Kitabı oku: «Ведьмы из Варбойс. Хроники судебного процесса», sayfa 2
Проснувшись утром, она ничего не помнила, даже того, что вообще шла кровь. 2 марта все припадки у нее были веселыми, исполненными, как часто случалось, задорного смеха, такими грубыми и чрезмерными, что если бы они были осознанными, то за них было бы стыдно. Они состояли из легких шуток и веселых проказ собственного изобретения, вынуждающих всех вокруг и ее саму сильно смеяться. В этом приступе она выбрала одного из своих дядюшек, чтобы поиграть в карты. Желая положить припадкам конец, [он согласился,] и они стали играть. Вскоре после принесли книгу и положили перед ней, отчего ее немедленно отбросило. Как только книгу убрали, она тут же выправилась и продолжила игру. Это проверялось и подтверждалось несколько раз.
Во время игры в карты ее глаза были почти полностью сомкнуты, но скрытно кое-что подсматривали. Она видела карты, но ничего более; она узнавала своего дядю, но никого другого; она слышала его и отвечала, но только ему; она замечала, когда он нарушал правила игры и крал ее фишки или карты, но любой другой мог вытащить их из ее рук – она бы ничего не увидела и не почувствовала. Порой она выбирала кого-то другого, кого видела и слышала: иногда маленького ребенка, но не более чем одного на один припадок.
5 марта она впала в горестное состояние и очень захотела домой к отцу.
Шестого числа [марта] в Тичмершскую рощу прибыл один из людей ее отца, которого она часто просила, чтобы отвез ее к родителю в Варбойс, говоря, что знает, что как только они пройдут полпути, ей станет лучше. Желая это проверить, он повез ее на лошади в Варбойс. И едва отъехав на дальность полета стрелы, на берегу пруда она очнулась, удивляясь, где она, и ничего не понимая. Однако как только лошадь повернули обратно, она немедленно снова впала в припадок. Это было неоднократно проверено и доказано и может считаться неопровержимым. Спустя три дня и позднее, когда ее доставляли к этому пруду (поскольку многое гости хотели видеть ее вне припадка и в добром здравии), она пробуждалась и чувствовала себя хорошо, но лишь только ее лицо оборачивалось вспять, ее прихватывало снова.
8 марта она заразилась новой манерой походки древней старухи, могла нормально пройти два шага, но на третий резко останавливалась и склоняла спину с головой вплоть до коленей. Однажды, сидя у огня, она внезапно вскочила, сказав, что направляется в Варбойс. Остановлена она была в дверном проеме, где ударилась лбом о замок, отчего выросла шишка размером с грецкий орех. Потом, когда ее отнесли к пруду, и она очнулась, то спрашивала, как же это ее лицо так сильно пострадало. Оставшуюся часть дня она чувствовала себя хорошо, забавляясь с компанией детей в шары и другие игры, и чем более глупыми были игры, в которых она участвовала, тем более Дух щадил ее. Но как только возникло предложение вернуться в дом, ее тут же прихватило, да так, что припадок не покидал ее и в стенах дома на протяжении двенадцати дней. С ним она ела и пила, но ничего не видела, не слышала и не понимала, совершенно лишившись памяти. Однако она говорила, или, скорее, Дух в ней.
9 марта она не могла ходить и хромала, потому что одна нога вытянулась и не могла ступней коснуться земли. Когда ее отнесли к пруду, она очнулась, и нога выправилась. То же происходило другие три дня, хотя она все же ходила, но только дома на одной ноге.
10-го числа, выпив немного молока, она затихла и прислушалась (как часто делала прежде), спросив, слышит ли кто-нибудь, как Дух в ее животе жадно глотает молоко, которое она только что выпила. Затем она стала испытывать неприязнь ко всему дурному и наслаждаться чтением, говоря, что этот Дух в ней любит все недоброе. Поэтому она сожгла все карты, которые смогла найти. Она читала, когда могло показаться, что она даже книги не видит. Иногда у нее буквально закрывались глаза, иногда вяз язык, иногда стискивались зубы, а иногда книга отшвыривалась, особенно на каких-то добрых словах. Если ей удавалось книгу поймать и, сопротивляясь, удерживать, то она почасту хлопала ей по лицу, пока могла видеть. Порой в ходе чтения ее отбрасывало назад и раздувало живот таким странным образом и в такой манере, что два здоровых мужчины не могли удержать ее, так что она сама на себя жаловалась, приговаривая: «Никто удержать меня не может, а ребенку-то и десяти лет нету».
11-го числа кто-то случайно спросил ее или, вернее, Духа в ней: «Любишь ли ты слово Божие?» После чего она мучилась беспокойством и волновалась. Но если [спрашивали: ] «Любишь ли ты колдовство?», то она казалась довольной. А «Любишь ли ты Библию?» – опять ее трясло. Но «Любишь ли ты папство?» – тишина. «Любишь ли ты молиться?» – беснуется. «Любишь ли ты мессу?» – безмолвие. «Любишь ли ты Евангелие?» – у нее снова вздувается живот. Так, все, что упоминалось доброе, вызывало раздражение, а все, что касалось презренного папы Римского, кажется, было приятным и умиротворяло.
На двенадцатый день [марта] ее отнесли к пруду, но приступы продолжились, потому что нет правды у Источника лжи и веры ему.
В 13-й, 14-й и 15-й дни [марта] она провела время в тяжелом припадке.
16-го [марта] после полудня она внезапно вскочила и побежала оттуда, где была, но по пути очнулась. В пять часов ее прихватило опять, и так до трех часов следующего дня. А в пять прихватило снова. И так же на третий день. Уже за ужином она очнулась, и кто-то сказал: «Спасибо Господу!» Из-за этих слов она опять обратилась в припадок.
Следует заявить, что, как это будет далее абсолютно достоверно описано, малышка Элизабет Трокмортон, оставаясь в Тичмершской роще, каждый месяц с марта по июль [1590 г.] подвергалась телесным страданиям, которые мы называем припадками из-за их разнообразного характера. Так что, начиная с их первого проявления, она никогда не была от них свободна и полностью чиста, как могло показаться, поскольку в некоторые месяцы такой припадок случался лишь раз. В связи с тем, что потом явилась новая напасть и иначе покусилась на нее, сейчас мы детально опишем, как обычно ее прихватывало [в эти месяцы].
По форме, как вы читали, это было очень странно. Подступало чаще всего с живота, который сильно набухал и вздымался. Оттуда поднималось к горлу, задерживая дыхание, производить которое приходилось с большим усилием и напряжением. При этом у нее вязнул язык и сжимались зубы. Далее доходило до головы, которая начинала трястись, будто в судорогах, парализуя все члены и лишая чувствительности. Случалось, что все то же самое вступало с предплечий и рук. Иногда в одном месте, чаще всего во многих, а то и во всех местах сразу. По продолжительности это бывало долгим и кратким, легким и бурным (как Богу угодно), но изначально очень переменчивым и лишенным ясного порядка взаимодействия.
Теперь, 29 июля 1590 года, у нее был приступ с полудня до самой ночи, когда она спала большую часть времени. Кроме тридцати обычных, у нее днем было три необычных припадка, которые сводили ее в кровать. Впрочем, все они были легкими, без каких-либо бурных резкостей или безудержного чихания, как прежде.
2 августа после обеда она внезапно, как зачастую и ранее, впала в свой характерный припадок. В этот раз она не была настолько вольна, чтобы сообщить о его приходе, как прежде обычно и очень спешно поступала и в последний раз буквально накануне. Приступ случился сильным и мучительным. Под конец она заснула и проспала до ужина. Пробудившись, была очень больной и жаловалась, что прихватывает сердце и живот.
Действительно, поражало, как сильно это досаждало ей. В таком болезненном состоянии она оставалась три последующих дня. Ела очень мало, но все же без каких-либо видимых признаков опухания или других беспокойств. Так вплоть до пятого числа, когда у нее произошло несколько небольших подергиваний, после чего она пробудилась, однако не перестала жаловаться на недомогание и боль в сердце и животе.
Тем не менее, на следующий день утром вся боль исчезла, и она охотно накинулась на еду, чувствуя себя хорошо, как когда-то прежде. Но Сатана, злобный дух (а это, без сомнений, он беспокоил ребенка), завидовал длительности ее доброго самочувствия. Тем же вечером перед сном с ней случилось два тяжких припадка, из-за чего многими слезами протекли ее глаза, как и глаза тех, кто был рядом. Такой ее отнесли в кровать, а следующим утром обнаружили в [том же] состоянии. В припадке же она оставалась весь день, лежала в своей кровати как в полудреме, ела и пила, говорила очень мало, но иногда сообщала, что хочет в Варбойс, поскольку там ее сестрам хорошо (как она сообщала), и называла некоторых по именам. Когда она бывала вне припадка, то не испытывала желания сменить Тичмершскую рощу на какое-либо другое место.
На следующий день, 13 августа, ее подняли в состоянии припадка и приготовили, но когда она собралась идти, одна из ног пристала к телу почти как ступня к полу. Так она и сидела на стуле весь день, получая в назначенное время пищу, которую ей подносили. Выражение лица у нее не менялось, будто в трансе, было лишено чувств и движений, да и жизни (на вид), которая поддерживалась дыханием. Все же она старалась (хотя не могла ни слышать, ни видеть, ни говорить) поднимать руки после приема пищи (который не пропускали) в легком жесте благодарения, поскольку это было приятно тем, кто был рядом.
14 августа ее вынесли на открытый воздух, чтобы посмотреть, придет ли она в себя, как бывало иногда раньше. Но никаких изменений не последовало: за порогом она осталась такой же, как дома. И теперь начала жаловаться на ту сторону, к которой была притянута нога. Если кто-то там прикасался, она хныкала и стонала, как будто это была язва, хотя внешне не наблюдалось никаких повреждений. Если же прикасались к ней с другой стороны, она комично смеялась и выглядела веселой. И она не вымолвила ни единого слова за все время с этого дня до 8 сентября, поскольку весь месяц находилась в таком состоянии апатии. Многое [за это время] стоит припомнить. Иногда она просеивала с утра до вечера и печалилась, когда у нее отбирали работу. Иногда пряла пряжу или вязала, и при этом никогда ни лицо, ни глаза не выражали неудовольствия. В некоторые дни она снова бывала веселой и живой, во многом находя удовольствие, забавляясь с кузенами и кузинами (детьми в этом доме) во что-то легкое и детские игры, в которых коротает время ребятня. И все в том же состоянии, как если бы была такой, как любой из них.
Временами она была опять тяжела, клонилась, не могла усидеть на стуле и кидалась на пол, лежа там с пуфиком или подушкой под головой полдня кряду. Порой она брала книгу и читала главу или молитву очень хорошо, но иногда коверкала слова и во всем ошибалась. И не могла расслышать тех, кто поправлял ее, хотя они говорили довольно громко. Впрочем, если указывали на место пальцем или иным другим знаком, она возвращалась и перечитывала, то верно, а то нет.
Опять же, когда она подходила к слову «Сатана» или «дьявол», ей приходилось прилагать усилия, чтобы произнести его спокойно или удержать книгу, которая тряслась в руках. Ее тело мучительно напрягалось, настолько, что она часто неистово повторяла: «Разве ты не позволишь мне молиться? Разве ты не позволишь мне читать? (отвечая) Я буду молиться! Я буду читать!» И ни в коем случае не оставляла книги, кроме как после большой борьбы и принуждения, после того, как ее вырывало из рук (а так происходило много раз). Потом, когда книгу приносили, она принимала ее обратно, но чаще сама ходила за ней. В конце концов, после долгих противостояний и волевых усилий, она могла читать спокойно. И так происходило чуть ли не каждый вечер, когда она отправлялась в кровать, но особенно во время молитв.
Последующие два или три дня при упоминании Сатаны или дьявола она волновалась, и каждый раз при этом у нее случались судороги, что было очень удивительно наблюдать. Также при упоминании мамаши Сэмуэл (которая не была забыта) у нее тряслись плечи и руки, будто раскалываясь на части, выражая сильную неприязнь и какую-то таинственную угрозу. Порой одно лишь имя старухи ввергало ее в припадок, в котором она приговаривала: «Не могли бы вы попридержать язык? Все было вполне хорошо, прежде чем вы упомянули ее». И много другого подобного. При этом она оставалась в том же состоянии полудремы и говорила в целом очень мало, хотя иногда сообщала, что лучше ей не станет, пока она не отправится в Варбойс или хотя бы на милю в ту сторону, где ей сразу полегчает.
Однажды она спросила, спал ли кто-то в доме столь же долго, как она, пояснив, что это для нее была долгая ночь, поскольку продолжалась пять дней, и если бы все спали так же долго, как она (имелись в виду домашние слуги), то «позвольте узнать, – цитирую ее, – как же все работы могли быть выполнены?»
В последний день августа после обеда с ней внезапно случился жестокий припадок. Она очень горестно кричала, что перед ней предстала мамаша Сэмуэл в белом саване с черным ребенком, сидящим у нее на плечах, и приговаривала: «Смотрите, вон она! Смотрите, вон она! Прочь со своим дитятей, мамаша Сэмуэл! Я не буду ничем для твоего дитяти!» Она дрожала всеми сочленениями, странным образом потея и призывая своего дядю господина Пикеринга и других спасти ее от ребенка мамаши Сэмуэл. Произносила и другие прискорбные речи, поскольку никто не мог ей помочь, и это ужасно огорчало всех присутствующих.
После завершения этого припадка ее зубы остались сомкнуты, из-за чего она была лишена речи, возможно потому, что сообщила больше, чем мамаша Сэмуэл ей позволила. Сразу потом она безмолвно сильно скорбела и тяжко рыдала, часто прикладывая руку ко рту и покачивая головой. Всех сильно беспокоила ее неспособность открыть рот, потому что никак нельзя нормально существовать без обычного приема пищи. Лишь частые свидетельства Божьего милосердного провидения и заботы о ребенке победили в нас отчаяние. Ведь и сердце беспощадного тирана (хотя дьявол лишен милосердия) заставит безмерно горевать вид стонущего и плачущего дитя, поднимающего голову, многократно прикладывая руки к устам, жадными знаками выказывая страстные голод и жажду.
К вечеру, когда она должна была отправиться спать, по милости Божьей (чья помощь всегда рядом, когда великая скорбь одолевает надежду) было обнаружено, что ребенок потерял зуб. Это позволило помочь ей всосать немного молока через птичье перышко. Тем же методом ее напоили. В связи с этим она лицом и жестами выразила великую радость. И хотя не могла говорить, но хлопала рукой по груди и животу, поняв, что нашла способ обмануть вражьи козни.
Хотя дети во время своих приступов старались на время укрыться, все же каждый раз, когда по милости Божьей им становилось немного лучше, пусть отчасти, они, если могли говорить, величественно торжествовали в таких выражениях: «Я не покорюсь тебе, злой дух! Делай, что хочешь! Ты ничего мне не можешь сделать! Узри же, Бог сильнее тебя! Ты так хорош, что решил покинуть меня?! Мое сердце ликует – ты не сможешь покорить меня!» И многими другими подобными словами. При произнесении их было видно, что враг сдерживает и мучает детей, напрягая их тела и прерывая ход речи. Но если они не могли говорить, то торжествовали лицом, подавая знаки. И да, так они ликовали по завершению обострений все, от старшей до младшей.
Вернемся же к нашей девочке, которую отнесли в кровать в состоянии припадка. Во время молитв, которыми она безмолвно печаловалась, ее мучило сверх всякой меры. Но она не прекращала чтения, пока не закончила. И следовала такому правилу почти всегда. Но [в этот раз] кажется, ее терзания никогда не были столь велики. Ненадолго она прерывала молитву, а как только враг отступал и затихал, продолжала. И так пока не окончила, чем – несомненно – явила собой славное деяние духа и благодати Божьей.
Следующим утром, 1 сентября, ее подняли в том же состоянии, что уложили: ее зубы оставались плотно сжатыми. Впрочем, напоить ее молоком удалось, как накануне, через перышко. В обед она пыталась бороться со своей бедой, отчего зубы оказались задвинуты друг за друга, хотя прежде находились друг напротив друга. И углубилось коварство сатанинской злобы. Теперь он сомкнул ее зубы и рот так плотно, что более не было возможности помогать ей, используя ствол птичьего пера. Такое ужасное и беспощадное деяние Сатаны с этим ребенком взволновало нас сильнее прежнего. Но воистину мы были убеждены, что злодейство дьявола и его мерзких орудий имеет предел, а его нечестивые намерения в отношении дитя тем более ограничены. Хотя он мог угрожать ее здоровью (что бывало много раз), все же он никогда не наносил ей, а тем более ее жизни, реального ущерба. В этом отношении мы были достаточно спокойны. Нередко (как можно было прочесть ранее) ее тело подвергалось такой жуткой пытке, что живот внезапно выпячивался и раздувался, будто она сломала спину или в клочья разорвала суставы. Наполняя шумом весь дом, она беспрерывно чихала, с визгом, густо и часто, так что иногда из носа, а то и изо рта, шла кровь. Но все же, несмотря на это, когда приступ отступал и она приходила в себя, то была подобна любому из нас, выражая радость на лице. Если бы вы спросили, что это было, она улыбнулась бы, а если бы – где она была, то чаще всего отвечала, что во сне или грезах.
Если бы сильный мужчина в добром здравии боролся с такой бурей и противостоял таким ударам хотя бы час, а не как она, по полдня кряду или дольше, то неудивительно, если бы он после с месяц болел, а то и умер. Столь удивительно страдал этот ребенок. Но теперь она лишилась возможности извне помогать своему телу и сохранять жизнь, поскольку рот был замкнут. В связи с этим со всех сторон посыпались призывы решиться на какой-нибудь опыт или эксперимент, как часто поступали прежде в подобных случаях. И чаще всего поминали многократно повторенные девочкой слова о том, что ей станет лучше, как только она отправится в Варбойс или хотя бы на милю в ту сторону. Поэтому, сопровождаемая своей тетей госпожой Пикеринг, она была поднята и усажена на лошадь, где немедленно сильно возрадовалась (будто поняла, что происходит) и, делая знаки руками, указала лошади идти.
Затем, проехав почти милю, хотя и не ровно, по направлению к Варбойс, но именно по пути, которым прибыла оттуда в Тичмершскую рощу, она очнулась (никто из сопровождавших не заметил, когда это случилось) и начала бурно веселиться. Ее зубы тогда же разжались, и она заговорила: «Я еще и мили не проехала! Я на верном пути! Скоро я буду здорова!» Вскоре, уже проехав с добрую милю (как можно было подумать), она протерла глаза и пришла в себя, сказав, что выздоровела, но была чрезвычайно изумлена тем, куда попала, почему, а также тем, кто ее сопровождает и странностью места. Потом, когда слезала с лошади, у нее восстановилась нога, которой нельзя было пользоваться на протяжении трех недель. После чего она попросила у своей тети благословения в молитве Богу. И так гуляла далее в прекрасном добром самочувствии. Ей принесли еды, которой она немного вкусила. Пила также с большой готовностью и охотой. Взяла молитвослов и прочла в нем большой фрагмент, но только достигла слова «Сатана», волнение сотрясло ее и стало выламывать ей плечи. При виде такого коварства дьявола не было больше и речи о ее возвращении домой. Она была буквально захвачена, дрожала плечами, руками, телом, будто все это у нее перемешалось. Наконец она встала, обратив лицо в сторону нашего дома, ее глаза закрылись, ноги отнялись, зубы плотно сжались, а живот начал вздыматься и набухать, как бывало раньше, когда случался припадок.
Впоследствии, когда она выезжала из нашей рощи как бы в сторону Варбойс и ей не говорили, чтобы не расстраивать, о возвращении, она была здорова и весела, без каких-либо признаков раздражения. Но это до тех пор, пока продолжали идти или стоять. Лишь поворачивали назад к дому, она немедля погружалась в ваши руки, будто внезапно упав в обморок, сражаясь между жизнью и смертью, и стихала так некоторое время, пока полностью не ослабевала, если только в тот же момент ее снова не повернуть лицом обратно. Сделав так, будто разбудив спящего, вы вернете ее в прежнее состояние. Все это было не раз проверено многими, как следуя пешком, так и верхом. В конце концов ничего не помогало, и мы в большой печали уносили ее обратно тем же путем, что принесли. Без чувств и движений дитя выглядело мертвым, но выражение на лице сохраняла ласковое и милое. При всех этих ненастьях цвет ее кожи, от природы бледный, не менялся.
Вечером, несмотря на козни и беды, милостью Божьей она смогла как раньше попить молока через птичье перышко, хотя и не без некоторых подтяжек и выправлений, поскольку зубы оказались сомкнуты плотнее, чем прошлый раз. Так она оставалась сосущей, подобно грудному младенцу, и не могла принимать дома никакой пищи, нормальной и твердой, но только ту, что проходит через ствол птичьего пера.
Когда ей приносили еду, она делала знаки к выходу, указывая туда, где собирается очнуться. На следующий день после обеда ее вынесли ровно к тому же месту (как можно было понять, определив длинами землемерного жезла19), где она и очнулась, будто после долгого сна, немного потерев глаза, вздохнув и дважды потянувшись. Это были обычные признаки того, что она приходит к своему естественному состоянию. Там она очень охотно, с хорошим аппетитом поела к собственному удовольствию и радости присутствовавших. Однако только она насытилась и собралась воздать благодарение [Богу], тут же Сатана явился в своем образе, поскольку трудится, чтобы препятствовать и мешать добрым деяниям, и как бы выкрал речь из ее уст, перерубив их пополам, начав извивать и скручивать части и члены девочки так, что та не могла вымолвить ни единого доброго слова, и чем лучше было слово, тем мучительнее было его произнесение.
После произошедшего некоторые сочли за лучшее вставить ей в рот небольшую палку, чтобы сохранить зубы разомкнутыми, когда с ней снова случится приступ. Это и опробовали. Когда ее повернули (дабы избежать мучений, которые она претерпевала, располагаясь лицом к дому), она крепко держала во рту палку, не позволявшую зубам сомкнуться. Но сама она была будто в мертвом сне, едва подавая незначительные признаки сил и жизни, оставаясь такой, покуда не будет повернута снова, что теперь сделано не было, поскольку мы хотели увидеть результат эксперимента. Через некоторое время она изо всех сил попыталась вырвать палку изо рта, выражая на мрачном лице большое внутреннее негодование, будто это была беспримерная неприятность и горе. Однако палка была так сильно сжата зубами, что ее (как можно было понять) нельзя было выдернуть без исключительных усилий, о которых стоит судить по глубоким отпечаткам зубов на палке, обнаруженным после того, как ребенок пришел в себя.
Мы не решились повторять этот опыт, опасаясь других неприятностей, потому что когда она очнулась, то сказала, что рот ее был очень холоден из-за того (как мы подумали), что палка держала его открытым. Принимает ли она пищу еще где-то, кроме как на этом месте, спросила она. И мы рассказали про птичье перышко, через которое ей кормили дома. Об этом она ничего не знала и слушала с великим изумлением. Мы не могли убедить ее в том, что она действительно сосала через ствол птичьего пера, а она задавала множество вопросов о том, что и как она при этом делала.
Теперь, среди такого великого хаоса и мира чудес (как мы это называем), проявившихся в нашем ребенке, стоит припомнить еще один важный момент, а именно, что многим наблюдавшим происходящее было сложно поверить собственным глазам. Для нас это большой вопрос, в котором все еще нет полной определенности: действует ли ребенок во время приступа управляемо и сохраняя чувства или, напротив, в мучениях сознания и телесных болях являет страдания и пытки, которые внешне выглядят убедительными. Думается, что именно напротив. И предъявим некоторые аргументы, которые могут привести нас к убежденности в этом.
Во-первых, уже свидетельств самого ребенка (когда он приходит в себя) может быть достаточно для разрешения дела, коли мы не располагаем ничем иным. Ведь почему бы ей не явить нам свою беду, заставив печалиться и жалеть (как это было со всеми, кто видел ее), если у нее были к этому причины? Когда ее спрашивают о самочувствии после окончания припадка, она всегда улыбчива и внешне весела, что может служить дополнительным подтверждением этого. Страстное желание, которое она всегда испытывает при сильнейших обострениях, стараясь окончить молитву или иной благочестивый обряд, несмотря на муки (как это выглядит со стороны), которые от этого только усиливаются. Ее исключительно грубый и бесстыдный смех во время некоторых припадков, такой, что этот скромный ребенок покраснел бы и никак не мог бы себе такого позволить, будучи здоровым. К тому можно добавить отсутствие чувствительности к ударам и боли, незнание чего-либо о них до выхода из припадка, подобно ранам, полученным на лбу дверным замком, как было описано выше, и многим другим подобным случаям, которые можно припомнить. Нельзя оставить без внимания и самое существенное: ее явно неуважительное поведение всегда и во всем, в речи и в жесте, непосредственно накануне припадка; ее неизменную смелость и исключительную решительность всегда накануне приступа, о котором она уже точно знает. И прежде всего в начале испытания, при одном только упоминании Бога или Иисуса или любого другого благого слова. Если бы вы видели это, то не могли бы удержаться от совершенного восхищения. Также при благодарении после или перед приемом пищи, при вступлении в какой-либо благой обряд, при чтении или молитве она никогда не являла ни единого признака страха или подавленности в чем-либо. А при упоминании дьявола, мамаши Сэмуэл или другого черного слова, которое сохраняет этот цвет, как Сатана или Сесилия [Бёрдер] (это имя другой женщины, предполагаемой соучастницы колдовства), она никогда не боялась запнуться на них, но всегда выражала (хотя очень хорошо знала, что поплатится за это припадком) готовность броситься навстречу настоящей опасности. И даже там, в том месте, в открытом поле, она хотела и всеми силами стремилась обернуться, обратиться к дому снова.
Надо думать, совсем немного тех (пусть и нанятых за большую плату), даже лишь однажды лицезревших ребенка в том жалком положении и при печальных обстоятельствах, в которых она бывала сотни раз, кто добровольно бросился бы в такую беспримерную крайность и рискнул жизнью, даже заверенный в полной безопасности и заручившись гарантиями как жизни, так и здоровья, а потом долго наблюдал этот пугающий спектакль и предстал бы лишенным естественных для этого чувств, ощущения горя, страданий тела и разума, безмерного страха и ужаса. Тем не менее, это маленькое дитя видело (являя превосходство Божьего духа над многообразием бесовского непотребства), как большинство ее сестер и некоторые другие в разное время страдали и претерпевали подобное, а то и худшее, если такое вообще возможно.
Нельзя отрицать, что много раз она выглядела грустной, а иногда проливала реки слез, прежде чем прийти в себя после припадка. Но всегда без каких-либо жалоб, и тогда, и потом. Так что думается, это стоило бы связать с какими-то иными причинам, отчасти с болезненными метафорами и образами, которые улавливает ее слух во время припадка. Кроме прочего, в связи с этим она лишена (на время) компании и общения с кузенами и кузинами (другими детьми в нашем доме, которых она очень любит), которые немало печалятся и страдают душой под впечатлением, что производит ее несчастное состояние. Если же существует какая-то иная тайная причина этого, неизвестная нам, то сам ребенок никогда на нее не жаловался. Когда ее спрашивали о поводе для слез, она отвечала, что ноет голова, болит та или иная часть тела.
Пожалуй, не хватит места, чтобы описать все те сотни примечательных случаев, что произошли с этой девочкой после того, как впервые попущение Божье позволило ей прийти в то состояние. Опустим поэтому все, что можно было сообщить сверх сказанного.
Ее снова принесли из полей обратно в нашу [Тичмершскую] рощу скорее похожей на отражение или тень ребенка. Она оставалась в том же положении и состоянии, что и вне дома, ничего не ела, кроме как то жидкое, что могло проходить сквозь ствол птичьего пера. Лишь иногда она брала немного мелко нарезанного маслянистого мяса и втирала его с внешней стороны зубов, высасывая сок и влагу.
С этого дня, 3 сентября, и до вторника, 8 числа того же месяца, ее ежедневно для приема пищи выносили в поле, где она пробуждалась не иначе, как в том же самом месте, и не раньше. Чтобы убедиться, что она приходит в себя только в этом месте и ни в каком другом, ее относили ровно по направлению к Варбойс еще две или три мили, но без какого-либо результата – она оставалась в том же состоянии.
Наконец во вторник [8 сентября 1590 г.] ее отправили из Тичмершской рощи в Варбойс, в дом ее отца. В пути, в полях у поворота изгороди, в традиционном месте она сделала обычные свои знаки и тут же очнулась, продолжив путь с очень здоровым видом и веселой. Сильно заботило и печалило ее лишь то, что она покинула Тичмершскую рощу.
* * *
Теперь, когда вы узнали об особенностях припадков этой девочки, мисс Элизабет, можете себе вообразить и представить особенности не менее необычных приступов у остальных сестер, происходившие в то же время, хотя они были в разных местах. Если обозревать детально, как мы сделали для одной, то странные чудеса (если что-то еще кажется странным) случались с каждой, о чем мы уже упоминали, и некоторые из них демонстрировали явления много более изумительные. Но этого, пожалуй, достаточно. Ведь если мы даже в малой степени коснемся остального, то и конца не найдем, столь безгранично это дело.
