его увидеть?
– Третий этаж, в конце коридора.
Циммерман повернулся к человеку с бледным лицом, которого несли два молодых парня. Делани тронул интерна за рукав.
– Спасибо, доктор.
– Если бы нас застукали, – сказал Циммерман, – сцапали бы обоих.
Эдди Корсо лежал на койке в отдельной палате, его накрыли плотным одеялом, а над головой разместилась прозрачная кислородная палатка. Ему не мешало бы побриться. Сбоку от двери расположился Бутси, выглядел он насторожённо, даже встревоженно, но при этом притворялся, что всё в порядке, и с деланным интересом разглядывал свои ногти. Портьеры были задёрнуты, на столике у кровати горела лампа. Делани раздвинул боковины палатки.
– Морфий, морфий…
– Это старая и не смешная шутка, Эдди.
– Как и я сам.
Корсо покрутил пальцами в воздухе, показав на Бутси, и толстяк выкатился из двери, заняв позицию в коридоре. Корсо слабо улыбнулся.
– Спасибо ещё раз, Док.
– Благодари доктора Циммермана.
– Разумеется. Но это же ты, Док. Без тебя…
– Довольно, хватит.
Повисла пауза.
– Я слышал, у тебя кое-кто появился в доме.
– Да. Мой внук.
– А где же его мама?
– Не знаю. Возможно, в России.
– В России? Она что, с ума сошла? Ей что, мало снега здесь?
– По правде говоря, я точно не знаю, где она. Думаю, что в Испании. Это значит, что у неё есть паспорт и она села на пароход. Я позвонил Джеки Норрису из портовой полиции и попросил помочь.
– Он хороший коп. Но ты же не говорил ему обо мне, да?
– Никогда. Джеки пообещал сделать всё, что сможет.
– Он всегда держит слово.
Корсо закрыл глаза, будто отключаясь. Делани подошёл поближе.
– Больно, Эдди?
Тот открыл глаза.
– Не-а. Ну, совсем немного. У тебя есть кто-нибудь, чтобы помочь с малышом?
– Анджела прислала мне женщину.
– Это хорошо. Она из б/д, надеюсь?
– Я думаю, итальянка, но точно не знаю. Не стал спрашивать.
– Её послала Анджела, и она точно б/д. Для тебя это хорошо, раз ты с ребёнком на руках. Иначе хрен знает, что бы ты с этим поделал.
– Это точно.
Они помолчали.
– Твоя дочь Грейс не вернётся, Док, мальчик может оказаться тут надолго.
– Я не думал об этом.
– Сколько лет мальчику?
– В марте будет три. В день святого Патрика.
– Господи Иисусе. Ещё один проклятый ирландец. И через пятнадцать лет, когда ты уже будешь стариком, он закончит школу.
Делани засмеялся. «Я тоже об этом подумал».
Корсо, похоже, на секунду потерял сознание. Делани пришло в голову: надо бы позвать Циммермана, мало ли…
– Деньги у тебя есть? – спросил Корсо, возвращаясь в исходную точку.
– Хватает.
– Да ладно. Не вешай мне на уши лапшу, Док. Я знаю, ты здорово потратился, когда Молли, ну, в общем…
Он не закончил фразу. Продолжать было бы лишним.
– Я помню, как ты разместил объявления в газетах, – продолжил Корсо. – И развесил на каждом столбе листки, от Двадцать третьей улицы до Бэттери-парка. Ты нанял частную ищейку. Это наверняка влетело тебе в копеечку.
– У меня достаточно денег, Эдди. И накопления есть, и пациенты. Мальчик голодать не будет.
– Когда я был у тебя в последний раз, с малярией, чуть яйца не отморозил. У тебя нет парового отопления, Док. Мальчик будет бегать с голым задом по дому, и?..
– Женщина присмотрит за ним.
– Она и себе задницу отморозит.
Корсо отвернулся к стене и вздохнул.
– Сколько уже времени прошло? – прошептал он. – С тех пор, как Молли ушла?
– Шестнадцать месяцев, – сказал Делани.
– Господи Иисусе.
Рука Корсо потянулась к застёжке палатки, затем опала.
– Думаю, пора выбираться из всего этого.
– Хорошо бы.
– Мне не нравится, как всё сейчас раскручивается. Продавать выпивку, держать клубы – это одно дело. Это, в конце концов, даже весело. Но всё это накрылось. Сухой закон всё убил. Мне не нравится, что хотят делать некоторые из парней. И им не нравится, что мне это не нравится. Особенно долбаные неаполитанцы… кучка мудил. Этот Фрэнки Боттс…
Он закашлялся, и Делани прислонил к его рту салфетку, чтобы тот смог сплюнуть. Салфетка порозовела.
– Кстати, у меня самого уже трое внуков, Док. Этим утром я отправил их вместе с их мамой подальше отсюда…
– Они у тебя хорошие. А с двоими я принимал роды, помнишь? И всем троим делал прививки.
– Точно, точно… – он снова прикрыл ненадолго глаза. – Я хочу дожить до их школьного выпускного.
– И до выпускного из колледжа.
– А знаешь, в этом что-то есть. Колледж. Они могли бы стать первыми в истории рода Корсо, кто…
Оба немного помолчали. Затем Делани сказал: «Если ты собираешься завязать с этим… бизнесом, чем тогда займёшься?»
– Может, стану священником.
Делани засмеялся.
– Не-а. Может, переберусь во Флориду. Или просто подальше от Запада.
– Ты там с ума сойдёшь.
– Лучше быть чокнутым, чем мёртвым.
Делани медленно пробирался в сторону дома, навстречу дул ветер с реки. Снег теперь превратился в лёд, открытыми ранами чернеющий на улицах, и он не чувствовал своего лица. Как и всегда, ледяной зимой или знойным летом, он смотрел вниз, фута на два-три перед собой, и если бы стал вглядываться дальше, то, кажется, не смог бы идти вообще. Как и всегда, он гнал из головы ощущения, которых набрался на вызовах, – нужду, боль и ложное успокоение, которое он давал этим больным людям. Да, он врач, но медицина не принадлежит к числу точных наук. Не от всего есть лекарства. Как и в жизни. Причиной смерти всегда становится жизнь. На протяжении многих лет он успокаивал людей, которым оставалось жить заведомо недолго. Он надеялся, что его утешительный шёпот не приносит им вреда. Он хотел думать, что ему удаётся уменьшить их страдания. Но он не мог носить всё это в своей голове. Ему приходилось их осматривать со всей возможной тщательностью, делать всё, что можно, не принося вреда, а затем забывать о них.
Но он не мог выкинуть из головы Эдди Корсо. Тот не был просто пациентом. Он был другом, и дружба их родилась под дождём из воды и крови. И сейчас, поскальзываясь, балансируя и переводя дух на чёрном льду, Делани вновь видел Эдди под проливным французским дождём, по колено в воде, заполнявшей окоп, с фляжками на шее, с расширенными полусумасшедшими глазами. Он собирался прорваться к источнику у подножия утёса. Зная наверняка, что там немцы, что у них пулемёты и ручные гранаты, что у них есть всё, чего не было у американцев, – шинели, ботинки, боеприпасы, еда и вода. Американцы пытались собирать воду в растянутые плащи, но немцы открыли шквальный огонь и изрешетили те нехитрые приспособления пулями. А заодно пристрелили одного из солдат. Остатки батальона не могли ни идти вперёд, ни вернуться, отступить, поскольку немцы оказались ещё и сзади, а помощи не было ниоткуда. Батальон скорее всего объявили пропавшим без вести. В ту ночь они уже не были батальоном. Но они и не пропали без вести. Они попали в окружение. И тогда Эдди сказал, что он сходит за водой, какой бы грязной она ни была, и по пути обыщет трупы, чтобы найти под мундирами хлеба или сухарей. Делани пытался его отговорить. Эдди ответил, что даже немцы должны хоть иногда спать, и лучшее время, чтобы всё провернуть, – именно сейчас, в навалившейся дождевой темени. И ушёл, вскочив на бруствер окопа, нью-йоркской крысой пробираясь между поломанных деревьев, воронок и незахороненных тел, обхватив фляги так, чтобы они не стучали друг об друга. Увидимся, сказал Эдди. И ушёл. Делани слышал лишь стук дождевых капель и храп солдат, спящих в окопе. Затем в небе вспыхнула ракета, посылая стрелы света сквозь изуродованный лес, будто на салюте в честь 4 июля, и застрочил пулемёт. Тр-р-р-р-ррр. Тр-р-р-р-ррр. Ракета догорела. А затем наступила тишина. Те, кто лежал возле Делани, даже не пошевелились. Потом он услышал стон в отдалении. Схватил комплект первой помощи, встал из укрытия и отправился искать Эдди. Он нашёл его лежащим на спине в кустах, в дюжине футов от источника. Глаза Эдди были широко раскрыты. Свежая скользкая кровь, водянистая от дождя, на плече и руках, в одной из фляжек дыра. Как минимум одна пуля в спине, все ботинки тоже в крови из раны на ноге. «Святый Иисусе, Доктор, больно-то как». Делани сорвал фляги и выбросил их в рыхлую листву. Затем он увидел раненую ногу Эдди и понял, что тот не сможет идти. Взял его под мышки, оттащил туда, где листва была погуще, перевернул, взвалил на плечо и поволок, поскальзываясь и падая, утопая в крови, назад, к своим. Один из коллег-докторов, Хардин из Оклахомы, выбрался из своего укрытия, и они вдвоём разорвали на Эдди одежду и промыли раны спиртом так тщательно, как смогли, затем наложили грубые жгуты на вспоротое бедро и размозжённое плечо, используя располосованные гимнастерки с мёртвых: бинтов уже не осталось. «Долбаная боль, Док, болит так, что пиздец просто». Делани сделал ему укол морфия, руки тряслись, дождь лил как из ведра, и через несколько минут Эдди потянуло в сон. Делани долго ждал в тишине, думая о том, что если боль не успокоится, Эдди наверняка умрёт. Если всё вообще тут не успокоится, умрут они все. Он никогда больше не увидит Молли. Он не увидит маленькую Грейс. Больше не гулять ему с ними вдоль берега Норт-Ривер.
И вот он шёл против ветра по улице Горация, вот Норт-Ривер и дом номер 95, где его ждут. На углу он увидел, как мальчишки катаются со снежной горки на чём-то знакомом. Прогулочная коляска. Роза не теряла время даром. Вдоль тротуара кто-то расчистил лопатой узенькую дорожку. Она вела через передний двор прямо до калитки под навесом. Где ты теперь, моя маленькая девочка, которая теперь стала женщиной? И где же ты, моя дорогая Молли?
В холле поджидали семеро пациентов, двоим из которых пришлось стоять: все скамьи были заняты. Трое читали «Дейли Ньюс», все с облегчением посмотрели на вернувшегося доктора, нерешительно улыбаясь либо кивая в знак одобрения. Пятеро – женщины. Обычный день. «Мне нужно пять минут», – сказал он и удалился в офис. Моника была занята карточками и почтой. Она улыбнулась и потребовала, чтобы он снял пальто и галоши. «Или вы сами подхватите пневмонию».
