Kitabı oku: «От Москвы…», sayfa 2

Могоча – Биробиджан-1

Но любоваться особо не на что. Станция Могоча. Стоим двадцать минут. Что можно за это время разглядеть?

– Азербайджанская республика, – провозглашает за моей спиной начальник поезда Сергей. У него хитрое лицо, короткая стрижка и зуб золотой.

– Почему азербайджанская?

– Они тут крутые, золото моют.

И правда, в толпе на перроне встречаются кавказские лица, но не похожи она на «крутых» – простые работяги.

Машу на прощанье машинисту с детьми, их встречает пожилая женщина в пестром сарафане, дети счастливо визжат.

– Бог любит Сочу, а черт – Могочу, – замечает из-за спины начальник поезда.

Мы вскакиваем на подножку, идем в его купе.

– Говорят, тоталитарный режим был. Я на себе не ощущал ничего такого.

– Прилавки пустые с кирзовыми сапогами сорок шестого размера и заплесневелыми баранками помнишь?

– Было. И что? Я голода не знал, еще и икорку с Приморья возил. Знали, как жить. А теперь кругом вранье, начиная с дома. Встаешь утром, тебе врут – жена, дети. И в телевизоре. И на улице.

– Что, убежал из дома на железную дорогу?

– Почему? Работаю.

Мы коротаем время за беседой, едем через нашу страну, сквозь нашу историю.

Большинство работающих в этом поезде, похоже, так до конца и не приняли сегодняшний день, вспоминают прошлое, как утраченный Золотой век. Они либо все забыли, либо знают о социализме по рассказам.

Молодые супруги-проводники из Брянска, получающие двенадцать тысяч в месяц.

– За такую работу?

– У нас в городе без блата столько не заработать, не устроиться просто. Но раньше на дороге лучше платили. У нас двое детей, еле-еле хватает, отложить не получается.

Проводница, взявшаяся постирать и погладить мои штаны и отказавшаяся брать с меня деньги, на вопрос о зарплате тоже вздыхает.

Лендрик, зашедший в купе и поделившийся со мной чудодейственной китайской мазью, снимающей боль в ноге, вдруг грустно заявляет:

– Что хорошего в жизни видел? Наверное, детство.

Скопить на старость и ему не удалось.

Бизнесмены, а есть и такие в поезде, разговаривать со мной категорически отказываются. На их лицах читается прямо-таки гоголевское отвращение к пишущей братии.

Мы едем по Забайкалью, самому красивому отрезку пути. В предрассветной мгле, проснувшись от духоты, я замечаю в прямоугольнике окна силуэты двух динозавров – сопки, застящие свет от просыпающегося солнца. Прижимаюсь лбом к стеклу. Откуда такая беспросветная тоска? От этого безлюдного пространства? Но заселяли же эти свободные земли каторжане и беглые, выковали особый тип русских, не знавших крепостного права. Где они, гордые и независимые, шагающие по земле хозяевами необъятной родины своей, как пелось в песне?

Едем по Читинской области. В конце восьмидесятых я путешествовал здесь по декабристским местам. В одном из райцентров застал такую картину: парень, окончивший школу с медалью, пришел в райком просить денег на билет до Москвы – собирался подавать документы в институт. Секретарь райкома посмотрел на него, пожал руку, подписал бумаги. Когда парень вышел, он развел руками:

– Права не имею удерживать.

Выдержал паузу и добавил:

– И не хочу.

За окном – нищие серые домики, почти у каждого – блин телевизионной тарелки. На грезы последних денег не жалко. Домики ничуть не изменились с советских времен, только тарелок тогда еще не было. Домики тонут в предрассветном тумане. Наш экспресс, окрашенный в три цвета нового российского флага, проносится мимо.

Биробиджан-1 – Хабаровск

Меня давно интересовали молодые муж с женой и десятилетним сыном. Они вели себя вежливо, спешили поздороваться первыми. Я пытался задавать им вопросы, но они не отвечали. Только к концу пути вдруг разговорились. Тихая красавица-жена оказалась прокурором, спортивный белобрысый муж – судьей. Они родом из Кирова, теперь живут в небольшом северном городе. Говорил, в основном, глава семейства, жена приятно улыбалась, но больше молчала.

– Суд же кругом коррумпированный, не так? – был мой первый и не совсем корректный вопрос.

И вдруг похожий на мальчика судья завелся:

– Я потому и не хотел беседовать, знал, что не поверите. У нас нет коррупции.

– Везде есть. А вы – исключение?

– Знаю, в центре есть, но у нас нет. И дачи у нас нет, могли бы построить, но там она не нужна. И машины нет, но есть служебная. Мне уже предлагали переехать, но мы решили остаться. Мы ведь специально выбирали город поменьше и подальше – начинать надо с глубинки!

Его убежденная речь пробила брешь в моем скептицизме. Они ехали через всю страну, чтобы показать ее десятилетнему сыну. Мы пристально посмотрели друг другу в глаза. Я очень хотел бы взглянуть в его глаза лет через десять.

Хабаровск – Владивосток. Город

Последнюю ночь мы не могли заснуть. Дорога умотала или разница во времени – семь часов навстречу солнцу? Во Владивостоке выгрузились, мечтая только о постели. Но и в гостинице не удалось побороть нервное возбуждение и вздремнуть. Я принял душ, стоял у широкого окна, из него открывался вид на бухту Золотой Рог, вокруг которой на высоких сопках и сложился город. В тумане, налетевшем с океана, переговаривались сиплыми гудками пароходы, у берега кивали головами портовые краны-жирафы, ветер пронес мимо меня чайку. Она лениво лежала на потоке, словно ее тянули на веревочке из одной кулисы в другую. Далеко внизу тупоносый пароходик буксировал здоровенную атомную субмарину – город готовился отметить День флота, один из главных здешних праздников. Лодку потом поставили на якоря в бухте, рядом с военными кораблями. Рожденный вдали от соленой воды, я не мог оторваться от этого зрелища.

Потом пришел Саша Колесов, председатель местного отделения ПЕН-клуба, хранитель остатков некогда богатой культурной жизни Владивостока. Он возродил альманах «Рубеж» – журнал с таким названием выходил в белоэмигрантском Харбине. Мы сели в машину и помчались по сопкам, как по могучим волнам.

Всюду были люди. Я и представить себе не мог, как соскучился по лицам, машинам, вывескам. По старинным зданиям. Они здесь столько же редки, как оставшиеся в живых харбинские эмигранты, чьи мемуары собирает и издает Колесов. Но они есть. Рассыпаны по всему центру города. Жилые дома, построенные для служащих торговым домом «Кунст и Альберс», с нависающими над первым этажом угловыми балконами-башенками. Отреставрированная лютеранская кирха 1908 года, куда, вероятно, ходили основатели торгового дома. Мощное здание бывшего Восточного института, где преподавали известные на весь мир ученые, – теперь здесь корпус Дальневосточного технического университета. Почтамт – бывшая почтово-телеграфная контора. Судя по размерам здания, в начале века почтовому ведомству в здешних местах придавали особое значение. С фасада бывшего японского консульства на Китайской улице исчезла фигура Ники, а грифонам у входа, что когда-то держали на цепях козырек, держать больше нечего. Замечательный модерновый особняк Бриннеров, где родился знаменитый американский актер Юл Бриннер – его походку копировал каждый мужчина, выходя из кинотеатра с просмотра «Великолепной семерки». Отец любил рассказывать мне об этом. Домина купца первой гильдии Бабинцева – ныне краевой музей.

Когда-то по здешним улицам запросто расхаживали контрадмирал Петр Воинович Римский-Корсаков, подполковник Владимир Клавдиевич Арсеньев, открывший миру Уссурийский край и его героя-аборигена Дерсу Узала, смотритель Суйфунского маяка Федор Евстафьевич Чеберяк, спасший 284 человека. Лица известных владивостокцев сохранились в музее, на старых фотографиях. Я гляжу на низенького Чеберяка: правая рука на бутафорской колонне, левая на кортике, рядом свидетельство о награждении золотой медалью «За спасение погибавших». У него бравые усы и уставший взгляд служаки. Сознательно не спрашиваю, где находился Суйфунский маяк и кого спасал Федор Евстафьевич. Куда интересней закрыть глаза и представить бушующий океан, наскочившее на скалы судно. Как четки, перебираю имена кораблей: «Варяг» и «Кореец» – их знает каждый, а еще шхуна «Сторож», ледокол «Надежный», крейсер 2-го ранга «Жемчуг» – участник Цусимского боя.

За дверями музея кипит городская жизнь. Дома, офисы, торговые центры строятся, занимают командные высоты на сопках, как армия, пришедшая в новые земли навсегда. Иногда это помпезные орясины, знакомые каждому москвичу, иногда – отличные современные здания. От этой мешанины, помноженной на бессонницу, от снующих легковых машин и тяжелых грузовиков, от черных джипов на зубастых колесах мы укрываемся в ресторане. Повар-японец режет острым ножом ошпаренные кипятком фиолетовые щупальца осьминога, свежее темно-красное филе тунца, розовую мякоть лосося с желтыми прожилками нежного жира, прозрачно-зеленоватого морского карпа, скумбрию, полосатую, как кошачий лоб. Он работает аккуратно и сосредоточенно, выкладывает драгоценные куски сашими на доску из твердого дерева, чтобы потом расположить в особом порядке на дне лакированной лодки, украсить стружками дайкона и зеленью и подать на наш стол. Свежая японская рыба с васаби и имбирем, парной рис, хорошая беседа и глоток холодного пива «Асахи», что еще нужно, чтобы почувствовать себя в центре цивилизации?

Потом мы отправляемся на «Зеленую горку» – главный автомобильный рынок города. Идем по бесконечному черепу сопки, заставленному праворульными автомобилями. Машины – лишь малая часть большой экономики Владивостока, но самая заметная. Эти квадратные километры товара на колесах страна переваривает с той же жадностью, с какой мы только что набросились на свежее заморское кушанье. «Праворульки» давно перевалили через Урал. Двигаясь навстречу ядовитой трубке-борщевику, они пытаются отвоевать свою часть рынка. Народная молва разнесла по всей стране умело подпущенную байку: якобы «японская сборка» много качественнее «европейской» – хотя кто их сравнивал? Продавцы здесь смотрят на тебя грубо и с вызовом: типа – не хочешь, не бери. Знают, что все продадут.

Улица Владивостока тоже невероятно груба. Машины тут водят бесстыдно и нагло и правила дорожного движения не признают. Контр-адмиралы и профессора Восточного института давно сгинули в эмиграции или погибли в лагерях. Огромные спальные районы города – бывшие капустные поля, рядом с которыми находились пересыльные лагеря, – они скучны и монотонны, как вся советская застройка. Где-то здесь погиб Осип Мандельштам. Недавно местные литераторы поставили ему памятник в скверике около Университета экономики и сервиса – первый (и в пору написания очерка единственный) памятник великому поэту во всей огромной стране. Владивостокцы, чьи родители съехались сюда «по набору» в послевоенные годы изо всех закоулков советской империи, спешат мимо, им нет дела до великого поэта.

Лица молодых мало отличающиеся от московских. Молодежь тусуется в кафе, гуляет по набережной. Они привыкли ко вкусному, настоящему кофе, а про напиток из цикория «Кофейный», к счастью, слыхом не слыхивали.

Маяк на краю земли

Утром следующего дня мы отправились на остров Русский. Я встал у маяка и смотрел на открытый выход в океан: справа – бухта Босфор Восточный, слева – Золотой Рог. Отцы-основатели города принесли с собой громкие названия, часть привычной европейской культуры. Так поступали все пионеры. Недаром у американцев так много Парижей и Санкт-Петербургов. Железная дорога соединила Москву с краем земли перед самой революцией, первый состав прошел сквозь страну только в 1916 году. Начавшееся в четырнадцатом веке продвижение на восток закончилось у берегов океана.

Пост Владивосток был основан в 1860 году. Приплывшие сюда позднее на кораблях, добравшиеся на перекладных поселенцы, испытавшие невероятные трудности и лишения в пути, построили на сопках город-порт, без которого весь Транссиб просто не имел бы смысла. Владивосток – важнейшее место на карте. Здесь Европа показывает себя Азии, Америке, Австралии, а они себя – Европе. Без этого порта наша полупустая и бесконечная страна была бы обделенной, как Москва без Кремля, Питер без Исаакиевского собора, Новгород без Святой Софии. И сколько б ни ругали здесь нас, москвичей, сколько б ни обзывали «западниками», мы едины уже потому, что связаны ниткой железной дороги. История-время и география-пространство сошлись в точке под названием Владивосток, родив в семи часовых поясах от начальной станции энергетическое пространство, тождественное столичному.

Чтобы избавиться от силового поля этого города, требовалось заземлиться. Я сел на камень у кромки воды и постепенно растворился в налетевшем тумане, вдыхая свежий воздух с запахом морской соли и пряных водорослей. Уверен, так поступали все первопоселенцы. Затем стал следить за приближающимся паромом. Саша Колесов подошел и с горечью констатировал: желающих переправиться на остров так много, что мы просто не успеем обернуться за один день. Я нисколько не обиделся на судьбу. Остров Русский, до которого рукой подать – уже часть океана, а это совсем другая история. Я вдруг понял, что обязательно вернусь сюда. Нога, болевшая всю дорогу, престала меня донимать. Я пошел к машине и почти не хромал.

.

Русский Клондайк

1

– Если честно, нефтяники к 2005-му нас достали. В 90-е начались шельфовые разработки и у нас, коренных народов, тут же изъяли земли, которые только-только дали на пожизненный лов рыбы. А рыба – из года в год все хуже ловится, и попадаться стали монстры – в руки взять страшно, все в каких-то язвах, раньше такого не было. Ну, и нарушения: разливы нефти, трубопровод перекрыл нерестовые реки, они же делают что хотят! Один подрядчик построил склад материалов на священном для всех нивхов кладбище на стойбище Вени – побросал железяки на могилы, придавил усопших, а это – грех считается! Мы пытались договориться по-человечески, нас попросту игнорировали – малый народ, что с нас взять. Собрались мы зимой 2005-го на кладбище в Вени, решили выйти на акцию протеста: мы, группка, против «Sakhalin Energy». Да один их «Катерпиллер» все 3000 нивхов Сахалина в порошок сотрет и не заметит. Однако пошли. Перекрыли дорогу грузовикам, что трубы возили на Чайвинский терминал. Стоим. Начальство ихнее пустило машины в обход, хотели брешь пробить в нашей обороне. Тогда один из наших, Колька, стал шаманить.

– Он шаман?

– Шаманов у нас не осталось. Как сказать, вроде в шутку помощи просил, ну знаешь: «Калды-балды», а головной грузовик вдруг как завалится, трубы во все стороны раскатились и закрыли проезд намертво. Мы стоим, снег идет, а чудовище лежит на боку, урчит, и кругом трубы… кровь сразу вскипела, такой адреналин крутой! Затор из грузовиков на километр образовался. Компания после акции за стол переговоров с нами села. Той зимой, в заливе Чайво все мы, нивхи, такое ощутили… Конечно, это только начало, нам катастрофически не хватает своих специалистов: экологов, социологов, и мы их вырастим, дайте только срок.

– Время поджимает?

– Еще как. Наши мужчины живут до 50, старики умирают на глазах.

– Водка?

– В первую очередь – рак, водка во вторую. Губернатор подписал указ о проведении этнологической экспертизы. Как ее проводить, не знает, если честно, никто, но проведем, ищем сейчас специалистов.

– Ханты и манси, как я слышал, добились серьезных отчислений от компаний, которые добывают нефть на их родовых землях.

– Они – титульные нации, а мы – коренной малочисленный народ Севера, нам еще бороться и бороться.

События 2005-го пересказывал мне этим летом Алексей Лиманзо – президент ассоциации коренных малочисленных народов Сахалина. Мы сидели в приличном кафе при гостинице в райцентре Ноглики, рядом два шотландца, американец и их переводчик ели отбивные, запивая свинину местным пивом. Иностранные специалисты отработали вахту на шельфе – 28 суток – и собирались домой, «на материк», как принято говорить на острове Сахалин.

Об акции протеста я читал еще в Москве – в свое время о ней много писали, как у нас, так и за рубежом. Тогда же писали и о нивхах, вставших на защиту своей земли, затем, понятно, перестали. Сведения, полученные в студенчестве из курса этнографии про нивхов – аборигенов Сахалина, я, конечно, забыл. Попасть на остров мне всегда хотелось – я попросил командировку на месяц и полетел через всю страну.

Прилетев в Южно-Сахалинск, сел в поезд, идущий по единственной нитке пути на север, чтобы начать путешествие сверху карты вниз. Я ехал тысячу километров из царства бамбука и широченных лопухов, лугов с высокой травой, причесанной ветром в беспорядке, как голова подростка, через бесконечные речки и ручьи, текущие с гор, сквозь буйную природу острова, незаселенную человеком, в царство тундровых пейзажей: стелющегося по мху стланика, редкого кустарника, мира и вовсе полной пустоты, там по рекам и заливам холодного моря всегда жили нивхи. Параллельно рельсам бежала основная островная дорога – срезанная грейдером жирная глина, высушенная солнцем, в любой момент готовая превратиться в труднопроходимое месиво, по ней изредка ползли японские машины, преимущественно с функцией 4х4, иной транспорт здесь не ценится. Близость «самураев» ощущается постоянно – праворульная техника трудится всюду, как муравьи на забытой коробке с сахаром. Купленные авто чинить дорого – их катают на износ. Брошенные рядом с домом или на обочинах, покореженные остовы машин предаются созерцанию странной, не похожей на нашу материковую жизнь островитян: русских, украинцев, корейцев, татар, эвенков, орочей и, наконец, нивхов, ради которых я и проделал этот длинный путь.

2

Глаголы в нивхских сказках работают, как палки при ходьбе на лыжах: проталкивая повествование, рождают странный, поступательный речитатив. «Сначала, когда появилась эта земля, было два солнца. Лето было совсем, даже вода при хорошей погоде совсем закипала. Тогда появилась птица намгурш. Две их всего выросло. В отверстии кочки сидели, жили. Потом младший сказал: „Ну ты, выйдя. Вниз по реке иди мух искать, свою пищу; я выйду и вверх по реке пойду мух искать“».

Основное время жизни у охотников, рыболовов и собирателей уходило на поиск пищи, поэтому в нивхских сказках много едят. Даже зачинатели рода человеческого – две синицы – отправляются «искать свою пищу» по реке, как веками делали аборигены Сахалина.

Нивхи (их еще называли гиляками), люди «нрава кроткого, терпеливые и несловоохотливые, умственные способности их довольно развиты», так свысока оценил аборигенов дореволюционный исследователь Августинович. В ХIХ веке они еще обретались в землянках, крытых древесной корой, стреляли белку в глаз, жить не могли без своих собак, макали сушеную рыбу – юколу, заменяющую им хлеб, в пахучий жир нерпы и никогда не мылись. В те времена гиляками пугали русских каторжан, мол, они едят человечину. Пугали, отваживая от побега, ибо начальство сахалинской каторги приучило местных охотиться за беглыми.

Любовь к собакам и умение метко стрелять пригодились и при Советской власти. «Наши мужчины на войну (Финскую. – П. А.) всегда с собой лайку брали. Отец говорил: кукушка на сосне сидит, собака его облаивает. Снайпер выдать себя боится, к стволу дерева жмется. Мой отец его и снимал выстрелом. Погибнут собаки, погибнут и нивхи», – заключил неожиданно дядя Петя Мувчик со стойбища Вени.

Советская власть изменила жизнь гиляков. Детей из стойбищ забирали в интернаты, спасали от свирепствовавших там туберкулеза и трахомы. Трахому и туберкулез победили. Создали даже нивхскую интеллигенцию, но убили язык. На нем, уникальном, не имеющем родственных связей ни с одним языком мира, теперь говорят редкие старики.

Южная половина Сахалина после Русско-японской войны отошла к японцам. Нивхи большей частью жили на севере острова и преимущества коллективной социалистической жизни им начали объяснять еще в 20-е годы специальные «уполтузы» – уполномоченные по делам туземцев. Всерьез же нивхами занялись после Великой Отечественной, когда прогнали «самураев» и остров стал целиком советским.

В 50-е, затем в 70-е годы пошлого века людей, еще недавно живших в неолите и шагнувших сразу в социализм, в два этапа свезли в специально созданные для них национальные поселки и принудили работать в рыболовецких колхозах. Придуманная в 30-е, зафиксированная на бумаге в 70-е годы прошлого века нивхская азбука, по сути, нивхам была не нужна. Отец одной из встреченных мной нивхинок развозил газеты, за что получил фамилию Правда. Народ, живший устными преданиями, в школе стал читать «Мойдодыра» и «Тихий Дон».

Когда случилась перестройка, колхозы рухнули, оставив после себя груды металлолома. Вынужденные сами искать пищу люди вспомнили про родовые земли, где ловили рыбу их предки. На деле о них не забывали, просто терпеливо ждали. Дождались. Страна полюбила фермера. Многие нивхи действовали, как все россияне, кто не пил, был способен к ведению хозяйства и мечтал об экономической независимости, они потянулись назад к родовым стойбищам и создали там родовые хозяйства. Начинались «ревущие 90-е», как назвал их один сахалинец.

Традиционные участки лова роздали. Прошло семнадцать лет.