Kitabı oku: «Игра случая в истории искусства. Генерируй то, генерируй это», sayfa 2

1.2. Случайность в арсенале классического русского авангарда, дадаизма и сюрреализма

До настоящего момента зарубежные авторы так и не провели вполне очевидных параллелей между вопросом о происхождении ген-арта и приемами классического русского авангарда, что, несомненно, представляется серьезным упущением. Ведь истоки генеративного искусства, стремящегося к созданию непредсказуемого творческого результата при участии автономных систем, со всей отчетливостью проявляются в художественных поисках не только дадаистов и сюрреалистов, о которых пишут иностранные специалисты по ген-арту, но и русских авангардистов. Их во многом объединял принцип случайности, который в 1910–20-е годы стал своего рода манифестом для целого поколения отечественных и зарубежных мастеров.

Так, одной из ключевых фигур в русском авангарде являлся Алексей Кручёных, футурист, художник и поэт, автор «теории сдвига» и «заумных гниг». По мнению Е. Дёготь, он «был настоящим дадаистом, который не тратил времени и сил на преодоление чего бы то ни было, а творил, руководствуясь принципом случайности»²⁸. Е. Бобринская, соглашаясь с коллегой, утверждает, что в работах Кручёных «всегда есть элемент случая, нарочитой невыстроенности, небрежности, незаконченности композиции. Всегда есть элемент автоматизма, механического (а порой и демонстративно «наобумного») соединения различных образов. Их хаотическая структура близка классическим дадаистским коллажам»²⁹.

Яркими примерами служат созданные Кручёных совместно с О. Розановой, М. Ларионовым, Н. Гончаровой и другими художниками книги «Мирсконца» (1912), «Взорваль» (1913–1914), «Ти Ли Лэ» (1914). Текст в них сливается с иллюстрациями в единое целое, обрывки слов хаотично «размазываются» по страницам, вызывая ощущение абсолютного творческого произвола и абсурда (ил. 3, 4). Это вольное неупорядоченное совмещение текстовых и иллюстративных элементов достигает своего апогея в книгах тифлисского периода (1916–1921), образуя некую однородную ткань, названную Кручёных «нестрочье». Случайность и хаос проникают в рамках этого периода не только в содержание, но и в структуру книг: художник пишет листы и компонует их в случайном порядке.

Именно в Тифлисе вокруг поэта формируется творческая группа «41º», в теории которой «наиболее четко проявляется мысль о случайности и нелепости в поэзии, восходящая к рассуждениям Кручёных-будетлянина о „неправильности“»³⁰. Еще в 1913 году в статье «Новые пути слова» Кручёных выявил несколько путей построения неправильности в речи, среди них: «произвольное словоновшество (чистый неологизм): а ему все тирно, дыр бул щыл и пр.»³¹, «неожиданность звуковая: е у ы, р л м к т ж г», «неожиданное словообразование: сумнотичей и грустителей» и другие.

В состав группы «41º» также вошли Илья Зданевич, основатель кружка «будущников» (впоследствии ставший членом парижского движения дадаистов), и Игорь Терентьев, пытавшийся сформулировать «закон случайности». Он писал о «возможности случайного, механического, ошибочного (т. е. творческого) обретения новых слов»³² и отмечал, что «неожиданное слово для всякого поэта – важнейший секрет искусства»³³.

Помимо случайности в ее самых различных проявлениях, истоки генеративного и, в более широком смысле, всего виртуального искусства усматриваются также в радикально новых для визуальных искусств идеях о тиражной вещи и об отказе от оригинала. Так, работая в Тифлисе, Кручёных тиражировал свои книги посредством наборно-пишущей машины и, составляя очередной экземпляр, не делал различия между оригиналом и отпечатком. «Тем самым он продолжал наступление на ключевое для визуальных искусств понятие оригинала (в эти годы важное даже для Малевича); наступление, которое он совершал с позиций литературного текста, сразу же предназначенного для тиража»³⁴. К концу XX столетия все это оформится в принцип множественности оригинала, который прочно закрепится в визуальной компьютерной среде; суть его будет сводиться к возможности единовременного существования на машинах миллионов пользователей оригиналов цифровых произведений.

Художники ген-арта, хотя и руководствуются принципом случайности и используют в работе автономные системы, все же контролируют и, при необходимости, корректируют результаты случайных алгоритмических процессов. Примерно то же самое, задолго до появления визуальных форм ген-арта, имел в виду Кручёных в «теории сдвига», призывая поэтов быть внимательными к конечному звуковому и лексическому строю поэтического текста. В современном литературоведении явление сдвига рассматривается как фонетическое явление, однако Кручёных, написавший «Сдвигологию русского стиха»³⁵ (1922), рассматривал этот термин и в более широком контексте – синтаксическом, сюжетном, семантическом. Иными словами, при всей «заумности» и случайности поэтического языка автор должен держать под контролем весь стихотворный строй. «Вывод Кручёных в том, что любая поэзия заумна, а хороший поэт выделяется тем, что контролирует случайности языка»³⁶. Однако не каждый случайный сдвиг ошибочен. «Сдвиг – яд, опасный в неопытных руках глухачей, но его же можно использовать как хороший прием»³⁷ – например, для придания тексту особой эмоциональной окраски, двусмысленности, каламбурной игры слов и т. д.

Схожее явление наблюдается и в сфере ген-арта: генератор случайных чисел может привести как к эстетически невыразительному, так и к весьма достойному результату. В любом случае задачи по отслеживанию процесса исполнения «заумного» алгоритма и контролю его результата ложатся на плечи художника-программиста, которому явно не следует быть «глухачом».

«Заумь», случайность, хаотичность свойственны не только человеческому языку, но и природе в целом. «Сама природа творит сцеплениями случайностей, за которыми возможно увидеть некую неиндивидуальную творческую силу»³⁸. На это, в частности, указывал поэт и художник Давид Бурлюк, утверждавший, что «искусство является органическим процессом»³⁹. Идея об органичном единстве творческих начал, природного и человеческого, попытка визуального отображения первооснов и первоэлементов, из которых сотканы биологические и духовные формы жизни, воплощены в работах многих мастеров отечественного авангарда: в напоминающих «первичный бульон» абстрактных композициях Кандинского; в лучистских произведениях Ларионова, изображающих невидимые глазу энергетические потоки; в биологических скульптурах из корней и натурных этюдах Матюшина; в «полураздробленном на мелкие хрящи, жилы и пленки»⁴⁰ предметном мире Филонова.

Разработкой концепции «естественного искусства» занимался теоретик авангарда Николай Кульбин (1868–1917). По его словам, «в природе существует великое искусство, естественное искусство»⁴¹: «архитектура созвездий, земли», «танцы планет, облаков, волн моря», «музыка природы». Кульбин, говоря о гармонии и диссонансе как основах мироздания, природы и творчества, «выступал за „диссонирующие“ формы в искусстве. Самую „диссонирующую“ форму имеют живые клетки»⁴².

В философских изысканиях Кульбина, равно как и в творческих наработках вышеперечисленных художников, усматриваются истоки принципа сопряжения органического и механического. Как утверждает практик и исследователь ген-арта М. Пирсон, «генеративное искусство не является чем-то, что мы строим по проекту при помощи инструментов и материалов; оно растет подобно цветку или дереву… это созидание органического посредством механического»⁴³. Иными словами, объекты ген-арта, несмотря на свою виртуальную, кажущуюся противоестественной природу, строятся по законам естественных природных образований, подражают их структуре, особенностям роста и развития. Это явно сближает «органическую» линию отечественного авангарда с теоретическим и практическим базисом генеративного искусства.

Закладка основ генеративного искусства прослеживается и в творчестве Сергея Шаршуна (1888–1975) – русского писателя и художника, прожившего большую часть жизни во Франции. Микро-проза Шаршуна мало изучена, однако, основываясь на факте его дружбы с Т. Тцара, Ф. Пикабиа, Ф. Суппо и другими дадаистами, можно предположить, что отчасти благодаря им он открыл для себя набор «случайных» методов и приемов. Основной пласт его произведений составляют издававшиеся им самостоятельно на протяжении пятидесяти лет четырехстраничные листовки – «это не книга, не брошюра, не газета, – как вспоминал художник Максим Андреенко, – цена грошовая, чтения всего на пять, десять минут»⁴⁴. Шаршун выступал одновременно и автором, и иллюстратором – очевидно, вдохновившись футуристическими буклетами и книгами А. Кручёных, В. Хлебникова, М. Ларионова, Н. Гончаровой, О. Розановой и других. Содержание листовок сводилось к собранию коротких зарисовок, афоризмов, былей и небылиц, которые предлагались читателю хаотично, зачастую без какой-либо видимой смысловой, хронологической или иной связи: «Кукареку – пропел водопровод»⁴⁵, «Очками, как Архимед, – возжигаю пламена в небе», «От испуга – даже не разобрал слово, произнесенное дверью», «Бритая улица».

Как отмечала литературовед Т. Пахмусс, «всю свою творческую жизнь Сергей Шаршун был увлечен созданием атмосферы художественного произвола, „автоматическим письмом“, то есть записью первых приходящих в голову слов или определений, снов или лирических переживаний»⁴⁶. С этим не вполне согласен филолог Д. Кузьмин, который усматривает некую преднамеренность во внешне хаотической фрагментарной прозе Шаршуна: «спонтанность, отсутствие отбора – не случайное свойство шаршуновских листовок, а их эстетическое и философское задание»⁴⁷. Но, что представляется более ценным, Кузьмин, цитируя литературного критика Георгия Адамовича, указывает на «его [Шаршуна] маниакальное стремление объяснить себе самого себя и все то, что его окружает»⁴⁸. В этом, по мнению Кузьмина, и состоит отличие «творческой стратегии Шаршуна от его первоначальных соратников-дадаистов»⁴⁹.

Говоря об истоках ген-арта в русском авангарде, уместно также упомянуть о «принципе протекающей раскраски» в рисунках М. Ларионова, о живописных алогизмах К. Малевича, о «случайностях» в коллажах и фотомонтажах А. Родченко. Все это и многое другое, включая рассмотренные выше примеры, – плоды активного творческого поиска отечественных авангардистов в области случайного, стихийного, «заумного»: с одной стороны, в них усматривается близость идеям дадаистов, с другой – самобытность и самостоятельность. Развивая мысль Адамовича о «маниакальном стремлении» Шаршуна к познанию и самопознанию, отметим, что это справедливо, пожалуй, не только в контексте творчества названного писателя, но и в более широком – в контексте всего русского авангарда, ведь его особенности состояли как раз в напряженной, углубленной рефлексии, сосредоточенном внутреннем самосозерцании и самоотрицании, строгой ориентированности на постижение духовного мира человека и подлинной, скрытой сущности вещей. Не исключено, что многие из этих черт проявились и почти век спустя, только в ином, виртуально-генеративном виде отечественного искусства.

Западные искусствоведы, говоря о происхождении генеративного искусства, отводят едва ли не главную роль в этом процессе дадаизму и, в частности, «словесным коллажам» Тристану Тцары, ведь в эстетике дадаизма одним из важнейших элементов являлся принцип случайности. Так, немецкий художник-дадаист Ханс Рихтер (1888–1976) отмечал, что «случай стал нашим опознавательным знаком. Мы следовали за ним, как за компасом»⁵⁰. Создавая серию «Воображаемых портретов» (1916–1917), Рихтер намеренно работал вечерами в неосвещенной комнате: сгущавшиеся сумерки служили своего рода источником стихийности, случайности и помогали художнику впасть в «автогипнотический транс», когда его рука должна была самостоятельно, без помощи органов зрения, завершить начатые полотна⁵¹.

Бурное развитие техники коллажа также сыграло немалую роль в становлении генеративной тенденции. Вначале эксперименты мастеров затрагивали исключительно литературную и, в частности, поэтическую сферу. Как полагают некоторые исследователи, немецко-французский поэт и художник Ханс Арп (1886–1966) выступил предшественником Тцары, в то время как последний лишь развил указанную технику и сделал ее широко известной. Арп же еще в 1917 году составлял «словесные коллажи», так называемые «арпады»: «Слова, заглавия и предложения, которые я брал из ежедневных газет и… объявлений, составили в 1917 году основу моих стихотворений. Часто я выбирал из газет слова и предложения, закрыв глаза и чиркая наугад карандашом»⁵².

Как бы то ни было, коллаж стремительно завоевал популярность и в среде художников. Макс Эрнст (1891–1976), один из ярких представителей западного авангарда, в конце 1910-х – начале 1920-х годов активно работал в этой технике совместно с Паулем Клее, экспериментировал с различными материалами и считал, что «главное – это достижение неожиданного или даже шокирующего эффекта, и чем более несовместимы между собой элементы коллажа, тем больший эффект производит их столкновение между собой»⁵³.

Французский писатель Жорж Унье, подводя итог творческим исканиям мастеров коллажной техники, дал следующее определение в своем «Словаре дадаизма»: коллаж – это «творческий процесс, состоящий в вырезании с помощью ножниц образов или отдельных элементов для того, чтобы собрать их вместе с помощью клея, по воле божественного случая, удовольствия фантазии и подчиняясь одному-единственному закону смещения, не рассчитывая заранее долю случайности, таящуюся в этом приеме, – и все это во имя того, чтобы увести долой реальность и, таким образом, проникнуть в сферу чудесного, отвлекая образы от их изначальной цели и банального значения»⁵⁴.

Принцип случайности как предпосылка зарождения теоретических и практических основ ген-арта проявил себя не только в технике коллажа, но и в целом ряде приемов, изобретенных художниками-сюрреалистами. Так, один из них – автоматическое письмо или автоматизм – разработал Андре Бретон (1896–1966), французский поэт и писатель, основоположник сюрреализма. В 1919 году в соавторстве с Филиппом Супо он написал сочинение «Магнитные поля», в котором впервые использовал метод автоматизма. Суть его сводилась к «использованию образов сна как трамплина для вдохновения»⁵⁵, созданию письменного текста, монологического высказывания или, в более редких случаях, графического изображения в состоянии, близком к гипнотическому или медитативному, – когда над художником не довлеют мысли, эмоции, эстетические критерии и переживания и иные факторы, как внешние, так и внутренние.

Достичь подобного отрешенного состояния было крайне непросто. «Для того, чтобы письмо стало действительно автоматическим, – писал Бретон в своих «Беседах» (1952), – необходимо поместить разум в условия максимальной отстраненности как по отношению к велениям внешнего мира, так и личным заботам (утилитарным, чувственным и пр.); однако условия эти куда в большей степени привычны мысли восточной, нежели западной: нам их создание все еще дается с неослабным напряжением и усилием»⁵⁶.

Произведения, рождавшиеся в результате применения автоматического письма, оказывались «чистыми», свободными от оков сознания, эмоций, вкусовых предпочтений художника. Метод автоматизма, таким образом, полностью отвечал одной из главных задач сюрреализма – «заставить подсознание человека заговорить в полный голос»⁵⁷.

Помимо метода автоматического письма, применявшегося главным образом в литературной сфере, сюрреалисты также создают ряд живописных и графических приемов, основанных на принципе случайности.

К примеру, булетизм (от фр. boule – шар) – изобретенная Сальвадором Дали техника, предполагавшая стрельбу из аркебузы по гравировальным камням. Аркебузу мастер заряжал свинцовыми пулями, начиненными литографической краской, которая хаотично разбрызгивалась при столкновении пули с поверхностью камня. Получавшиеся в результате чернильные пятна служили основой для создания изображений. Дали использовал эту технику, работая над иллюстрациями к «Дон Кихоту» (ил. 5, 6), Библии, обложкой «Апокалипсиса Святого Иоанна», и впоследствии с гордостью писал об этом в «Дневнике одного гения»: «И вот 6 ноября 1956 года я… выпустил первую в мире свинцовую пулю, начиненную литографической краской. Расколовшись, эта пуля открыла эру булетизма На камне появились божественные пятна, нечто вроде ангельского крыла, легкостью мельчайших деталей и суровой динамикой линий превосходившие все известные до того дня технические приемы»⁵⁸.

Другая техника, получившая название «декалькомания», обозначает не только способ изготовления переводных изображений для их последующего переноса на какую-либо поверхность (бумагу, дерево, стекло), но и особый, разработанный испанским сюрреалистом Оскаром Домингесом (1906–1957) прием, который заключался в следующем: художник разбрызгивал тушь на лист бумаги, накрывал его другим листом, фольгой или стеклом, после чего разъединял поверхности. Получившийся в итоге набор пятен, абстрактный рисунок, использовался в качестве основы для создания произведения.

Одним из приверженцев этой техники был Макс Эрнст, который первым стал использовать декалькоманию в работе с масляной краской. Причудливые узоры, нанесенные таким способом на холст, становились органичной частью его картин; зрители даже не всегда могли определить, какой из живописных элементов создан в технике декалькомании, а какой – написан рукой художника. Примерами таких полотен являются «Одеяние невесты» (1939), «Украденное зеркало» (1941), «Марлен» (1940–41) и другие (ил. 7, 8).

Кстати, в 1925 году Эрнст изобрел собственную технику, названную «фроттаж»: художник клал лист бумаги на текстурную поверхность и натирал бумагу карандашом, в результате чего, как в случае с булетизмом и декалькоманией, возникали абстрактные узоры, которые служили графическими заготовками для дальнейшей работы.

Фроттаж, впрочем, в меньшей степени относится к фактору случайности, поскольку применявшие этот прием сюрреалисты, очевидно, сознательно выбирали поверхность для натирания. Случайным оказывалось разве что «поведение» самого карандаша при соприкосновении с конкретной текстурой. Более рандомный характер носит иная техника, основанная на воздействии стихии огня, – фюмаж (от фр. fumage – «копчение»). Ее изобретателем считается австрийский художник-сюрреалист Вольфганг Паален (1905–1959), который, отдыхая однажды в кафе, «играл с воском, капающим со свечи на стол. Случайно коснувшись пламенем свечи еще влажной поверхности картины, он обнаружил, что дым оставляет очень необычные полосы на… краске»⁵⁹.

Свечи служили генератором случайных образов и для близкой подруги Паалена, испанской художницы Ремедиос Варо (1908–1963). Она «плавила воск и капала им на чистый холст… Иногда эти кусочки воска принимали очень неожиданную форму, и Варо просто дорисовывала к ним лица, тела, всевозможные „добавки“ уже маслом»⁶⁰. Такая техника носит название «куляж» (от франц. coulage – отливка, литье) и заключается в растапливании металла, воска или шоколада, которые при охлаждении водой и последующем затвердении принимают причудливые формы.

Во всех перечисленных техниках задача художника состояла в том, чтобы создать случайный, непреднамеренный образ, увидеть в пятнах и штрихах фрагмент пейзажа или портрета, домыслить, дописать и составить из разрозненных хаотических элементов некую законченную композицию. Случайность, «стихийность», таким образом, контролировались и дополнялись сознательными действиями художников – равно как и полвека спустя в случае с генеративным искусством.

Как отмечает Е. Бобринская, «различные проявления случайного как выражение бессознательных творческих сил интересовали художников очень давно. Леонардо да Винчи, например, рассуждал о художественных импровизациях природы, способной создавать свои „картины“ и целые „живописные миры“ в случайных пятнах на старых стенах»⁶¹. Однако именно в 1920-е годы интерес и любопытство художников переросли в серьезный творческий поиск, приведший к появлению целой системы методов и приемов, отдельные из которых рассмотрены выше. И это закономерно: ведь случайность неразрывно связана, с одной стороны, с понятием о хаосе, бессмыслице, алогизме, некоем первобытном ужасе перед слепой стихией – что вполне соответствовало духу времени и настроениям людей, зажатых в отрезке между двумя мировыми войнами, – а с другой стороны – со стремлением к тотальной свободе, очищению и перерождению. Игра случая как бы раскрепощает творческие силы («Автоматизм, экстаз, безумие, спонтанность – все это инструменты приближения к свободному искусству»⁶²), но при этом высвобождает из недр подсознания «образы кошмара, хаоса, чудовищных гротесков»⁶³ и приводит в действие «глубинные механизмы фантазии, родственные бессознательной игре природы, не знающей о существовании человеческой рациональности»⁶⁴.

Таким образом, вопреки распространенному в зарубежной научной традиции мнению, истоки ген-арта, существующего как результат взаимодействия между творческой волей художника и автономными системами, лежат не только в искусстве дадаизма и сюрреализма. Подобные эксперименты характерны и для целого поколения представителей русского авангарда 1910–1920-х годов. Художественные техники и приемы, основанные на принципе случайности (коллаж, фроттаж, декалькомания, булетизм, автоматическое письмо, «метод нарезок» и т. д.), использовались крупнейшими отечественными и зарубежными мастерами, в том числе А. Кручёных, Н. Гончаровой, М. Ларионовым, С. Шаршуном, Т. Тцарой, С. Дали, М. Эрнстом, Р. Варо и другими. Их творческие поиски были направлены на преодоление традиционной изобразительной системы, на уменьшение роли художника как субъективного начала в художественном процессе. Ключом к этому послужила «игра случая», основанная на различного рода природных, механических, физико-химических реакциях и явлениях. В 1960-е годы, с развитием компьютерных технологий, арт-объекты также возникали под воздействием фактора случайности, но уже посредством программного кода с генератором псевдослучайных чисел, который выступал как неиссякаемый источник творческого материала и пришел на смену стрельбе из аркебузы, растапливанию воска и другим авангардистским приемам.