Kitabı oku: «Осмысление моды. Обзор ключевых теорий», sayfa 2

Все теории, включенные в эту книгу, как и их авторы, являются продуктом западной традиции мышления и научного познания мира, прочно связанной с западной модерностью. Новые тенденции социального, культурного и экономического развития, постепенно набиравшие силу в XVII и XVIII веках и по-настоящему проявившие себя по мере упрочения достижений Промышленной революции в XIX веке, потребовали новых подходов к осмыслению и теоретическому описанию мира. Мыслители, ставшие живыми свидетелями этого переворота, такие как Карл Маркс и Георг Зиммель, пытались выявить смысл происходящих в обществе изменений и сформулировать теорию, с помощью которой можно было бы внятно объяснить суть, причины и последствия столь резкой смены образа жизни. Некоторые из теоретиков XIX века обратились и к теме моды, поскольку она сама по себе рассматривалась как одна из парадигм модерности. К примеру, Зиммель посвятил моде целое эссе (Simmel 1971). А знаменитое определение Шарля Бодлера, охарактеризовавшего реальность новой эпохи тремя словами: «эфемерная, ускользающая, непредсказуемая»³ (Baudelaire 1999: 518), – вполне применимо к моде; и Бодлер действительно считал, что мода прекрасно передает дух современности (Evans 2003; Lehmann 2000; Rocamora 2009; Vinken 2000).

Тем не менее то, что мода рассматривалась как часть парадигмы западной модерности, не означает, что она всецело принадлежит западному миру и не может выйти за его пределы (Mora et al. 2014; Niessen et al. 2003; Rabine 2002). В действительности в глобальном мире одновременно сосуществуют множественные модерности (Eisenstadt 2000). Целый ряд исследователей (Chakrabarty 2000; Gaonkar 2001; Gilroy 1993) ставят под сомнение критерии – темпоральные и географические ориентиры, – исходя из которых традиционно выстраивается последовательность, объединяющая досовременные или несовременные эпохи, модерность и постмодерн в единую линию развития. Такого рода работы указывают на сосуществование многих форм модерности не только в глобальном масштабе, но и в пределах одной страны, в самом сердце колониальной империи. Так, Элизабет Уилсон в книге «Облаченные в мечты»⁴ (Wilson 2003) продемонстрировала, насколько неравномерной была европейская экспансия моды.

В силу того что мы сосредоточили внимание на западных мыслителях, чьи идеи и теории занимают центральное место в научных дискурсах, связанных с западной модерностью и выросшим на ее почве феноменом моды, книга в основном посвящена именно западной моде. В свою очередь, профессиональные знания большинства теоретиков моды, статьи которых собраны в этой книге, относятся к западным практикам производства и потребления моды. Наши авторы преимущественно являются сотрудниками американских, британских или иных западных культурно-образовательных учреждений, и английский – их родной язык; и это еще сильнее смещает фокус сборника в сторону западных реалий. Тот факт, что изначально мы были нацелены на англоязычную читательскую аудиторию и не собирались обращаться к помощи переводчиков, побудил нас пригласить к сотрудничеству только авторов, свободно пишущих на английском языке, что, конечно же, сузило географический охват⁵. И мы надеемся, что в дальнейшем появятся книги, которые смогут пролить свет на то, как мода может быть отражена в системе научно-философских взглядов, не ограниченных предпосылками западной модерности.

Теоретические направления и вехи их развития

Мыслительный процесс – выдвижение, проверка и критическая оценка теорий – происходит в определенном контексте; как уже было сказано выше, теории не рождаются в вакууме. В этом разделе мы намерены вписать ключевые теории в более широкий контекст, в котором циркулировали и из которого выкристаллизовались лежащие в их основе идеи. В рамках социальной и культурной теории традиционно существует своего рода классификация – разделение на направления, течения или школы, к которым могут быть причислены мыслители, работавшие в разные исторические периоды и в разных академических областях. Примеры таких течений – марксизм, феминизм, структурализм. Поскольку в основе формирующейся области исследований моды лежит теоретическая рамка культурологии (Breward 1995; Breward 2003), мы проследим развитие теории, выбрав именно эту науку за отправную точку. Культурология вобрала в себя опыт многих дисциплин, но особую роль в ее становлении сыграли критическая теория, теория культуры и целый ряд теорий языка (Cavallaro 2001; Barker 2011).

Лингвистический поворот

Отправной точкой нашего маршрута станет наследие Ролана Барта. Он первым из теоретиков применил методы структурной лингвистики для исследования явлений массовой культуры, тем самым направив в новое русло идеи, берущие начало в работах Фердинанда де Соссюра (Saussure 1996), родоначальника семиотики, науки о знаках (от греческого semeion – знак). Знак, мельчайший элемент, являющийся носителем значения, состоит из двух компонентов: 1) означающего (англ. signifier; фр. signifiant) – материального носителя значения и 2) означаемого (англ. signified; фр. signifié) – содержания, на которое указывает знак. Согласно семиотике Соссюра, означающее и означаемое образуют бинарную оппозицию; однако подчеркивается, что отношения между ними достаточно произвольны: не существует предопределенной внутренней связи между звучанием/написанием слова и объектом, который это слово обозначает (более подробное объяснение вы найдете в главах, посвященных Барту и Бодрийяру). Этот акцент на произвольном характере знака помогает уяснить, что текст – или изображение, музыкальное произведение, предмет одежды – это условность, плод усилий человека, наделяющего эту условную конструкцию неким содержанием, не присущим ей естественным образом.

Подход Барта тесно связан с так называемым лингвистическим поворотом. Этот термин ввел в обиход американский философ Ричард Рорти (Rorty 1967). Он утверждал, что лингвистический поворот ознаменовал смену парадигмы в западной системе научно-философской мысли, благодаря чему лингвистика, семиотика, риторика и другие текстуальные модели сформировали важнейший алгоритм для критической оценки произведений современного искусства и культуры. Семиотика Соссюра помогла разработать методы структуралистского анализа «грамматики» любой системы, и Барт был первым, кто применил их к моде. Результатом этого эксперимента стала его книга «Система моды», написанная еще в первой половине 1950‐х годов, но в английском переводе впервые опубликованная в 1967 году (Barthes 1990). Затем, уже с бóльшим успехом, он применял эти методы к любым явлениям массовой культуры, и этот опыт описан в книге «Мифологии» (Barthes 1973). Лингвистический поворот привел к тому, что любая знаковая система, будь то реклама, одежда, кинематограф, художественная литература и даже гастрономия, стала рассматриваться как объект семиотической трактовки; примеры можно найти в трудах о мифе антрополога Клода Леви-Стросса, в уже упомянутых книгах Ролана Барта и в работах теоретика кино Кристиана Меца (Sim 1998).

Таким образом, для структуралистов и постструктуралистов центральным стало представление о том, что в основе значения лежит языковая парадигма, и самый большой вклад в развитие этой идеи внесли французские мыслители в 1960–1970‐х годах. Некоторым из них посвящены отдельные главы нашей книги; это Ролан Барт, Жан Бодрийяр, Жак Деррида и Мишель Фуко. Русского мыслителя Михаила Бахтина иногда называют одним из их предшественников, а современного американского философа Джудит Батлер, очевидно, можно отнести к числу последователей данной традиции; тогда как французский философ-постструктуралист Жиль Делёз, скорее, был противником идеи проецирования языковой парадигмы на все культурные явления. Мыслители, чьи труды связывают с лингвистическим поворотом, утверждали, что все знаковые системы структурированы согласно тем же принципам, которые лежат в основе языковой грамматики. Но пока Барт пытается разобраться в «грамматике» моды (Barthes 1967), а Мец в «грамматике» кино (Metz 1982), Фуко разрабатывает собственную концепцию дискурса, позволяющую подступиться к анализу отношений власти и истины (Foucault 1990; Foucault 2004). Согласно психоаналитическим теориям Жака Лакана, даже человеческое бессознательное структурировано подобно языку (Lacan 1977).

Лингвистический поворот привел к тому, что внимание к смысловым структурам распространилось за пределы области исследования письменных текстов – объектами текстуального прочтения сделались изображения, музыка, архитектура и мода. Такой подход открыл совершенно новую область – исследования массовой культуры, поскольку отныне семиотический анализ стал применяться в отношении любых практик означивания или, говоря словами Реймонда Уильямса, в отношении «культуры как целостного образа жизни» (Williams 1958). Как показал Барт в своей книге «Мифологии», и реклама итальянских макарон, и гламурное фото Греты Гарбо, и новый Citroen – любая вещь является носителем значения, которое было определенным образом закодировано, а следовательно, может быть и расшифровано (Barthes 1973). Никогда прежде массовую культуру не рассматривали как сложное явление. Барт совершил настоящий прорыв, когда попытался подвергнуть анализу не только высокую, но наравне с ней и популярную культуру и тем самым расшатал строго разделявшую их границу. И это действительно одно из главных событий, определивших будущую направленность и характер культурологических исследований (более подробно изучить историю вопроса помогут: Grossberg et al. 1992; During 1993; Storey 1996).

Политика постструктурализма

Трудно обозначить дату или провести разделительную черту, на которой заканчивается структурализм и начинается постструктурализм. Правильнее было бы сказать, что одно направление постепенно перетекало в другое. Ролан Барт шел и тем и другим путем: в «Системе моды» он предстает структуралистом, но в эссе «Удовольствие от текста» и в книге «Фрагменты любовной речи» он показал себя истинным постструктуралистом (Barthes 1967; Barthes 1973; Barthes 1977).

В постструктуралистских представлениях язык также занимает центральное место; однако постструктуралисты отвергают идею неизменной позиции субъекта, идею структурообразующих бинарных оппозиций и идею универсальной истины (Barker 2011: 84). К примеру, Жак Деррида выстраивает свою деконструктивистскую теорию исходя из того, что неустойчивость заложена в самой природе языка и значения, характеризующейся бесконечными отсрочками и смещениями (Derrida 1976). Франсуа Лиотар провозглашает конец «великих рассказов», утверждая, что идеологии утратили авторитет и больше не способны претендовать на истинность и обещать светлое будущее (Lyotard 1984). Нарративы по-прежнему могут заключать в себе универсальные, обобщающие «великие» сюжеты, но мы больше не верим в правдивость этих историй. И Барт (Barthes 1967), и Фуко (Foucault 1969) объявили о «смерти автора»: авторский замысел перестал быть единственным авторитетным источником значений, предоставив читателю право как угодно резвиться на просторе. Утрата веры в «великие рассказы» и провозглашение «смерти автора» хронологически совпадают с расцветом многих прежде угнетенных и маргинализованных групп, которые начиная с 1960‐х годов отстаивают собственные самобытные сюжеты; к таким группам можно отнести молодежь, женщин, чернокожих, геев и лесбиянок, постколониальные общности и тех, кто объединял в себе несколько подобных категорий (Woods 1999). Как следствие, людей стали интересовать малые, фрагментированные сюжеты, заключающие в себе «частные истины» и «ситуативные знания», как это назвала бы Донна Харауэй (Haraway 1988). Возможности – или трудности (определение зависит от точки зрения) – выбора, связанные с потребностью в адекватных способах самовыражения, позволяющих голосу каждого меньшинства отчетливо звучать среди других, имеют нечто общее с тем, что мы наблюдаем сегодня в мире моды, когда дизайнеры, взращенные незападной культурой, обнаруживают, что плоды их труда и их имя продается лучше, если их преподнести под соусом определенных представлений о культурной аутентичности (Eicher 1999; Kondo 1997; Niessen et al. 2003).

Постструктурализм идейно подпитывали революционные события, начавшиеся в мае 1968 года в Париже и волной прокатившиеся по всему миру. Теории, отпочковавшиеся от лингвистики, такие как семиотика, развивались, вбирая в себя принципиально новые интерпретации работ Маркса и Фрейда. Продуктивные попытки сочетать марксизм с психоанализом предпринимались и ранее, в 1940–1950‐х годах, представителями Франкфуртской школы – Вальтером Беньямином, Максом Хоркхаймером и Теодором Адорно; и после событий 1968 года эта идея вновь обрела последователей. Важно понимать, что многих французских мыслителей вдохновлял марксизм, хотя все они (правда, спустя годы) заявляли о том, что никогда не поддерживали диктаторские коммунистические режимы. Британская Бирмингемская школа культурных исследований (Birmingham School of Cultural Studies) идеологически также держалась левого крыла; это объясняет, почему в работах ее представителей при анализе явлений массовой культуры на первый план неизменно выходят классовые проблемы (Williams 1958; Hall 1997). У постструктуралистского проекта была мощная политическая подоплека – стремление объяснить «культурную логику капитализма» (здесь мы цитируем знаменитый подзаголовок книги Фредрика Джеймисона «Постмодернизм»; Jameson 1991), а также высвободить сексуальность, безжалостно подавляемую буржуазной моралью. Сочетание семиотики, марксизма и психоанализа образует неповторимый сплав, из которого можно выковать весьма эффективные орудия для выявления и исследования смыслов и идеологических доктрин, господствующих в массовой культуре.

Новый взгляд на психоанализ, который возник в первую очередь благодаря Жаку Лакану, радикально переосмыслившему теории Зигмунда Фрейда (Lacan 1977), был призван положить конец убежденности в том, что человек – это самодостаточный, осознающий себя субъект. Веком ранее Маркс критиковал идею индивидуального самоопределения, настаивая на том, что каждый человек является продуктом взаимодействия сил труда и капитала (Marx 1990; Sturken & Cartwright 2009: 100). Фрейд, в свою очередь, объяснил, что субъект чаще подчиняется не рациональным волевым побуждениям, а желаниям и порывам, возникающим в области бессознательного (Freud 1964). Лакан пошел еще дальше и заявил, что субъект всегда, с самого момента рождения, пребывает в состоянии радикального внутреннего раскола (Lacan 1977).

Хотя кому-то такая формулировка покажется негативной, можно утверждать, что в совокупности марксистская социально-экономическая теория и теория психоанализа дали жизнь новой концепции, в которой идентичность перестала быть неизменной сущностью, данной человеку с рождения Богом, природой или судьбой. Идентичность, гибкая и динамичная, – это социальный конструкт, то есть нечто «изготовленное» в процессе сложного взаимодействия между индивидом и обществом, между природой и культурой; а следовательно, ее можно изменить и даже преобразить. Появление данной концепции способствовало развитию политически окрашенных течений, нацеленных на радикальное изменение общественного устройства, таких как феминизм или исследования африканской культурной идентичности (black studies) и постколониализма (Irigaray 1985; Trinh 1989; Gilroy 1993). Кроме того, эта концепция заострила внимание на противоречивых желаниях, к которым апеллирует массовая культура (Berger 1995), и позволила обоснованно критиковать нормы, установленные буржуазной моралью, и особенно гетеронормативность (Butler 1990; Braidotti 1991). Таким образом, расширились границы понятия «идеология», прежде ассоциировавшегося только с классовым сознанием; теперь с ним начали связывать категории «расы», этнической принадлежности, гендера и даже сексуальности (Hutcheon 1989; Hooks 1990; Hooks 1992). Идентичность все чаще стали рассматривать как нечто подвижное и гибкое, не имеющее какого-либо сущностного ядра (Sim 1998: 367); и эта концепция будет обсуждаться в нашей книге в главах, посвященных Жилю Делёзу и Джудит Батлер.

Постструктуралистская теория существенно повлияла на развитие социальных и гуманитарных наук; с наибольшим энтузиазмом на нее откликнулись новые отрасли: гендерные исследования, исследования проблем постколониализма, культурология, медиаведение. Чуть менее очевидно ее влияние на исследования моды. С тех пор как в представлениях теоретиков идентичность стала зависеть от «флуктуации личностных свойств и вкусов» (Lipovetsky 1994: 148–149), манера одежды и связанные с ней телесные практики стали рассматриваться как важное средство конструирования идентичности. Как утверждает Жиль Липовецкий, в результате фрагментации и изменения структур модерности в современном обществе великие рассказы новейшей эпохи заместила логика моды и потребления (Lipovetsky 2005: 11–12); прежде эту мысль уже высказывал Жан Бодрийяр. Постструктуралистская концепция гибкой и подвижной идентичности получает подкрепление благодаря динамичности моды, которая позволяет людям постоянно обновлять определение собственной идентичности (Ibid.: 84). По словам Фреда Дэвиса, смысл современной моды характеризуется «поразительной, чтобы не сказать шокирующей, неопределенностью» (Davis 1992: 7). Но если Липовецкий и Дэвис, как и многие другие теоретики моды, относятся к ее неоднозначности и эфемерности с энтузиазмом, то у социолога Зигмунта Баумана сложилось более критическое отношение к текучести постмодернистской культуры. Он с сожалением говорит об «изменчивости и непостоянстве всех или большинства форм идентичности»⁶ (Bauman 2000: 83). Наиболее сомнительной ему видится ключевая роль, которую потребление играет в формировании идентичностей в контексте структур влияния моды на общество и культуру, что идейно сближает Баумана с Барбарой Крюгер, автором знаменитой картины «I shop, therefore I am» («Я покупаю, следовательно, существую», 1987). Таким образом постмодернизм, с характерным для него непостоянством идентичностей и «плавающими» значениями, вызывает столь же неоднозначные оценки в интеллектуальной среде – от энтузиазма до глубокого скепсиса; но мода безусловно принимает его бессистемные условия игры и становится в этой игре непревзойденным экспертом (Baudrillard 1993).

Старый и новый материализм

По мнению Ричарда Рорти, лингвистический поворот ознаменовал смену парадигмы в западной философии. Столь резкий переход от одной парадигмы к другой – явление довольно редкое – Рорти отмечает всего три за всю историю западной философии: рождение философии, связанное с потребностью объяснить природу вещей (Античность); переход от суждений о природе вещей (Античность и Средневековье) к идеям (XVII–XIX века); переход от философии идей к философии слов (XX век). Однако сейчас настало время, когда поворотные моменты следуют один за другим, быстрее, чем появляются книги, их описывающие: визуальный поворот, поворот к опыту (experiential turn), пространственный поворот, культурный поворот, перформативный поворот, аффективный поворот, материальный поворот и так далее. Из этого можно сделать вывод не только о злоупотреблении понятием «поворот», но и о том, что мы живем (и теоретизируем) в эпоху стремительных перемен, время после постмодерна, дать определение которому нам еще только предстоит (Vermeulen & Van den Akker 2010).

Основная проблема, связанная с лингвистическим поворотом, состоит в том, что язык стал восприниматься едва ли не как мера всех вещей. Этот факт не остался без внимания в исследованиях моды. Так, Джоан Энтуисл утверждает, что структурализм и постструктурализм «решительно отодвигают на задний план идею телесного воплощения и индивидуальности и ничего не могут нам поведать о непосредственном живом опыте и агентности» (Entwistle 2000: 70). Сбрасывая оковы семиотики и текстуальности, Энтуисл и другие специалисты в области исследований моды обращаются за теоретической поддержкой к различным школам и дисциплинам; и здесь в первую очередь следует упомянуть мыслителей, чьи взгляды укладываются, скорее, в социологическое русло: Георга Зиммеля, Ирвинга Гофмана, Пьера Бурдьё и Бруно Латура – каждому из них в этой книге посвящена отдельная глава. При всех своих различиях их социологические подходы позволяют нам рассматривать моду не только как систему означивания, но и как совокупность телесных практик, которые осуществляются в социальном пространстве, объединяющем множество индивидов.

И здесь мы вплотную приблизились к новой, а правильнее сказать, переосмысленной и возрожденной концепции материальности, которая получила название «новый материализм» или «материальный поворот» (Bennett & Joyce 2010; Coole & Frost 2010; Dolphijn & Van der Tuin 2012; Barrett & Bolt 2013). Приверженцы этого направления утверждают, что постструктуралистская сосредоточенность на языке приводит к тому, что игнорируется сама материальность или вещная природа объектов и мира как такового. Барбара Болт подчеркивает значимость материального поворота для исследований в области искусства и дизайна, включая моду, так как «в текстуальных, лингвистических и дискурсивных подходах материальность [изучаемых объектов] растворяется без следа» (Bolt 2013: 4). Как заметил Билл Браун, это касается не только произведений искусства или моды, но и таких объектов, как человеческое тело и идентичность, конструирование и медиация которых осуществляются, помимо знакового уровня, также на материальном (Brown 2010: 60). Идентичность имеет не только значение, но и вес.

Материальный поворот возвращает нас к исключительно важным для исследований моды вопросам и темам – благодаря ему в поле зрения вновь попадают связанные с модой практики, телесный опыт и непосредственные переживания. Наша агентность реализуется в том, как мы обращаемся с материальными объектами, вещами, и в том числе с одеждой. Как заметил Арджун Аппадураи, отношение людей к предметам культурно и социально обусловлено, из чего можно сделать вывод, что у самих вещей есть некая социальная жизнь (Appadurai 2013). Мы вовлекаем материальные объекты в социальные отношения, встраиваем в социальные системы, где эти объекты приобретают (или не приобретают) особое значение. Материальная культура – это среда, в которой функционирует наша идентичность; мы все это прекрасно знаем, поскольку наше отношение к материальным объектам всегда эмоционально окрашено: так, шоколадная плитка служит утешением в моменты тревоги и печали, песня может напомнить о прошедшей любви, а любимое платье заставляет ощущать себя до невозможности сексуальной. Еда, музыка, одежда – все имеет для нас особую ценность. Конечно, в эпоху развитого капитализма под словом «ценность» чаще всего подразумевается денежная стоимость; однако, как продемонстрировал Карл Маркс в «Das Kapital»⁷ (Marx 1990), в большинстве случаев мы имеем дело с прибавочной стоимостью, возникновению которой способствует наше аффективное отношение к материальным объектам. Всему материальному, любым вещам, присуще социальное измерение. «Stuff»⁸ (слово, которое Дэниел Миллер использует как заглавие для своей книги; см.: Miller 2010) не просто существует, но в процессе социального взаимодействия обязательно наделяется некой ценностью – «Я покупаю, следовательно, существую». Таким образом, наша сосредоточенность на материальности не лишает вещи их символического значения; скорее, можно утверждать, что материальность и символическое наполнение постоянно выверяют друг друга.

Новый материализм нов, потому что в течение нескольких десятилетий, пока в центре всеобщего внимания находились текст и текстуальность, материальное измерение было отодвинуто на задний план, и лишь недавно вопросы материальности вновь стали привлекать к себе интерес. Однако у материализма весьма почтенная генеалогия, объединяющая целый ряд авторитетных источников и дисциплин (Bennett & Joyce 2010). Лежащие в его основе теории не следует рассматривать по отдельности, как полностью самостоятельные, автономные, поскольку их авторы зачастую вдохновляли друг друга, а иногда оказывали друг на друга прямое влияние. Теория номер один, занимающая место в основании генеалогического древа материализма, – это исторический материализм Карла Маркса, в котором центральное место отводится анализу трудовых отношений и практик производства (более подробно учение Маркса будет обсуждаться в главе 2). Следующая ветвь объединяет вдохновленные марксизмом социологические теории культуры вещей, которые мы находим в работах Торстейна Веблена и Георга Зиммеля (Brown 2010: 62). Сюда же можно отнести марксистские взгляды Вальтера Беньямина, пришедшего к выводу, что история производства и трудовых отношений тесно связана с товарооборотом и потреблением, а следовательно, и с «историей обольщения, воображения, желания» (Ibid.: 63). Третья ветвь – направление социологии, связанное с культурной антропологией, дисциплиной, занимающейся изучением «самого бытия материальных объектов» (Brown 2001: 9). Четвертая ветвь – акторно-сетевая теория (Actor-Network-Theory, ANT) Бруно Латура (Latour 2005), доказывающая, что агентностью могут обладать не только люди, но и акторы не-человеческой природы, что побуждает нас изучать агентность вещей и ассамбляжей, в которые одновременно вовлечены люди и не-человеческие акторы. Пятая ветвь – феноменология Мориса Мерло-Понти, сосредоточенная на материальности человеческого тела, исследующая опыт переживаний, которые можно назвать «мое-тело-в-этом-мире» (Merleau-Ponty 2002: 167). Шестая ветвь – материалистические направления феминизма, занимающиеся переосмыслением материальности человеческого тела и природы гендера (Braidotti 2002). И наконец, седьмая ветвь – теория, являющаяся плодом совместных интеллектуальных усилий Жиля Делёза и Феликса Гваттари (Deleuze & Guattari 1987), в которой к материализму плоти (концепции тела – «разумной материи») добавляется эмпиризм, отрицающий идею трансцендентальной причинности; слияние этих двух идейных направлений порождает витальный материализм, в котором критика сочетается с созиданием.

Тот факт, что многие из перечисленных теорий обсуждаются в этой книге, говорит о том, насколько материализм важен для исследований моды. Мода – это не только система сигнификации, но также коммерческая отрасль, индустрия, занимающаяся производством и продажей вполне материальных потребительских товаров. Мода состоит из материальных объектов и телесных практик, связанных с ношением одежды; в этом отношении она, по-видимому, более откровенна, чем другие отрасли культурного производства. И занимаясь исследованиями моды, мы никак не можем обойти этот факт стороной. С антропологической точки зрения одежда всегда рассматривалась как совокупность объектов, которые ценны и значимы как сами по себе, так и в контексте определенных практик (Kuchler & Miller 2005). Дэниел Миллер настаивал на том, что мы нуждаемся в более сбалансированных теориях, учитывающих специфику материальных культур (Miller 1998). Этнографические подходы и соответствующие им методологии необходимы нам, потому что помогают лучше понять, что носят обычные люди и почему они одеваются именно так, а не иначе (Woodward 2007). Джоан Энтуисл ратует за эмпирически обоснованный социологический подход, предполагающий серьезное отношение к ситуативным телесным практикам одевания.

Поскольку все эти подходы уже давно востребованы исследованиями моды, образуя сущностную часть их методологии, определение «новый» применительно к материализму кажется несколько странным. Возможно, было бы правильнее говорить не о новом, а об обновленном материализме.

Таким образом, исследования моды – это уникальная область знания, где сходятся и переплетаются многочисленные, в том числе разнонаправленные, теории, а крайности лингвистического поворота уравновешиваются неизбежной сосредоточенностью на материальных аспектах моды – способах производства, свойствах тканей, предметах в нашем гардеробе, взаимоотношениях одежды с телом. Как пишет Билл Браун, «сама культура сегодня предстает перед нами не как текст, но как текстильное полотно» (Brown 2010: 64). Как уже было сказано, наша книга знакомит читателей с избранными теориями, которые здесь представляют и поясняют специалисты в области исследований моды, как хорошо известные и авторитетные эксперты, так и молодые ученые, находящиеся в начале своего профессионального пути. Благодаря усилиям наших авторов на страницах сборника завязался интеллектуальный диалог, в котором участвуют и они сами, и теоретики, чьи работы стали предметом обсуждения. И когда к нему присоединятся наши читатели, для них это станет настоящим интеллектуальным приключением. Во всяком случае мы надеемся, что эта книга передает особый динамизм исследований моды как самостоятельной дисциплины и убеждает в том, что эта отрасль со своей стороны вносит весомый вклад в осмысление и применение социальных и культурных теорий. И если мы правы, сборник может оказаться полезным не только студентам и специалистам, занимающимся исследованиями моды, но и тем, чья научная деятельность связана с социологией и культурологией, но далека от сферы моды; возможно, они откроют для себя эту новую область и, соприкоснувшись с ней, смогут по-новому взглянуть на сильные и слабые стороны авторов, чьи идеи и теории казались им хорошо изученными.

Наверное, завершая этот краткий, каким ему и полагается быть, предварительный обзор теорий, нужно сказать несколько слов об удовольствии от исследования моды. У многих слово «теория» вызывает не самые приятные ассоциации: теория, по определению, трудна, абстрактна и требует сухого изложения. Но теоретическое осмысление моды – это захватывающий процесс, который доставляет настоящее удовольствие. Как заметил Дэниел Миллер, изучать вещи и объекты, связанные с модой, значит «наслаждаться деталями: чувственностью фактур, цветов и струящихся драпировок. Невозможно изучать одежду с холодной головой; она должна пробуждать в нас целую вселенную глубоко личных чувств, от тактильных ощущений до эмоциональных переживаний» (Miller 2010: 41). И мы надеемся, что наша книга поможет читателям найти путь в лабиринте теорий, каждая из которых способна побудить нас с головой уйти в изучение моды, ведь мода – это не простое развлечение, но материя, воплощающая в себе множество смыслов, – материя, которая имеет значение.