Kitabı oku: «Любовь и ненависть / Мәхәббәт һәм нәфрәт», sayfa 8
Жить хочется!7
(Повесть)
За мужество и героизм, проявленные при исполнении воинского долга, наградить (посмертно) рядового Миргазизова Рифката Шафкатовича медалью «За отвагу»…
(из Указа Президиума Верховного Совета СССР)
Посвящаю отважному сыну татарского народа
Рифкату Миргазизову
1
– Сейчас… сейчас… – застонал Рифкат. – Вот сейчас…
Он летит и летит вниз, всем телом ощущая, как приближается земля, а парашют всё не раскрывается. Кромешная тьма вокруг, и неодолимое ощущение надвигающейся снизу тверди. Пальцы ноют, огнём горят, а парашют не раскрывается. Голова раскалывается от боли – точно приставили её вплотную к турбине самолёта, и непереносимый рёв ворвался в мозг… А он всё летит и летит вниз. Свистит пронзительный ветер. Земля стремительно приближается; он не может падать так долго…
– Спокойно! – снова уговаривает он себя, из последних сил вытягивая кольцо.
Где ребята? Где все остальные десантники? Вокруг кромешная тьма… Нет, это он просто от страха закрыл глаза. Сейчас откроет – и мир снова станет сияющим, светлым. Но веки придавлены чем-то тяжёлым. И всё это время он летит – быстрее и быстрее. Чем же так придавило глаза?
Неимоверным усилием он разлепил веки. Из бесконечной дали стал излучаться алый свет. Он понял: это восходит солнце. Аземли всё нет— в бездонном мареве он завис в нескончаемом падении. Неужели он летит в бездонную пропасть? Единственное, за что можно зацепиться, – это алые лучи. Сейчас, собрав все силы, последний раз потянуть за кольцо и… Ур-ра! Раскрылся!.. Вон вверху— белый купол…
Страшная боль разрезала голову – та, прежняя, притаившаяся ещё в беспамятстве. Он застонал и услышал сначала явственные, потом затихающие, как тающая дымка, слова:
– Пришёл в сознание…
Но купол парашюта накрыл его, мягко опадая на тихом ветру. «Запутался, запутался, – понял Рифкат. – Надо побыстрее освободиться и бежать вперёд, ведь ребята, наверное, приземлились раньше и уже в атаке…» И тут он увидел их: стоят над ним, лица строгие.
– Лежи, Рифкат, лежи, тебе нельзя двигаться.
Туман перед глазами постепенно разошёлся. Появилось окно и там, за окном, согревшее его ещё в падении солнце. Затем прояснился чистейшей белизны потолок, белые стены, люди в белых халатах.
Он их не знал.
– Что случилось? – Рифкат сам не услышал свой немощный шёпот и, прочистив горло, хотел было спросить громко, в полную силу. Но в этот момент снова взметнулась боль и стала пульсировать в голове. Он застонал и сжал зубы.
– Шприц! – сказал кто-то.
Рифкат почти не ощутил укола на фоне той пульсирующей боли, но вот по всему телу медленно растеклось тепло, тёмно-красный занавес перед глазами стал лениво сползать, и всё вокруг помутнело.
– Не сдавайся, парень! Солдат не должен сдаваться!
Рифкат хотел было повернуться в ту сторону, откуда исходил голос, но голова его не слушалась, как будто тяжелее и неподвижнее не было ничего на свете.
– Не дёргайся, не шевелись. Тебе нельзя шевелиться, – произнёс тот же голос.
«Где я его слышал? Что за люди собрались здесь? Где я? – с тревогой подумал Рифкат и тут же догадался: – А-а, запутался в парашюте, и они подбежали помочь, спасти…»
Он хотел улыбнуться этим людям, но губы не слушались. Тогда он неожиданно открыл глаза и увидел седого человека в военной форме с наброшенным на плечи белым халатом.
– Как дела, солдат? Не очень болит?
И тут Рифкату показалось, что он вспомнил, где видел этого человека, к голове подступила ясная мысль, но вдруг всё снова срезало огненным обручем, сдавившим голову.
– Шприц! – решительно произнёс всё тот же голос.
Вскоре по затылку снова растеклось блаженное тепло. Он стал бояться раскрыть глаза, – казалось, кто-то держит над головой раскалённое кольцо, и стоит пошевельнуть веками, оно тут же опоясывает голову.
Всё-таки он обманул Газраила: медленно приподнял ресницы, и мир во всей чистейшей его белизне сразу обрёл чёткие контуры. Перед ним сидел тот же военный в халате. Рядом держала наготове шприц пожилая женщина в белом колпаке. А позади неё было много людей в белых халатах.
– Терпи, герой! – улыбнулся военный, но улыбка вышла у него какой-то печальной и странной.
– Товарищ генерал… – прошептал Рифкат.
– Да, сынок, я жив, и все живы. Спасибо тебе…
В этот момент всё случившееся совершенно отчётливо встало перед глазами Рифката. Сердце его сжалось, и – он почувствовал это кожей щёк – из глаз скатились две слезинки. А вместе с ними стал исчезать, таять шум в голове, тело становилось всё легче, легче, и он перестал его ощущать. Совсем.
Блаженство. Легко и немного страшновато, как будто спускаешься на парашюте. Оказывается, он и в самом деле летит, только не вниз, а вверх – в синее небо! Внизу стреляют из автоматов, бегут с криками «ура!», с рёвом мчатся танки. А он сжал в ладони гранату, всё выше и выше поднимается в небо, и с каждой секундой всё сладостнее сердцу, хочется смеяться, петь. Но в руке у него граната— пальцы впились в твёрдые выступы на ней, и ничего в мире не осталось, кроме этого смертоносного комка железа. Не выпускать из рук, терпеть, терпеть! Она взорвётся, если разжать пальцы, и тогда он, как подстреленная птица, упадёт вниз. И вместе с ним всё взорвётся – и солнце, и этот незримо голубой воздух. Весь мир, который он так любит.
Рифкат сжал зубы, застонал. Ему снова сделали укол.
Слепя глаза, в комнате полыхало солнце.
Тихо.
Никто не произнёс ни слова. Как будто все застыли навеки, и в повисшей этой тишине было что-то пугающее, недоговорённое, как будто они знали что-то, но не хотели ему говорить.
«Все стоят, только я один лежу… – подумал Рифкат. – И молчат… Почему они молчат?»
Он попробовал подняться, и тут же всё потемнело вокруг, люди скрылись в тумане…
Тишина. Только ровный, безостановочный рокот мотора возле уха, похожий на гул самолёта. Неужели он всё ещё летит в самолёте?
Нет, теперь уже он вспомнил всё…
2
Среди ночи их подняли по тревоге. Рифкат соскочил с кровати второго яруса и, на ходу одеваясь, побежал к дверям казармы. Грохот солдатских сапог по лестнице смолк почти мгновенно: строй замер на плацу. После двух суток непрерывного ливня низкие облака, придавившие верхушки деревьев, неожиданно исчезли, и все в строю не могли оторвать глаз от высокого неба, торжественно высвеченного до самого горизонта крупицами звёзд. Рифкат почему-то вспомнил затухающие огни огромной люстры под потолком в театре: уже началось представление, а он всё не мог оторвать глаз от слабо освещённого потолка, выше которого ничего в жизни не видел…
– Смирно!
Звонкий голос старшего лейтенанта Киреева расколол ночную тишину, и даже звёзды, казалось, зазвенели, ударившись друг о друга.
– Десантники! – сбавил голос старший лейтенант. – С юго-запада наступают войска условного противника. Наша задача – опуститься им в тыл и неожиданным ударом в спину ликвидировать опасность прорыва. Остальное разъясню в пути. По машинам!
Рифкат едва успел перенести ногу через борт, как грузовик рванулся вперёд и, чуть не задев железные ворота части, направился в сторону аэродрома.
Покачиваясь в такт с машиной, десантники молчали: видно, не проснулись ещё… Лишь временами кто-то поправит парашют или сдвинет в сторону упёршийся в бок автомат. Даже черноволосый, похожий на цыгана азербайджанец Вагиз с орлиным носом не заводит разговора. Обычно из него так и сыплются анекдоты, шутки, он нередко доводит ребят до коликов в животе. А шутки-то самые незатейливые: повтори кто-нибудь другой, никто и не улыбнётся, но Вагиз так коверкает русские слова, что ребята падают от хохота…
– Ильдус… – Рифкат прикоснулся к локтю соседа слева, и тот вздрогнул от неожиданности. – Ты что, заснул, земляк?
Ильдус посмотрел на него и не ответил: дескать, не до разговоров. Рифкат покачал головой, показывая, что всё понимает, и стал смотреть на тёмные силуэты деревьев на обочине дороги, которые постепенно уплывали назад.
В последние две недели десантники дни и ночи напролёт готовились к военным учениям. Бегали, пока майка не станет мокрой от пота, бросали гранату – рука, казалось, вот-вот оторвётся от плеча; разбирали и собирали парашют до боли в пояснице. Когда Рифкат вечерами садился писать письмо, не было сил даже держать ручку.
Только в армии он пристрастился писать письма. Здесь едва удаётся найти лишнюю минутку: лишь в пути или на коротком привале; поэтому сначала он долго обдумает, что написать, а потом остаётся перенести эти мысли на бумагу. Правда, в мыслях всё получается гладко, длинно, интересно, а вот на бумаге выходят одни и те же тусклые, затёртые слова.
«Здравствуй, Талгат! С солдатским приветом к тебе твой друг Рифкат. Письмо твоё получил, огромное спасибо. Я уже начал думать, что вы меня позабыли. Служба идёт хорошо, настроение отличное, занимаюсь спортом. Дни стоят знойные, душно – сил нет. Здесь уже поспела вишня. Восемь месяцев прошло, как я служу. Скоро у нас военные учения. Сейчас час дня. Только что вернулись из бани. Талгат! Зайди к нам, скажи Азату, пусть вышлет мне пару кассет. Здесь есть отличные диски, можно записать. Я ему в письме забыл об этом сказать.
Значит, работаешь? Ну, работай, работай. Только смотри у меня, халтурить не вздумай! Когда вернусь, буду поступать в техникум. Вот вроде и всё. Передай от меня всем привет, пожми руку. Пиши мне.
22.06.76 г. Рифкат
Р. S. Через пять дней мне исполнится девятнадцать».
Тот день рождения прошёл незаметно. Накупил лимонаду с пряниками, посидели с парнями вечером, и снова началась обычная солдатская жизнь.
«Завтра надо будет написать письмо домой, рассказать, как прошли учения, – подумал Рифкат. – О том, как много он понял здесь, стал совсем другим. О ребятах, которые как братья, об этих тёмных деревьях по сторонам дороги. Через несколько минут все, кто сидит в машине, будут за многие-многие километры отсюда, а деревья так и останутся стоять. Как им написать обо всём этом?»
«Мама, папа, Азат, Анфиса, здравствуйте!»8
Вот интересно, если пишешь письмо человеку, значит, знаешь, что он жив, а всё равно спрашиваешь, как будто мёртвый может прочитать твоё письмо. Ещё в детстве он спросил об этом дедушку Хариса. Тот, помнится, усмехнулся в усы, потом, опершись на косу, долго-долго смотрел на дальние луга, уходящие за горизонт.
– У каждого слова есть свой смысл, сынок. Слово ведь не с неба упало, а из человеческого сердца вырвалось.
– В чём же смысл, когда к живому человеку обращаются «Жив ли ты?», – недоумевал Рифкат.
– Бывает, сынок, в такую передрягу попадёшь, что сразу и не понять, жив ты или нет. А ежели поймёшь, что на этот раз пронесло, вот тогда – счастье… Когда вот с этим глазом фашистская пуля подшутила, думал, больше не видать мне белый свет, – усмехнулся дедушка, показывая на свой изуродованный глаз. – Только здоровый человек не ведает настоящей цены жизни. Заноза в палец попадёт, и то начинаешь волком выть. Это молодым на всё плевать, не считают они времени, не берегут каждую минуточку. Аумирать так неохота…
Харис-бабай крякнул и, резко дёрнув косой, пошёл. С каждым широким взмахом на землю ровно ложилась густая трава…
3
– Десантники!
Ещё мгновение он не мог оторваться от воспоминаний: звонкий звук косы, широкая спина деда, медленно удалявшаяся от него… Уши наполнились рокотом мотора, где-то отрывисто звучал голос старшего лейтенанта Киреева. Обычно он произносил слова отчётливо: ладно подогнанные одно к другому, они перекатывались, как биллиардные шары по гладкому сукну стола. Но в кузове открытой машины встречный ветер разметал их в разные стороны, поэтому фразы у него получались рваные, как кривые, расползающиеся строчки. Подробные объяснения лейтенанта о маршруте, о возможных контрмерах «противника» и ещё какие-то слова Рифкат почему-то пропускал мимо ушей, словно ожидал самого главного.
– Не суетиться, тщательно подготовиться к каждому шагу. Каждый отвечает за себя и за товарища рядом. Уже в воздухе старайтесь не потерять друг друга. – Слова его были жестки и отрывисты. – Из Центрального штаба прибыла комиссия. У нас сегодня испытание. Покажем, ребята, на что способны десантники!
Последние слова Киреев выкрикнул, лихо сдвинув назад синюю беретку, улыбнулся им, и за этой смущённой улыбкой все увидели, какой заводной и весёлый их старший лейтенант. И всего-то старше их на пять лет…
Кирееву так хотелось подбодрить ребят, сказать им что-то важное и запоминающееся, но молчание затянулось, и наконец он, так и не найдя нужных слов, неожиданно крикнул:
– За-пе-вай!
Вагиз запел сразу же, как будто только и ждал команды. Исходящий откуда-то изнутри его голос взвился в голой степи, и сразу же к нему присоединился Тансык из Казахстана, потом вплёлся высокий, с горловым клекотаньем голос Гурама из Грузии. И через мгновение ладный хор, в который влились голоса Николая из Иркутска, Виктора из Подмосковья и Ильдуса из Татарстана, гремел в тихо дремавшей перед рассветом степи. Эта степь никогда не слышала такого хора, такой красивой мелодии, рвущейся из души у этих молодых парней из самых разных концов страны. И удалое веселье русских праздников, и безоглядный простор казахских степей, и эхо синих грузинских гор, и сладкая грусть татарских мелодий – всё слилось воедино.
Рифкат не заметил, как тоже подхватил песню. Ему казалось, что не только голоса, но и сердца их бились в едином ритме:
Мы – крылатого десанта солдаты,
Беркутами нам не быть нельзя…
Песня заглушила гул машин, посвист ветра и разлилась по голой степи. Её тут же подхватили на других машинах. И от мощного эха, разлившегося по всей колонне, Рифкат забыл, что впереди их ждут военные учения и, наверное, тяжёлые испытания. Во всём мире осталась одна только песня, и будто у парней, недавно понуро молчавших в ночи, выросли крылья.
Тормоза машины завизжали так пронзительно и неожиданно, что песня зависла, как жаворонок над полем, но даже когда парни стали спрыгивать на землю, ещё звенела над всей колонной.
Дальше всё происходило в лихорадочном темпе: построились, после команды сразу побежали к самолёту. Похожие на пасть огромного крокодила «ворота» самолёта в мгновение ока проглотили десантников. И когда «ворота» стали подниматься вверх, закрывая огромный люк, Рифкат толкнул Ильдуса. Тот кивнул, показывая, что понимает друга. Вот она, та самая минута, когда всё началось по-настоящему. Никогда слова из него не вытянешь, что ни скажи, покивает головой, словно ничто удивить его не может и ни в чём он не знает сомнений. Иногда Рифката это раздражает, а иногда он завидует стойкости друга.
Рифкат будет прыгать восьмым. И всё же страшновато. Конечно, не так, как в первый раз, – тогда так струсил, что до сих пор стыдно. В открытом люке прямо перед ним тогда разверзлась бездна, и шагнуть в неё было выше его сил. Да ещё совсем рядом гудел пропеллер, и Рифкату казалось, что стоит только оказаться в воздухе, как металл сразу же разрежет его на кусочки. И только когда командир положил руку на плечо и скомандовал: «Пошёл!», Рифкат зажмурил глаза и прыгнул…
Этот самолёт десантники по-свойски называли «летающим дворцом» – огромный, с их двухэтажную казарму; он казался им родным домом, особенно когда до земли – две-три тысячи метров.
Ночью Рифкат ещё ни разу не прыгал.
Когда «крокодилья пасть» совсем закрылась и, набирая обороты, самолёт задрожал, загудел всем корпусом, у Рифката разболелась голова.
…Над горизонтом поднимался красный шар солнца, он казался таким близким, как будто до него можно было дотянуться рукой. Рифкат увидел, что лица сидевших солдат стали в его лучах бронзовыми. Он снова потянулся было к Ильдусу, но в этот момент резко вспыхнула лампочка на потолке.
– Приготовиться!
Сегодня первым в ряду стоит Вагиз. Прыгать первым особенно страшно. Это как нырять в безграничный океан. Но в самолёте было так душно, что хотелось быстрее прыгнуть, как в воду. Эх, в самом деле, искупаться бы сейчас! Есть ли на свете что-нибудь более приятное, чем купаться в тихих озёрах возле Камы?
Когда отец работал на карьере, Рифкат каждый день носил ему обед. Перекусят, улягутся навзничь на душистую траву и смотрят на облака: они медленно плывут над их головами.
– Кем ты у меня станешь, когда вырастешь? – спрашивает то ли у сына, то ли у себя отец.
А Рифкат не знает, что ответить и надо ли отвечать.
– Пап, а почему дедушка к нам в Нижнекамск не переезжает? – отвечает он вопросом на вопрос. – Ведь трудно одному в деревне. Жил бы у нас, а?
– Сколько раз мы его пытались уговорить – всё тщетно! Ты же знаешь его, приедет, поживёт день-другой и заводит свою песню: «Ильметь, Ильметь» – и вздыхает, как будто его посадили в клетку. И Ильметь его рядом: переехал за Каму – и вот оно, это село. Нет, трудно оторвать человека от основ, корней, от родной земли…
– Пап, но вы с мамой ведь оторвались, переехали в город.
– Нас, сынок, гоняла нужда. После войны в поисках счастья многие двинулись в шахтёрские края… И мы с мамой за ними. Ещё женаты не были— просто односельчане. На чужбине вдвоём нам было легче, так дружба переросла в любовь, создали семью, потом у нас появились вы. А родное село никак не выходило из памяти, так скучали, что ночью даже деревенские собаки снились. С дедовской землёй связь кровная, её просто так не разорвёшь… Потом услышали, что рядом с Ильметью на Каме строят большой город, и вернулись ближе к дому. Да вот до родного села всё-таки не добрались. Оказывается, трудно вернуться туда, откуда ушёл в юности. Как будто хочешь вернуть то, что когда-то безжалостно предал…
Рифкат откидывается навзничь и пристально, не отрываясь, смотрит, как высоко-высоко в небе парит жаворонок.
– Пап, а я вырасту и вернусь в ваше село. Будем вместе с Харисом-бабаем сено косить, дрова возить. Научусь играть на гармошке…
– Хе-х-х, – усмехается отец. – Поглядим, сынок, когда подрастёшь…
Он неторопливо надевает фуражку и, широко шагая, уходит к экскаватору. Уже с гусеницы оборачивается и кричит Рифкату:
– Сын, садись ко мне, водить научу!
– Нет, пап, я лучше рыбы наловлю на уху!
Удочки у Рифката всегда с собой. Укрепив удилище на крутом берегу, он спускается чуть в сторону и ныряет со скользкого глинистого откоса. Но держится возле берега – без отца или Анфисы` заплывать далеко страшновато. Нет, он не боится утонуть – просто не переносит одиночества. Одному скучно и по улицам ходить, и дома оставаться. Если рядом нет человека, становится грустно, начинает болеть голова… Вот и сейчас сжало виски. И рёв, доносящийся из открытого люка, похожий на звук работающего экскаватора, всё глубже и глубже буравит мозг.
В этот момент Рифкат увидел, как впереди зажглась зелёная лампочка. Впоследние перед прыжком мгновения, когда уже некуда было деваться, когда он всем телом ощущал неразрывную связь с открытым люком, в котором один за другим исчезали ребята, парень подумал, что слишком часто стал вспоминать родной дом и впадать в какие-то грёзы. Видимо, соскучился так сильно, что душа помимо воли рвётся домой. Тут же мысленно утешил себя: после этих учений совсем скоро настанет осень, а там и отпуск не за горами…
– Пошёл!
Рифкат оттолкнулся и прыгнул. Сердце замерло в безотчётном стремлении побыстрее преодолеть эту черту, отделявшую огромное чрево самолёта от бездны. Побыстрее избавиться от головной боли, сверлящей мозг, как взвинченная до предельных оборотов турбина… Но вместо холодного, упругого ветра его лицо охватила горячая волна, по спине, по всему телу как будто пустили ток. Он не летел вниз, а завис в воздухе, и сквозь сладкую теплоту, окутавшую его, как вода в Каме в знойный день, просачивалась, оставляя его, боль в голове, и слышался чей-то разговор…
4
– Как состояние? – спросил низкий голос.
– Бредит. Временами забывается. После укола снова приходит в себя. Потерял очень много крови. – В мягком, приятном голосе женщины, с торопливым беспокойством говорившей эти слова, были такая тревога и жалость, как будто во всём этом была виновата она сама.
– Старший лейтенант Сидоров, сообщите в роту: рядовому Миргазизову нужна кровь. Хирург из окружного госпиталя ещё не прибыл?
– Через несколько минут самолёт с ним приземлится. Машину уже послали.
– Хорошо. Идите.
Услышав знакомые голоса, Рифкат открыл глаза. В палате те же люди. Только вместо генерала на стуле сидит командир полка. Женщина в белом халате держит в одной руке шприц с какой-то жидкостью, а другой гладит его лицо. Её осторожные, мягкие прикосновения и были как тёплый ветер в полдень возле Камы, как ласковая её вода.
– Проснулся? Как дела? – Всегда прямой, точно струна, с громким, строгим голосом, командир наклонился над Рифкатом и спросил тихо, осторожно, почти шёпотом.
– Товарищ полковник, больного нельзя беспокоить, он должен немного окрепнуть.
Рифкат перевёл взгляд на врача. Широкое лицо, голубые глаза, русые волосы. Совсем как мама. Такой же упрёк или сожаление, как в ласковых и печальных маминых глазах, когда он вытворит что-нибудь в школе, и она почти его не бранит, только спросит: «Ну разве так делают, сынок, о чём же ты думал?» – и посмотрит с тихим укором… Рифкат вдруг понял, что всё бы отдал сейчас за этот укоряющий взгляд, – пусть бы ругала его, как не ругала никогда в жизни, только была бы здесь, рядом с ним.
– Не очень болит, сынок? Ладно, ладно, не отвечай, лежи спокойно, не шевелись. Сейчас перельём тебе кровь, вот-вот подъедет хирург…
Чем больше она говорила, тем дальше уходила головная боль и стихал огонь, пылавший во всём теле. От этой ласки и теплоты к горлу Рифката подступал комок. «Не раскисать!» Он стал повторять про себя это слово, удивляясь и стыдясь: надо же! И били его, бывало, и обижали – никогда не плакал. Только сжимал зубы. А от этих ласковых слов и прикосновений слёзы невольно наворачиваются на глаза.
Он впился взглядом в потолок, гася слёзы, – это почти удалось, но его внимание отвлекла ноющая боль в правой руке – постепенно она поползла по всему телу и стала нестерпимой. Рифкат сжал зубы, от гримасы складками покрылось лицо. Ему тут же сделали укол, и скоро боль утихла. Опустошённый, он лежал без движения. Как будто его сильно избили, а он, чтобы мама не заметила этого, забился в угол кровати и замер – не стонет, не жалуется. А мама, хоть и догадывается, что стряслось неладное, притворяется непонимающей: «Что, устал, сын? Или заболел? Ну, лежи, отдыхай».
А Рифкат накрывается одеялом с головой, чтобы мама не видела его лица, и исходит злостью. Если бы Ильдуса не ударили сзади, а его самого не сбили с ног, тем парням ещё бы и не так досталось…
5
Они вышли навстречу и преградили дорогу, когда Рифкат вместе с Анфисой, Ильдусом и Галиёй возвращался с танцев. Пятеро парней. Руки в карманах, все одинаково что-то жуют. Одного из них – длинного парня с большой патлатой головой – Рифкат видел несколько раз. Он из соседней школы, баскетболист.
Час назад, когда Рифкат сидел на скамейке возле танцплощадки и играл на гитаре, вокруг него собралась целая толпа: облепили скамейку, подпевали и веселились вовсю. А эти пятеро встали неподалёку: и на танцплощадку не идут, и к ним не подходят. Затем этот длинный парень повернулся и беспрекословным тоном бросил:
– Эй, дайте-ка закурить!
– Ты, друг, не по адресу обратился. Мы не курим, – спокойно и сочувственно откликнулся Талгат. – Видишь, вон труба химкомбината дымит? У неё и спроси. – Он показал рукой на огромную трубу на окраине города, исторгавшую клубы чёрного дыма. Анфиса и Галия прыснули. Длинный помолчал, потом сунул руку в карман и шагнул к ним. Рифкат прекратил играть, все напряжённо замерли, только звуки музыки с танцплощадки доносились в повисшем молчании. Длинный отбросил назад растрёпанные волосы и небрежно бросил что-то в лицо Талгату. Монетка упала на асфальт.
– На Никулина за три рубля ходил. А это – твоя цена, юморист. Хочешь пятак заработать, изобрази чего-нибудь, поломай перед нами комедию. – Он произносил слова небрежно, абсолютно уверенный, что против него никто не осмелится сказать и слова, потом, демонстративно сплюнув, резко обернулся к Галие, схватил её под руку и сказал: – Пойдём, красавица, подёргаемся!
Галия растерялась, попыталась выдернуть руку:
– Отпусти, больно!
Однако длинный и ухом не повёл, тащил её за собой к танцплощадке.
– Отпусти, говорят! Чего пристал, бесстыжий!
– Я бесстыжий? – деланно рассмеялся парень. – Я б тебе показал, где мой стыд, – заскрипел он зубами и смачно сплюнул. – Но здесь детишки. Айда, отойдём в сторонку…
Речь его мгновенно, на полуслове, оборвалась. Галия, почувствовав, что её рука свободна, отбежала в сторону.
Рифкат так завернул руку длинного за спину, что тот застыл от боли, согнувшись вперёд, и не мог шевельнуться. Наконец тонким, визгливым голосом прокричал:
– Парни! Чего смотрите? Дайте им!
Однако его друзья даже не тронулись с места – возле танцплощадки ходили дружинники, и те замерли, сбившись в кучу.
– Отпусти! Ведь тебя никто не трогает! – проскрипел сквозь стиснутые зубы длинный.
– Ещё раз тронешь девушек, я тебе покажу, где табак растёт! – Голос Рифката дрожал от злости. Он брезгливо оттолкнул парня, показывая, что ему противно марать руки о него.
Длинный споткнулся, но не упал и, распрямившись на ходу, исчез в кустах. Четверо остальных мигом последовали за ним.
Рифкат хотел было поиграть на гитаре, но настроение было испорчено.
– Винищем от него несёт, – не могла успокоиться Галия, – бандиты!
– Не вешайте носа, ребята, давайте веселиться! – сказал Рифкат, но в его голосе всё ещё звучали нотки беспокойства. И вдруг резко поднялся со скамейки: – Ребята, пошли к Сашке сходим!
– Да кто нас в такое время пустит к нему? – махнул рукой Талгат.
– А мы постоим под окном, споём ему что-нибудь, поиграем на гитаре, – загорелся Рифкат.
– Ему, наверное, скучно там одному, – поддержала Анфиса Рифката.
– Ему сейчас не до песен, – тихо произнёс Талгат. – У нас врач рядом живёт, говорит, вообще под вопросом, выживет ли…
– Да, – опустил голову Ильдус, – сломать позвоночник – дело нешуточное.
– Всё, ребята, пошли к Саше! – Рифкат обнял друзей за плечи и, когда все двинулись вслед за ним, негромко затянул:
Когда они шли по улице к больнице и пели про тёмную ночь, ему казалось, что уже опустившаяся темень медленно отступает прочь и от показавшихся звёзд светлеет чёрная впадина неба… Так хорошо было шагать вместе, ощущать совсем рядом, как идёт и негромко подпевает Галия. Вот что значит хорошая песня. Без неё опустел бы мир…
6
Они замолчали, как только вошли в больничный двор. В освещённых окнах были видны белёные потолки и стены.
– Где ж его окно? – шёпотом спросил Ильдус.
– С той стороны, – спокойно сказал Рифкат.
– Откуда ты знаешь?
– Да я сюда почти каждый день прихожу. Уже все больные привыкли. Только Саша не может подойти к окну. Но всё слышит и разговаривает.
– Слушай, да как же так получилось, что он выпрыгнул из окна? – недоумевает Талгат. Он учится в другой школе и подробностей того, что произошло, не знает.
– Девчонки ему устроили самосуд, – зло ответил Рифкат. – Учиться, видите ли, стал плохо…
– Но они хотели как лучше, – подал голос Ильдус и тут же, застеснявшись, что защищает девчонок, опустил голову.
– Надо было сначала разобраться! – Не успокаивался Рифкат. – У его родителей дело до развода дошло, он целыми днями шастает по улице, чтобы не слышать их скандалов, до уроков ли в такой ситуации…
– И правильно сделал, что прыгнул, – поддержала брата Анфиса. – Настоящий парень в такую минуту долго не думает.
– Он предупредил же девчонок: если не отступитесь, прыгну в окно. Вот и прыгнул, – вздохнул Рифкат. Он взял на гитаре самую высокую ноту, словно подавая сигнал, и сразу же из углового окна высунулось несколько голов.
– О, гитарист пришёл! – заметно обрадовались наверху. – Да ещё с целым ансамблем песни и пляски! Саш, друг твой пришёл.
– Как там дела у нашего парашютиста? Друзья пришли, а ему лень встать, к окну подойти! – притворно обиделся Рифкат.
– Ну да, так я и кинулся к вам, – слабо донёсся из глубины комнаты голос Саши. – Мне и тут неплохо…
– Прыгнуть-то он прыгнул, – тихо, лишь для них прошептала Анфиса, – только парашют забыл…
– Всем трепался, что в морфлот пойдёшь, а сам десантником заделался? – продолжал шутить Рифкат и вдруг прикусил язык: куда теперь Саше, какой морфлот со сломанным позвоночником?.. Хорошо, если вообще встанет и шагать сможет по ровной земле. «Самого больного места коснулся», – с горечью подумал Рифкат.
– Ладно, хватит вам ерунду нести, – вмешался мужчина, который, услышав голоса ребят, высунулся из окна. – Пропади пропадом все эти болезни. Ваш Саня из таких парней, что не только капитаном, контр-адмиралом ещё станет! А ты лучше сыграй нам что-нибудь, Рифкат. Тебя, кажется, так зовут? Не лекарство, а песня по-настоящему лечит человека. Только вот дрыгалка твоя мне не очень нравится, была б у тебя, парень, гармонь…
Рифкат прошёлся по струнам.
В этот момент Саша что-то сказал в палате, и мужчина отвернулся от них.
– Не слышно ему, говорит, – передал он стоявшим внизу. – Вы поднимитесь в новый корпус, оттуда всё видно. И «парашютиста» своего разглядите.
Они торопливо поднялись по ступенькам недостроенного здания, возводимого как раз напротив окон Сашиной палаты. В темноте Ильдус споткнулся.
– Анфиса, тебе трудно платок развязать?! – сердито сказал Талгат, и все рассмеялись: даже в темноте огненно-рыжие волосы Анфисы, выбившиеся из-под платка, полыхали ярким пламенем.
– О! Так вас тут шестеро! – удивился Рифкат. – И все лежачие…
– Лежачие-ползучие, – засмеялся мужчина. – Меня вот отремонтировали, скоро домой. Уже терпения нет. Да и трактор мой ждёт…
– Расскажите, пожалуйста, про свой трактор, – попросил Саша. Он лежал в глубине палаты и заметно стеснялся при девушках. – Ребята, пусть он вам расскажет!
– Да что там рассказывать, – махнул рукой мужчина.
– Пока не расскажете, играть и петь не будем, – пошутил Рифкат.
– Что трактор – куча железа, вот и всё. Не для железа живёт человек. Для семьи, для друзей-товарищей, для людей в общем.
– А что ж вы тогда говорите, что вас дома трактор ждёт? – Откуда вдруг к Ильдусу пришла смелость, ведь всё время только головой кивает и со всеми соглашается.
– Я просто привык к нему. В первые дни он даже снился мне…
– Кто снился? – не поняла Анфиса.
– Трактор, дочка… Лето же у нас засушливое было, реки повысыхали. Я целый день запруду нагребал, а вечером оставил трактор и пошёл домой. Только улёгся спать, кто-то орёт: «Трактор горит!» Меня точно ошпарили, ноги в брюки – и бежать. А он, бедолага, уже в пламени… Как ни сбивал огонь, бесполезно. Уже к баку подбирается, а он, если жахнет, винтика не оставит. Дёрнул пускач, а шнур запутался. Пока распутывал его, огонь уже до кабины добрался. Рванул я пускач, ещё раз – завёлся родной, узнал хозяина. Влетел в кабину и поехал я на задней скорости прямо в пруд, который днём прудил. Вот так. А очнулся уже в больнице.
