Kitabı oku: «Самый Главный Господин»

Допущено к распространению Издательским советом Русской Православной Церкви

ИС Р18-807-0266

От автора

Эту книгу можно прочитать по-разному. Кто-то в ней увидит едва ли не подробную исповедь автора. Кто-то – сплошные небылицы и фантазии. Третий просто покрутит у виска пальцем: что с этих церковников взять?

Соглашусь со всеми. Где заканчивается реальная история и начинается нечто иное – об этом автор никому не расскажет. Но то, что практически всё описанное или так и было, или могло быть – а, возможно, где-то именно так и случилось – пусть не вызывает никаких сомнений.

Для меня работа над этими текстами была новым, неожиданно радостным опытом вглядывания, всматривания в обычную жизнь как бы чуть сверху – и со стороны. Говорят, духовные люди видят, как повсюду «жизнь жительствует» – и мне тоже очень захотелось хотя бы немного «подсмотреть» это «жительствование».

И, конечно же, мне хочется поблагодарить всех тех, кто тем или иным образом оказался соучастником появления этой книги: прежде всего, моих любимых детей, всех близких родственников и друзей, которые хоть и разбросаны по разным континентам, но ведь у сердца своя «коммуникация», которой и тысячи километров – не помеха.

Безотчетная игра

Заметки и рассказики отца Павла Великанова напоминают фрагменты большого блога. В сети они наверняка стяжали бы гирлянды лайков: они живые и искренние, даром что назидательные.

Перед нами автобиографические истории с многоликим и многофункциональным автором. Это и многодетный отец, который во время утреннего правила перед литургией постоянно должен отвлекаться – то на обдувшегося ночью маленького сына, то на младшую дочку, обнаружившую в холодильнике творожный торт. Паломник: немало эпизодов посвящено посещению монастырей, сирийских – с монахами-коптами, которые не в состоянии понять, что такое уныние, только смеются в ответ, Святой Горы Афон – с подвижниками, которые поразительно опрятны и дают такие простые и глубокие советы. Внимательный наблюдатель: вот молодой человек в наушниках, сосед в самолете, слушает музыку и погрузился в экстаз, отбивает ногой ритм, покачивается – наверняка под попсу или рок, качает головой батюшка. Как вскоре выясняется: это Бах! Парень слушает Баха. «Умел бы я молиться так, как этот парень вслушивается в оркестровые сюиты Баха», – укоряет себя наш герой.

И вновь подтверждает: все эти функции и лики тонут в самом главном – в первую очередь, рассказчик – пастырь. Все, что здесь написано, написано не просто паломником или папой, но священником.

Неудивительно, что многое из того, что вошло в сборник, напоминает заготовки к проповедям.

Цветные иллюстрации к заповедям Христовым. Сильно накрашенная кассирша в буфете Госдумы внезапно оказывается постницей. Расшалившиеся мальчишки-братья в метро всех раздражают, пока не обнаруживается: они едут из больницы, где только что узнали о смерти мамы. Понятно? Не суди ближнего твоего! А вот возвращается сам батюшка, полный благодати, с Горы Афон, только после причастия, и в ужасе видит в аэропорту грешный, падший мир, каких-то полуобнаженных девиц, и кажется ему, что из рая он попал в ад, но попутчик, тоже священник, отвечает ему на это: «Мы же не для себя – а для них причащаемся!» Ясно? Люби ближнего твоего.

Жизнь для отца Павла – книга притч, которые он пытается разгадать с помощью все того же ключа – христианской системы ценностей в православном изводе. На встречи, путешествия, попутчиков, испытания, россыпь лисичек в лесу он смотрит именно сквозь эту призму. Поэтому грибница, например, напоминает сложные человеческие отношения, в случайно раздавленном сыном планшете видится промысел и отклик на молитву, а в сделанной девочкой-подростком татуировке – разъяснение того, что такое точка невозврата. Отец Павел внимательно вглядывается в посланное, сказанное, увиденное, чтобы расслышать, что же хотел ему сказать этим Господь. Он сам всегда в позиции внимательного ученика, который постоянно учится и радуется, когда удается что-то понять. Едва удается – он этим немедленно делится.

И, признаюсь, самыми убедительными (возможно, оттого, что я тоже многодетная мама) мне показались уроки, которые преподали батюшке его собственные дети: младший Ваня, который в одной фразе проявил голубиную кроткую любовь к отцу, дочка, которая научила его никогда не кричать на детей и двигаться к безусловной любви.

Но и те истории, в которых автор отказывается от интерпретации увиденного, звучат сильно. Например, о вдруг проступившей сквозь воспоминания супружеской любви («Вот такие пироги») или о женщине, которая поступила как будто совершенно правильно, переехала в Сергиев Посад спасаться, отказалась от семейной жизни по слову духовника, но в итоге утратила радость («Посадская тоска»). И нет у отца Павла никаких объяснений, почему сложилось именно так, нет попыток выяснить, кто прав, а кто не очень. В этом смиренном отказе разъяснять и интерпретировать неожиданно проступает столько силы и правды, столько той самой жизни, таинственной, сложной, текучей, подаренной нам Богом именно такой, что только и остается благодарить за нее Творца, а батюшку – за эту книгу, которая в итоге тоже дарит ощущение безотчетности небесной игры, как выразился один поэт.

Майя Кучерская

Монастырь сирийских отцов

В прошлом году довелось посетить Египет. Самое яркое впечатление – это, конечно же, коптские монастыри. Колыбель монашества. Имена, которые у каждого на слуху: Антоний Великий, Павел Фивейский, Макарий Египетский. Давно сложившиеся суровые иконописные образы из житий трещат по швам – когда видишь в монастырях молодых, сияющих счастьем монахов. Нас сопровождают звоном тимпанов – небольших ударных инструментов, типа литавр – и динамичными песнопениями, в которых, понятно, мы не знаем ни слова. Каждый монастырь – это целый город. Иногда десятки, порой сотни гектаров земли, огороженной от враждебного и завистливого взора иноверцев.

Копты не скрывают своей радости от встречи с нами. Они живут Христом – в Которого и мы веруем. А Он – Один. Для них жизнь во Христе – не теория, а суровая реальность жизни. В агрессивно настроенной мусульманской среде быть христианином – ежедневное исповедничество. Буквально за месяц до нашего приезда убили очередную монахиню. Просто так, подошли на улице – и застрелили. Ни за что. Точнее, за то, что смеет быть христианкой и носит огромный крест на шее – черный, кожаный, даже не металлический, не позолоченный. Не стесняясь свидетельствовать о своей вере – и понимать, какую цену, возможно, придется заплатить.

На руках у коптов – татуировки креста. Они с удовольствием их демонстрируют: крестик можно сорвать с шеи – а этот крест – только вместе с конечностью.

Я нигде не видел таких счастливых монахов, как в этих древнейших монастырях христианского мира. Они и не пытаются скрывать, что им там – хорошо. Когда мы рассаживаемся в просторной гостиной для беседы за чашкой чая, монахи буквально облепливают своего старенького игумена: кто-то ложится в ноги, кто-то присаживается рядом на пол на корточки, а один и вообще бесцеремонно сзади облокачивается на игуменское кресло. Они, словно котята, так и льнут к своему отцу.

Видя такую непосредственность, один из нашей группы решается задать давно мучивший его вопрос: «Отче, скажите, а как братия борется с унынием?» С первого раза переводчику не удается донести смысл вопроса, игумен никак не может взять в толк. Вторая попытка: «Ну, понимаете, когда монаху ничего делать не хочется, ему плохо, одиноко, он грустит, впадает в тоску и безысходность?» Со второго захода перевод удается. «А, понял! – радостно восклицает игумен и приподнимает голову. – Братья, вы что, унываете?» – обращается он к устроившимся вокруг него монахам. И тут происходит то, чего мы совершенно не ожидали. Они начинают… хохотать. Не улыбаться, не сдержанно похихикивать, не возмущенно отрицать – а хохотать в голос. Им на самом деле смешно. От нашего дурацкого вопроса. Можно ли спрашивать об унынии в семье, где тебя – любят?..

Спецназ

Большой спортивный зал. Пустой. По центру как-то странно кружатся два взрослых мужика. Очень крепких. В руках – по зачехленному армейскому ножу. Присматриваюсь – на головах полиэтиленовые пакеты. Мутные и мокрые от пота. Глаза уже вылезают из орбит. Им плохо. Задыхаются. Они, уже полусидя-полулежа, барахтаются из последних сил, пытаясь победить один другого. Наконец-то чехол ножа дотягивается до горла – и в этот момент победитель отключается совсем.

Тут же из темноты подбегает откуда-то появившийся врач, снимает пакет, меряет давление, пульс – приводит в сознание упавшего. Нет, это не какие-то странные развлечения подростков. Это обычная тренировка спецподразделения для выполнения особых задач. Когда надо научиться, умирая, не сдаваться и все равно побеждать.

Как хорошо, что подобные занятия проходят за закрытыми дверями. Вдалеке от всех любопытных глаз. А то какой бы был огромный соблазн подросткам попытаться устраивать подобные соревнования – а что, слабо, да?

Когда говорят, что монашество – свет мирянам, я сразу вспоминаю этот случай. Конечно же, свет – кто бы возражал? Такой же, как и спецназовцы – свет всем остальным солдатам. Да и не только солдатам.

Монахи – это наши духовные спецназовцы. Которые всю жизнь без остатка бросили к ногам Христа и пошли за Ним, не рассуждая, что именно предстоит им пережить на жизненном пути. Свободно, с полным сознанием дела надели на головы свои полиэтиленовые пакеты и крепко их завязали. Вооружились оружием. И стали ежедневно тренироваться. Сколько сил хватит. Ведь ни на что другое силы все равно уже не потратить – ни на жену, ни на семью, ни на стяжание житейских благ, ни на удовлетворение собственного тщеславия. И рядом – духовник. Опытный боец и квалифицированный врач. Который, когда уже свалится боец невидимого фронта в изнеможении, расскажет, где и какие ошибки были, поможет шаг за шагом выйти на новый уровень.

Порой мне кажется, что стремление некоторых очень монахолюбивых людей навязать всем остальным – обычным мирянам – подходы и установки монашествующих похоже на то, как если бы в детских магазинах стали продаваться наборы для спарринга в полиэтиленовых пакетах. Неправильно пытаться превращать весь мир в один большой монастырь. Не все могут вместить. Не каждому быть спецназовцем. Кто-то должен и в тылу работать, и детей рожать, да и землю пахать. А надевать каждому на голову по пакету – круто, конечно, но ведь и задохнуться можно. Не надо искать не свойственных твоему чину и званию добродетелей. Всему в жизни должно быть свое место.

«Безенги»

Как-то ранним летом, когда обдумывались планы на грядущие каникулы, вдруг очень захотелось куда-нибудь в горы. Не милые зеленые горки, а настоящие, взрослые, суровые. И тут – словно специально кто-то подслушал – получаю рассылку от одного из моих академических друзей, руководителя туристического клуба. А не хочу ли я составить компанию и поехать в альпинистский лагерь «Безенги» в Кабардино-Балкарии?

Немного надо времени, чтобы заглянуть на сайт и убедиться: это – то, что надо!

Оставив в стороне подготовку, тренировки – страшно ведь в горы идти расхлябанным! – перескочу к самым ярким впечатлениям. Закончив неделю интенсивных тренировок с инструктором, осознав всю неспортивность своей конституции, но и убедившись, что еще не все потеряно, ложусь спать пораньше. Завтра в 4 утра выход. Впереди четырехдневный поход, чтобы, вернувшись, получить значок «Альпинист России» и возможность двигаться дальше по разрядам.

Почти выспавшись, тщательно проверив амуницию, подхожу к месту сбора. Наша группа отправляется в поход. Все молчат. Не только от предвкушения неизвестного, но и от не вполне осознанного понимания, что здесь, в горах, все по-взрослому. Совсем по-настоящему. Порядочно утомившись от перескакивания по камням Безенгийского ледника, инструктор командует – привал! Тем более что подошло время связи с базой: мобильные уже не работают, единственная связь – по рации с лагерем. В это время все группы, находящиеся в горах, докладывают о том, что у них происходит, все ли в порядке. Связь достаточно громкая. Мы слышим, как опрашивает диспетчер каждую группу. И тут среди четких, по-армейски выверенных фраз откуда-то из шума динамиков мы разбираем странные слова: «одного потеряли».

«И чего! – подумал я. – Не маленький же ребенок, все взрослые люди, найдется!» Неуместность мысли становится очевидной, когда вижу, как на глазах мрачнеет лицо инструктора. «Конец связи!» Инструктор молчит. Ему очень хочется ругнуться. Но он молчит. Мы ждем. Его взгляд наконец-то возвращается откуда-то из-за приэльбрусских хребтов – рассеянно скользит по нам. «Один альпинист погиб. Сегодня. Больше ничего не знаю!»…

Это завтра мы увидим, как будет вдалеке кружить вертолет МЧС, чтобы забрать тело с высокого плато. Это те, кто остался в лагере, сбежавшись на шум опускающейся с неба машины, увидят, как бережно вынимают из кабины большой глухой черный пакет. Еще через один день инструктор, во время нашей скудной трапезы, уже после восхождения, случайно обмолвится: «Да, новички обычно не гибнут. Потому что знают, что глупы – и нет в них самонадеянности профессионалов». А уже вернувшись в лагерь, мы узнаем, что причиной гибели стало грубейшее нарушение техники безопасности – чтобы сэкономить несколько секунд и взять новый показатель.

И мы навсегда запомним: горы самонадеянных не любят.

Бабаня

Первый культурный шок от встречи с церковной жизнью у меня произошел во время поступления в семинарию.

Выглядело это так. Центр Загорска, буквально несколько десятков метров до лаврских стен, пошатнувшийся полусгнивший забор, такой же дом. Калитку открывает вполне еще бодрая старушка с суровым и в то же время улыбающимся лицом. Низкая притолока доброжелательно награждает меня хорошим щелбаном по макушке. Приглашают выпить чайку – нахожу глазами рукомойник. Понятно: полное отсутствие удобств цивилизации – есть только электричество. Пьем чай с засахаренным вареньем. Знакомимся. При всей внешней суровости и даже мрачности просвечивает какая-то совершенно неожиданная теплота и непосредственность. В ее словах слышится слегка припорошенная ропотком готовность предоставить свой кров на неопределенное время. Это – баба Аня, Бабаня.

Подружились мы с ней быстро. Молодому семинаристу сбежать хоть куда-то на часок из «системы» – отрада, а одинокой старухе – не только по воду не ходить, да и перемолвиться есть с кем.

Все самое интересное началось, когда мы познакомились поближе, и для меня вдруг приоткрылся совершенно удивительный внутренний мир этой бабушки. Она была практически безграмотной, подписываться, правда, могла, но и то с большим трудом. Не помню, чтобы она за все годы нашего знакомства хоть что-то читала. Даже молитвослов. При этом вся ее жизнь была пропитана Церковью: утром в пять часов братский молебен в Троицком, потом литургия, снова зайдет к Преподобному и только тогда домой. Сказать, что жила скудно, – ничего не сказать. Пенсия ничтожная, из продуктов – что привезут паломники, которые, бывало, останавливались у нее на ночлег, да и что мы, семинаристы, притащим из студенческой столовой. Собственной жизни у нее не было вообще: она словно скользила по волнам ритмов богослужебного года и траекториям чужих жизненных путей, не ставя никаких личных целей и задач, не пытаясь улучшить свой быт, раздобыть денег или же какое-нибудь «утешеньице». Моментом, который всякий раз озарял ее суровое лицо, было посещение ее убогого жилища семинаристами «на чай», когда пропевались праздничные песнопения и начиналась неспешная беседа обо всем и ни о чем.

Сказать, что в ее голове была «богословская каша» или же «понятийный винегрет», – почти что назвать ее профессором теологии. Ни каши, ни винегрета, ни какого другого приготовленного по рецепту блюда там не было и в помине. Это был постоянно живой, меняющийся в зависимости от входящей информации объем, который заполняли отрывки из Писания, житий, фраз, богатого церковного мифотворчества и благочестивых преданий. Все мои попытки разобраться, а во что на самом деле в глубине души верит этот человек, завершались полным крахом: ни о каких вероучительных тонкостях и даже общих понятиях не могло быть и речи. Нет, вера, конечно же, была: во Христа, в Матерь Божью, святых, в Троицу, в святость Церкви. Пожалуй, вот и весь реальный ее «символ веры», который можно было извлечь на поверхность. А все остальное – лучше предать забвению: там, в Царстве Небесном, она и без богословских штудий увидела все лицом к лицу…

А еще был батюшка. Едва ли слово «абсолютный авторитет» может выразить даже сотую долю ее отношения к духовнику. Все кардинальные, важные решения принимались только с его благословения. Ослушаться, перечить или даже подвергать сомнению – для нее все это было просто немыслимо. Батюшка в ее глазах вовсе не заменял собой Христа: нет, он лишь свидетельствовал собой о том, что Христос есть, потому что батюшка – именно такой. Их связывал какой-то особый род духовной дружбы, так что даже ставшие крайне редкими с годами встречи не ослабляли ощущение постоянной близости и пребывания духовника где-то здесь, почти за оградой.

А потом была болезнь – страшная, зловонная, изматывающе-долгая, последняя. И был переломный момент – когда по дороге на операцию баба Аня вдруг, в центре московской подземки, поняла: не поможет ей операция, лучше уже не станет никогда. Развернувшись домой, она до самого дна испила целительное горькое лекарство боли и скорби – потому что видела Христовы руки, державшие эту чашу болезни.