Kitabı oku: «Любовь и ненависть / Мәхәббәт һәм нәфрәт», sayfa 10

– А мой не идёт… – снова говорил мужчина, тиская руку Рифката.

– Да уйдёшь ты отсюда когда-нибудь, надоел всем! – не выдержала его жена. – В гости нельзя прийти – нажрался, как корова на озими!

– Тс-с, жена! – сквозь слёзы прошептал он и погрозил ей пальцем. – Амой парень не идёт…

– Да прекрати ты, ненормальный, слышали это уже все! Не всем же в армию идти!

– Я ненормальный?! – взревел мужик. – Не я, а сын наш ненормальный! Размазня и мямля он! И всё благодаря тебе – ты над ним сюсюкала! Когда я в армию уходил – всё село провожало. Всё село! Лошадь на Сабантуе первое место заняла – мне её запрягли, с бубенцами, с полотенцами… Будь моя воля – ещё раз бы пошёл, эх…

При последних словах он уже хрипел, сдавленный крепкими руками жены, а когда она вытолкнула его за дверь, оттуда донёсся его пьяный голос:

 
Медный колокольчик подвесив,
Лошадей пустив вскачь…
 

Когда гости разошлись, дом внезапно примолк, затих.

Рифкат не находил себе места, слонялся по квартире, включил магнитофон.

– Сынок! – позвала мама из кухни. – Запиши нам свои песни. Соскучимся – послушаем.

– Вам некогда будет скучать обо мне.

– Как ты можешь говорить такое?!

– Ну ладно, завтра запишу. Мам, давай я тебе помогу посуду помыть.

– Нет, сынок, не мужское это дело.

– О, – удивился Рифкат, – всю жизнь убирал – ничего.

– Ты, сынок, до сих пор мальчиком был, а теперь стал мужчиной… – Мама вышла из кухни и, прислонившись к косяку, посмотрела на него грустными глазами.

– А теперь, мама, всё равно – мужчина или женщина.

– Тогда почему Анфису в армию не берут? Нет, сынок, настоящему мужчине всегда найдётся мужское дело…

К окнам отдалённым тусклым светом медленно приблизилась заря. Из соседней комнаты чуть слышно доносилось тиканье часов.

Через сутки его не будет здесь.

Часы всё тикают, отстукивая секунды. Тик-так. До сих пор он не придавал значения этим секундам: какое огромное множество их уже натикали ему эти часы… А он ещё ничего и не видел, ничего и не понял в жизни. В детстве смотрел на старые ходики как на таинственную игрушку, потом замечал, сколько осталось минут до начала занятий, успеет ли добежать до школы… И только теперь понял, что они отсчитывают то, что нельзя ни объяснить, ни остановить: время.

Тик-так.

И мать с отцом не спят. Через открытую дверь доносится их приглушённый разговор.

– Может, до Казани проводишь, Шафкат?

– Не говори ерунды. Люди смеяться будут, что он, маленький, что ли?

Мать промолчала, но не могла остановиться:

– Только бы не обижали его там. Очень уж мягкосердечный он. Не из тех, кто коршуном набрасывается на обидчиков…

– Не говори так, мать. В тихом омуте черти водятся. Он же в деда пошёл…

– Там кровати, говорят, двухъярусные, – всхлипнула мать. – Попадёт наверх, свалится ещё…

Отец тихонько рассмеялся:

– Может, ты ему соску в чемодан положишь?

– На сердце у меня неспокойно, Шафкат. То ли потому, что младший сынок, никак отрывать от себя не хочется.

Ответ отца Рифкат не разобрал.

– Уж такой добрый и внимательный. Что ни попроси, всё готов был сделать…

– Был да был, – вспылил отец, – не о покойнике же разговор ведём…

– Типун тебе на язык, такие слова говорить, – перепугалась мать и всё не могла успокоиться. – Близнецов растить трудно, говорят, а этих даже легче, чем одного ребёнка. И Анфиса – тоже очень отзывчивая, ни в чём матери не отказывает… Шафкат, только вот говорят, один из близнецов долго не живёт, правда ли это?

– Тьфу! Ты такое, бывает, сморозишь, что… Или, пока я отвернулся, попробовала со стола чего-нибудь из этих напитков шайтана¹¹?

– Да я что-то совсем запуталась…

– Спи, спи, – ласково успокоил её отец, – нечего зря убиваться.

Мать тяжело вздохнула и притихла, но даже сквозь стену Рифкат чувствовал, что они не могут заснуть и, глядя в потолок, в предрассветной полутьме думают об одном и том же.

Утром он очнулся от смеха Анфисы:

– Подъём! Вставай, вставай, солдат. Казарму надо убирать. Пошли паласы трясти!

На лестнице Рифкат состроил ей смешную рожицу, но она так и не догнала его, хоть бросилась вслед, перепрыгивая через две ступеньки. Отойдя чуть в сторонку от играющих в песочнице ребятишек, они растянули за концы палас и стали с хлопаньем вытряхивать пыль. Рифкат резко дёрнул за свой край, и Анфиса выпустила палас из рук.

– Как же ты будешь паласы трясти, когда я уеду? – притворно опечалился Рифкат.

– Не бойся, одну сторону к столбику привяжу.

– Так ведь столбик твой тоже в армию собирается…

Анфиса вспыхнула и от неожиданности не нашла, что ответить.

– Дурак ты… Я лучше невесточек позову.

– Это ты про кого? – удивился Рифкат.

– Про кого… – передразнила его Анфиса, – про Галию твою и Альфию…

– А… Сразу обеих?

– Да.

– Пусть поработают, мне-то что!

– Если бы тебе не было что, ты б не сидел, как кот бухарский, весь день на подоконнике, – выпалила Анфиса; её всегда раздражал снисходительный тон брата, который был старше на несколько минут. – Ты лучше скажи, на ком ты всё-таки остановил свой выбор?

– На той, которая будет писать мне письма каждый день и ждать меня. «Быть солдатом совсем не трудно, если девушка будет ждать», – пропел он сестре.

В последний день перед отъездом у них собрались друзья, одноклассники. Отец с матерью, чтобы не мешать, хотели переночевать у родственников, но неудобно было вот так взять и уйти, когда сыну назавтра в армию. И они забились в комнату Рифката.

Через стенку доносились голоса. И разговоры, и шутки у молодёжи другие. Эти не смакуют, как вчерашние гости, каждое слово, а высказываются откровенно, такое, бывает, ляпнут прямо в глаза, что хоть под стол прячься. Если уж запоют, то стёкла в окнах дрожат, а не бубнят себе под нос. И Рифката родители не могут узнать: обычно слова лишнего не вытянешь, что ни скажи – улыбается и молчит, а тут в центре внимания, во главе застолья. То пошутит – и девушки закатываются от хохота, то ребят растормошит, то на гитаре бренчит, то запоёт.

Отец не вытерпел, прошёл через комнату в коридор, будто бы по делу. Рифкат про себя усмехнулся: проверяет, конечно, очень уж расшумелись, нет ли чего на столе такого…

– Запевай! – старается перекричать все голоса Рифкат. Но его не слышат. Тогда он берёт в руки гитару, и гости постепенно затихают.

 
И в огонь мы ещё войдём,
Мы поднимемся ещё в небеса.
Быть солдатами для нас нетрудно,
Если согласятся девушки ждать.
 

Перед уходом гостей Рифкат позвал Рустема в свою комнату; мать с отцом уже суетились на кухне, убирая посуду.

– Возьми, Рустем, – произнёс он, протянув другу шапку. – Мне всё равно не нужна.

– Не мели ерунды. Вернёшься – в чём будешь ходить?

– Вот вернусь, тогда ещё лучше куплю. А ты носи, пока я служу, и помни меня.

До рассвета они бродили по улицам Нижнекамска, слушали гитару, пели песни.

Когда Рифкат и Анфиса, стараясь не шуметь, на цыпочках вошли в дом, из кухни донеслось шипение сковороды, запахло блинами.

– Вернулись, полуночники? – вытирая измазанные мукой руки, навстречу вышла мать. – А где пиджак? – испугалась она, увидев, что сын в одной рубашке. – Хулиганы сняли?

– Да не волнуйся ты, мама. Отдал я его.

– Кому?

– Тебе, мама, обязательно надо всё знать! – пришла на помощь Рифкату Анфиса.

– Да ведь не пиджак жалко, он и узковатый уже тебе. Но пусть бы ждал тебя. Чем больше вещей ожидает человека, тем быстрее возвращается он домой. – Мама ещё хотела что-то сказать, но горло перехватило, быстро повернувшись, она ушла на кухню и вынесла тарелку, полную дымящихся блинов. – Ешьте, проголодались, поди…

Рифкат схватил верхний, самый аппетитный блин, и пальцы тут же охватило огнём.

– Горячо…

– Что ты говоришь, сынок?

Рифкат открыл глаза. Нет никакого дома, ни мамы, ни блинов. Только пустые стены да белый-пребелый потолок.

12

– Что горячо? Голова?

Рифкат узнал голос врача, и действительность навалилась на него такой непереносимой ясностью, что он отдал бы всё, только бы снова вернуть это: Анфиса, рядом мать. И дымящиеся блины на тарелке в её руках…

Врач в углу палаты перекладывала инструменты: возьмёт один, вытрет ватой и кладёт на что-то металлическое… Так же вот возилась на кухне мама, досуха вытирая ложки и вилки.

И вдруг он понял, что если бы мама была сейчас здесь и он хоть на мгновение прижался бы к ней раскалённой, как шар, головой, боль, сжигавшая его мозг, утихла бы от прикосновений её рук, растворилась в чистом запахе её волос, который он не спутал бы ни с чем на свете, в тихой ласке её родного голоса.

До чего ж, кажется, просто устроен этот мир. Человек рождается, растёт, мечтает совершить что-то великое и неповторимое, обретает друзей и недругов, отдаёт столько времени и сил суете – и вдруг умирает. Почему же не вечен человеческий род? Даже ворона, у которой нет никакой цели, никакой мечты, даже самая простая ворона живёт сотни лет. Хотя, не будь смерти, жизнь, может быть, потеряла бы свой вкус. Кроме того, человек должен чего-то бояться. Зная, что конец неизбежен, пытается он побыстрее свершить необходимые дела, домечтать положенные мечты. А если бы был вечен, лежал бы себе и плевал в потолок. Ведь лентяй не верит и в смерть. Но она и не требует такой веры. Она безжалостна… Как бандит, подстерегает в неожиданном месте и впивается в горло…

«Если бы только эти лекарства могли мне помочь, – думал Рифкат, – ведь медицина сейчас на таком уровне! Сердце чужое пересаживают… Но голову-то не пересадишь… Нет-нет! Мне нельзя умирать! В село обещал вернуться, маме, папе, всем-всем сказал, что вернусь, – и что же, как я могу не вернуться? Саша позвоночник сломал – и теперь моряк, старший брат Азат с крыши пятиэтажного дома упал и то жив остался. А почему мне не выздороветь? Ведь ещё ничего не успел сделать. Когда вернусь, слесарем не возьмут: руки-то, наверное, нет… А как поздороваться с Галиёй? Разве что просто обнять. И как она вообще отнесётся к тому, что я без руки? Написал Талгату, что поступлю в техникум… Ладно, это не убежит, никуда не денется.

Взять и уехать в село, к деду. Там никто внимания не обратит, что без руки. Вон хромого дедушку никто за инвалида не считает: наравне со всеми работает, как вол. И никто над ним не сюсюкает: ах, бедненький! А насчёт техникума… Только бы поправиться, там видно будет. Можно в заочный поступать. Если захотеть, не хуже других можно и заочно учиться. Ох эта учёба… Каждый вечер мать смотрела дневник и вздыхала. Смотрит и вздыхает… Лучше бы уж ругала».

В спорте Рифкату не было равных в школе, у него было много друзей, все относились к нему с добротой и уважением, но готовить каждый день уроки— это мука. На завтра откладывал, потом на послезавтра, к концу четверти чувствовал, что дела аховые, и день и ночь не поднимался из-за стола. Даже в десятом классе по-настоящему сел заниматься месяца за два-три до экзаменов. Тогда мать стала пилить его каждый день: «Помешался на гитаре этой, на магнитофоне, ни на что, видать, не способен, только по улицам шататься!» Она сказала это без крика, с такой горечью, что Рифката проняло: обложился книгами.

– Зимний штурмом решил взять? – посмеивалась Анфиса. У неё-то не было никаких проблем с учёбой, и она часто выручала его на контрольных.

– Ты знаешь, чем эта история с Зимним закончилась? – Рифкат даже не оторвал при этом взгляда от учебника.

– Ну-ну, поглядим, поглядим, чем она у тебя закончится.

Рифкат перестал выходить на улицу, почти не спал, осунулся и похудел. А когда вылетел из класса, где сдавали экзамены, заорал на весь коридор побледневшей Анфисе:

– Взяли Зимний, взяли!

– Трояк? – переспросила Анфиса, чтобы убедиться, что всё прошло благополучно.

– Четыре! – захохотал Рифкат и закружил сестру.

Лицо её засветилось от счастья. Обычно они не проявляли родственных чувств друг к другу, наоборот, подбрасывали колкие замечания и беззлобные, едкие шуточки. Но тогда он вдруг ощутил, какой близкий и родной человек его сестра. Он с детства привык к ней, как к воздуху, к небу, – и не замечал, не понимал, как это здорово, что есть человек, который во всём, о чём ни попроси, поможет и всё поймёт. Так же, как не замечал, как в небе передвигаются пуховые облака, как течёт Кама и какое это счастье – жить на земле…

После экзаменов и выпускного вечера на Рифката навалилось безразличие. Целыми днями он лежал на диване и раздумывал: что делать дальше? Анфиса уговаривала его поступать в институт – как, мол, в наше время необразованным оставаться? Отец помалкивал, выжидал… А Рифкат как только представлял себе, что надо будет снова засаживаться за узкую парту или за студенческий стол и высиживать от звонка до звонка, так грустнел, ему становилось не по себе. Внутри играла и била через край сила… Он видел однажды у деда, как молодой жеребец отделился от табуна и мощным, неудержимым намётом носился по степи, как будто хотел наиграться всласть перед хомутом и оглоблями… Но чем больше Рифкат лежал на диване, тем прочнее и отчётливее проступала в сознании одна мысль, которой он не мог поделиться даже с Анфисой. Ему доставляло неизъяснимое удовольствие слушать, как мать с отцом, едва только соберутся вместе за столом, так сразу начинают перебирать варианты его будущей судьбы: «Кем же станет наш сынок, где он устроится?» В таком неведении они пребывали до начала августа, пока Рифкат не решил прервать их бесконечный спор…

– Мама, я записался в строительно-монтажное управление, – сказал он однажды, с удовольствием уплетая поджаренное мясо. – Учеником слесаря.

Мать застыла с тарелкой в руках, и Рифкат принялся быстро-быстро объяснять, как будто оправдываясь:

– На будущий год всё равно в армию идти. Хоть делу настоящему научусь до этого. С первой же получки тебе подарок принесу – во! – И он развёл руки, как будто размеры будущего подарка могли успокоить её больше всего.

– А что, – вмешался отец, – слесарь – хорошая специальность. Руки у парня к железу приспособлены.

– Но… – хотела было возразить мать.

– А из армии вернусь, сразу же учиться поступлю, – перебил её Рифкат. – А пока запишусь в рабочий класс. Ты же всю жизнь на шахте вкалывала, и ничего. Все тебя уважают. – Рифкат обрадовался неожиданной поддержке отца и сразу повеселел.

– У нас, сынок, другое время было, не до учёбы. А теперь зачем тебе на работе спину гнуть, когда и поучиться можно?

– Эх, мама, генетика, знаешь, что говорит? Что каждый человек кого-то из предков повторяет. А наш род – это род извечных хлеборобов, трудяг. И тут ничего не попишешь: закон природы! – Рифкат поднял вверх палец и незаметно подмигнул Анфисе.

– Закрутил словами. Правду говорят, яблоко от яблони недалеко падает. Ведь до чего ж ты похож на…

– Старика Миргазиза, – заключил отец.

13

Рифкат пришёл в себя, и воспоминания исчезли. В вечернем мягком свете солнечные лучи поостыли, и вся палата словно потускнела, уменьшилась в размерах. Неподвижность тела, пронизанного болью, была невыносимой, и он придумал очень интересную игру: закроет глаза – и тут же оказывается среди родных, знакомых, разговаривает с ними, отводит душу, и боль становится чужой, отдалённой завесой тумана. А стоит открыть глаза – снова перед ним белый потолок.

Он так увлёкся этой игрой, что перестал отдавать себе отчёт в том, кто заходит к нему в палату, о чём говорят врачи, даже не обращал внимания на уколы… Скорее закрыть глаза и снова оказаться в чудном мире воспоминаний, где нет людей в белых халатах, слабо горящей лампы на потолке и тех страшных мгновений, когда он сжимал изо всех сил гранату… И – удивительное дело! – мир этот вставал перед глазами настолько отчётливо, что казался более реальным, чем всё окружающее его сейчас…

Вот их казарма. Двухъярусные кровати ровненько выстроились возле стен. Книги на тумбочках. А у него в ящике – красный блокнот с адресами друзей, стихами, песнями. Каждый вечер, прежде чем лечь спать, Рифкат перелистывал его. Как только прибыл в часть, стал записывать туда всё интересное и важное. На первой же странице красными чернилами выведено: «Солдат в любом случае обязан выполнить поставленную перед ним задачу, даже рискуя жизнью, должен выручить товарища. Умереть, но выполнить приказ Родины». Он выписал эти слова из какой-то книги, готовясь к политинформации. А внизу страницы нарисовал эмблему десантников.

Как тихо в казарме. Только иногда переступит с ноги на ногу и вздохнёт дневальный. В глубине, возле уголка живой природы— воссозданной руками ребят лесной полянки – замер телевизор… Оказывается, он успел привыкнуть к своей казарме, как будто это его родной дом.

«Я – гражданин Советского Союза, Миргазизов Рифкат…» Его называли учеником пятого, восьмого, десятого класса, на соревнованиях – спортсменом, в деревне – сыном Шафката. И вдруг – гражданин Советского Союза. Он только тогда почувствовал огромный смысл этого простого слова: «гражданин…»

После присяги весь строй повели в музей части. На аллее возле музея— стела с вырезанными барельефами двенадцати Героев Советского Союза, воевавших в составе части. Седой подполковник подробно рассказывал об их подвигах, о том, как реяло знамя полка над Берлином… А потом их подвели к освещённому стенду. Двое парней в такой же, как у Рифката, форме, смущенно улыбались с больших фотографий. Внизу крупные буквы: «Гвардии старшина Савченко Анатолий Иванович, 1953 года рождения, член ВЛКСМ, специалист первого класса, отличник Советской Армии.

Гвардии старший сержант Котло Виктор Владимирович, 1954 года рождения, член ВЛКСМ, специалист первого класса, отличник Советской Армии.

За большие успехи в военно-политической подготовке, высокое военное мастерство и за героизм, проявленный при высадке техники тяжёлого воздушного десанта, комсомольцы Савченко А. и Котло В. награждены орденом Красной Звезды».

Они были старше его на каких-то два-три года. И – ордена… Вмирное-то время, когда жаворонки щебечут… Конечно, в армии всякое бывает: и из автоматов стреляют, и гранаты бросают, и пушки грохочут. Танки и самолёты настоящие, как на войне. Но всё-таки это ведь не война, о которой Рифкат читал в книгах, которую он видел в кино и знает по рассказам деда, а только игра, пусть большая и нужная, но всё же игра. Как в детстве, когда он так заигрывался с ребятами в войну, что уже в темноте на пустыре за домами матери разыскивали их…

Он так явственно вспомнил улыбающиеся лица ребят на фотографиях, новенькие ордена на гимнастёрках…

14

Рифкат очнулся от громкого стука раскрывшейся двери. До сих пор она открывалась беззвучно. Круглолицый седой толстяк во главе небольшой группы людей в халатах стремительно подошёл к постели Рифката:

– Это и есть наш герой? Что, немного поцарапало? Сейчас посмотрим… – Он говорил таким тоном, будто ни минуты не сомневался, что эти люди в белых халатах ввели его в заблуждение, и хотел убедиться сам, насколько дела плохи. И вдруг Рифкат поверил ему, несмотря на грубоватый голос, неуместный хохоток и мясистый нос, так не вяжущийся с обликом врача. Да его и врачом было трудно назвать – точь-в-точь повар из городской столовой.

– Да, порядком тебя зацепило, парень. И не догадался же ты что-нибудь другое подставить, голову беречь надо.

– Только трус, товарищ полковник, задом в воду прыгает, – сорвалось у одного из сопровождающих.

– М-да, хоть задом, хоть головой, лишь бы живым выплыть… – негромко, раздумывая над чем-то, произнёс врач и обратился к Рифкату: – Не волнуйся, теперь всего ничего осталось. Всякие ерундовые мысли выбрось из головы. Смотри мне, чтобы ни одной не осталось. Я в неё загляну, выброшу оттуда железяки всякие и – раз, захлопну. Не почувствуешь даже. Ладно, готовься, друг, а мы пошли.

Улыбка у него была неожиданная, – пухлое лицо сразу освещалось добротой.

Рифкат услышал только как заскрипел под ногами пол, и силы его покинули.

«Загляну и захлопну», – сказал толстяк, как будто это шкатулка с пуговицами. У Анфисы была такая, с ракушками на крышке. И все, кто с ним говорит, обязательно шутят. Но так ли уж всё легко и просто? Рифкат знает. Даже зубы ноют от боли, – видимо, лекарство перед ней бессильно. И мутит так, что он едва сдерживается.

И тут Рифкату так захотелось вдохнуть хоть раз чистого воздуха за окном, вырваться из этих белых стен. Но окно было плотно закрыто. И врач вышла куда-то. Наверное, вымоталась с ним за это время: сидит возле него, только смотрит печальными глазами. Интересно, сколько же прошло времени? Сквозь кусты жёлтой акации за окном виден поалевший небосвод. Солнце уходит за горы. Значит, прошли уже сутки. А ему кажется, что прошли уже месяцы, годы. Для всех больных время идёт медленно и всё вокруг кажется дурным сном. В больнице люди торопят каждое мгновение, чтобы побыстрее пришло будущее.

А для него эти сутки – и неизвестно, сколько их ещё будет, – как водораздел. С одной стороны, девятнадцать лет беззаботной, радостной, как чистый родник, жизни, с другой – крутой склон или, может, пропасть… А он стоит на вершине горы лицом к прошлому и боится повернуться, чтобы не увидеть там бездонный обрыв… Боится, что закружится голова и он полетит вниз, сшибая камни… Только бы удержаться на этом каменном острие, где каждое мгновение может стать роковым и каждое движение – последним…

Выдержать, пусть вгрызаясь в камень ногтями, но выстоять и не сдаться!

Самое страшное – нельзя вернуть те минуты, которые отделены какими-то сутками от настоящего, нельзя повернуть ничего назад. Уже закончились учения, и ребята уже в казармах.

И ничего не вернуть…

Не зря же врач предупредил: нельзя мучить себя ерундовыми мыслями! Надо думать о чём-то хорошем, приятном. А есть ли на свете что-нибудь более приятное, чем раскрывшийся с резким хлопком купол парашюта над головой после того, как ты прыгнул из самолёта?..

И самое главное: даже если всё вернуть и заставить время течь вспять, разве ты не поступил бы так же?..

15

В первые мгновения после прыжка из люка он плотно зажмурил глаза, чтобы уберечься от бешеного напора ветра. Его болтало и крутило, пока он не раскинул руки. Открыв глаза, он увидел большой круг внизу, напоминающий тарелку. Рифкату сначала показалось, что это не он падает, а огромная тарелка с озёрами, реками, лугами и редкими тёмными пятнами леса летит на него. Вот неожиданно сбоку показалось солнце, и золотисто-жёлтые лучи залили всё безграничное пространство. Фиолетовый купол был так раздут плотным воздухом, что казался прочным, как шатёр из жести. Весь небосвод в этих фиолетовых куполах.

 
Ангелу подобно с неба спускается он
И, как дьявол, входит в бой… —
 

заорал Рифкат от восторга, задохнулся смехом и свистящим воздухом… Сегодня ему и вправду придётся крутиться, как чёрту. Рифкат левой рукой нащупал автомат. Земля уже приняла обычную форму. Внизу бескрайняя зелёная степь. Как осколки зеркала поблёскивают маленькие озерца. Земля не успела высохнуть после двухдневного дождя. Рифкат посмотрел вверх: солнце едва успевало прорваться сквозь решето забитого парашютами неба. Когда они спустятся, на земле не останется места.

И вдруг с запада подул холодный ветер, как будто предостерегая, что ждёт их на земле. Чем ближе она становилась, тем больше усиливался ветер. На высоте двести – триста метров он уже неистовствовал, дёргал парашют, как будто пытаясь погасить купол. Луговая зелень потемнела, зеркальная поверхность озёр покрылась рябью. «Учения будут проводиться в условиях, приближённых к боевым», – сказал командир, но бурю уж никто не ожидал…

Солнце совсем скрылось. Со стороны горизонта густо подползали чёрные облака. «Как будто заходят в тыл», – подумал Рифкат и посмеялся своим мыслям. Но тут он увидел землю совсем близко и, приготовив автомат, нажал на спусковой крючок. Кто-то успел выстрелить до него, в небе послышалось мощное: «Ур-ра!» И в этот момент ноги коснулись земли.

Рифкат, пружиня в коленях, мягко присел, но одна нога угодила в ямку и тело покачнулось, из-под сапог брызнула грязная вода. Однако Рифкат не упал. Перебросив в левую руку автомат, он смахнул с лица илистую воду и потянул к себе трепыхавшийся купол. Ветер потянул парашют, окуная белый шёлк в грязную воду. Рифкат торопливо отстегнул парашют, и, как будто обидевшись, купол складками опустился на землю. А Рифкат уже забыл о парашюте— разрезая порывистый ветер, он бежал вперёд.

Скоро батальон замер в строю на месте сбора.

– Молодцы! – Командир – в таком же, как у всех, берете – оглядывал лица, не пропустив ни одного. – Теперь наша боевая задача: «враг» наступает с юго-запада. Наш батальон атакует его в лоб. Цель – захватить командный пункт «противника»…

Через несколько секунд, поглубже надвинув береты, десантники уже бежали по бесконечному кочковатому полю. Ветер сильными порывами толкал тело назад, пронзительно свистел в стволе автомата, выдавливал на глазах слёзы. Под ногами было так скользко, что едва можно удержаться, сапоги чугунные от прилипшей глины. Вдобавок прямо в лицо стал моросить дождь.

После утреннего великолепия этот дождь и низкие тучи казались такими неуместными, невозможными. Наверное, природа, собираясь подарить людям чудный день, увидела самолёты, белые купола парашютов, закрывших небо, рассердилась на человека за бесцеремонное вторжение в её царство и принялась мстить…

Солдаты цепью разбежались в стороны. Командир бежал рядом так, будто уже не отмахали несколько километров, подбадривал шутками отстающих и успевал резким, требовательным голосом крикнуть: «Цепь не разрывать!»

Рифкату выпало бежать по просёлочной дороге, из-за движения танков и машин превратившейся в топкую кашу: местами едва не скрывало голенища. Командир молча подстраивался к нему и некоторое время бежал рядом, как будто давая понять, что понимает, насколько ему сложнее, чем другим.

Потом командир резко брал в сторону, отдалялся позади цепи на самый край, будто оставлял Рифката вместо себя. За несколько дней до этого командир собрал несколько наиболее выносливых и физически развитых солдат, в том числе и Рифката, и сказал: «Вы в полку и в физическом и в моральном отношении, короче, со всех сторон, самые подготовленные солдаты. Во время учений старайтесь всех увлечь за собой, быть там, где труднее. Для десантников главное – физическая сила, выносливость, умение не растеряться в любых условиях, быстро ориентироваться в любой ситуации и не падать духом. Я в вас верю!»

Ноги горели как обваренные, от тел шёл пар. Бежали уже около часа. А впереди – никакого «противника». Наконец раздалась команда: «Стой! Пятнадцать минут на отдых!» Но вокруг – бескрайняя степь: ни деревца, ни кустика, чтобы прислониться, схорониться от ветра, приткнуть голову. Пронизывающий до костей ветер, секущий голую степь безжалостный дождь.

– Иди сюда, поставим палатку! – позвал Рифката Володя Ищенко. У него такие раздувшиеся щёки, как будто держит за щеками по яйцу. Может быть, оттого, что Володя играет на трубе? По крайней мере, это их сблизило и они хорошо понимали друг друга, и не только когда устраивали импровизированные концерты дуэтом: Володя заливается на трубе, Рифкат бренчит на гитаре.

Волоча сапоги с налипшими пудами глины, Рифкат подошёл к Володе:

– Пока мы её на этом ветру поставим, перекур закончится!

Володя не возразил, расстелил палатку на земле и, присев, накрылся краем брезента. Рифкат сделал то же самое. Но ветер не дал им спокойно отдохнуть: то сбрасывал палатку с головы, то хлестал по лицу дождём. Пока бежали, тела были мокрыми от горячего пота, но вскоре от пронизывающего ветра зуб на зуб не попадал. Поэтому команде «Поднимайсь!» Рифкат даже обрадовался. Ноги затекли так, что лучше было размять их в беге.

Он вернулся на своё место. Под ногами та же серая лента дороги, подрагивающая вязкая глина, в лицо – всё тот же хлёсткий ветер…

Сколько прошло времени, он не знал. В мире осталась только хлюпающая топкая жижа под ногами и он сам. Один на один…

Когда Рифкат поднял голову, то увидел, что неподалёку быстро идут куда-то генерал – командир дивизии, командир полка и старший лейтенант Киреев… Всю усталость Рифката как рукой сняло, и, скидывая глину на ходу, он побежал быстрее. От своих он за это время почти не отстал…

Он успел подумать, что генерал при виде совершенно измученных, мокрых и грязных солдат вспомнил, наверное, как воевал… После этого у Рифката словно удвоились силы. И когда брали командный пункт «противника», он уже не замечал ни ветра, ни дождя, всё тело горело, как огненный клубок.

В этот момент зажглась ракета, – значит, зашедшие в тыл «неприятеля» ребята пошли в атаку для соединения с их батальоном. «Неприятель» бросил в бой резерв, и нужно было прорваться сквозь него к своим… Это последнее столкновение решало всё.

16

– Приготовить гранаты! – Резкий выкрик командира сквозь пелену дождя донёсся до солдат.

Рифкат на бегу вытащил гранату. Смешиваясь с потом, резала глаза дождевая вода. Тело накалилось от напряжения, кажется, прикоснись он к броне мчащегося рядом танка, тот вспыхнет. Итолько граната в руке притаилась холодной лягушкой. Хотелось побыстрее бросить это шершавое холодное железо, как бы поставив точку за весь этот сумасшедший день с нечеловеческим напряжением сил и воли… Казалось, сдастся наконец «противник», и ветер стихнет, и дождь перестанет. Солнце разорвёт облака.

Дёрнув кольцо гранаты, Рифкат размахнулся, чуть отступив назад. От напряжения всё тело натянулось тетивой. Он шагнул левой ногой вперёд и вдруг почувствовал, что она не находит точки опоры. Он уже перенёс всю тяжесть на левую ногу и невольно начал падать вперёд.

«Яма! Нога попала в яму!» Эта мысль с быстротой молнии озарила мозг. Наконец левая нога нащупала было землю, но на скользком грунте съехала в сторону, и Рифкат понял, что он упал. Локоть правой руки с хрустом ударился обо что-то твёрдое на дороге, пальцы невольно разжались, и граната покатилась по мокрой земле…

Тело его двигалось быстрее, чем мозг осознавал, что он делает, – Рифкат каким-то звериным, нечеловеческим прыжком оказался рядом с гранатой, схватил её и сразу вскочил в полный рост.

«Четыре секунды! Скорее!» – звучало в голове.

«Скорее!» – свистел в ушах ветер.

И в этот момент впереди – там, где никого не было, оказались солдаты. Взглядом он успел перехватить их улыбающиеся лица, – это шли ребята с посланных в обход батальонов, значит, между ним и мишенью, были ребята, и резко повернулся вправо… И там как ни в чём не бывало с криками «ура!» шли солдаты.

«Три секунды!»

Всё закрутилось вокруг этого маленького комочка, застывшего в его руке, чтобы через мгновение разлететься рвущим обжигающим взрывом.

Он вывернулся волчком – слева от дороги всё пространство было заполнено людьми.

Его товарищами.

Ребятами.