Kitabı oku: «Посиделки на Дмитровке. Выпуск седьмой», sayfa 6

Kollektif

Yazı tipi:

Откуда только взялись силы? Без отдыха мы прочесали жаркую степь почти до самого дома, когда на небе стали появляться темные облака. Потом они собрались в тяжелую свинцовую тучу, вдалеке загрохотал гром. На последнем издыхании мы тащили тележку. Гроза обрушилась на нас ливнем. Дверь избы, не запертая на щеколду, отворилась, и мы вместе с тележкой рухнули в сенцах. Бабуля несла нам сухую одежду.

Ночью, тесно прижавшись к теплому родному плечу, я тихо сказала: «Мамочка, какие же мы счастливые»…

* * *

Дошёл до нас слух, что в Москву начинают возвращаться нужные городу люди. По вызовам. Тут же вскоре получаем письмо от нашей соседки. Пишет, что дворник, которому мама оставила ключи от комнаты (на случай, если кто из родных по военным делам будет ехать через Москву), надумал кого-то в ней прописать. Мы загорюнились, не зная, что делать. Удача пришла от Лёли, тяжелораненый муж которой находился в московском госпитале и шел на поправку. Он просил жену приехать к нему, нужные документы уже выслал. Лёля, не раздумывая, собралась в путь. Зная нашу ситуацию, предложила взять меня с собой. Двенадцатилетняя худенькая девчонка спрячется за мешками и чемоданами и, бог даст, доберёмся до Москвы.

Сказать по правде, мне не хотелось расставаться с мамой и бабулей. Я ведь уже стала сельской жительницей: умела косить, жать серпом, молотить цепом, толочь в ступе пестом, прясть из кудельки пряжу, а потом веретеном скручивать нитки, умела вязать на спицах и крючком, только вот доить корову так и не научилась.

В товарном вагоне, прячась по углам, пять суток ехали мы до Москвы. И надо же такому случиться, что вышли мы на площадь перед Казанским вокзалом как раз в тот момент, когда начался первый за всю историю войны победный салют за освобождение Орла и Белгорода. Народ ликовал, люди плакали от радости. Плакали и мы с Лёлей, забыв, что вокзальная шпана может умыкнуть наши пожитки.

До дома рукой подать. Ключ в кармане. Представляла, как вместо грязного, затхлого товарняка окажемся с моей гостьей в уютной красивой комнате. Открыли замок, щелкнул выключатель. Нашим глазам предстал каземат с голыми стенами и висящей на шнуре тусклой лампочкой. Я, будто оправдываясь, стала объяснять Лёле, что на стене висел большой голубой ковёр, кровать была покрыта плюшевым одеялом. Вот здесь стоял нарядный туалетный столик из красного дерева, над ним – часы с мелодичным боем, рядом – этажерка с замечательными книгами, а здесь был черный кожаный диван с резными деревянными полочками, тут – горка с красивой посудой. Теперь же всей-то мебели в комнате был ободранный тяжелый стол, два стула и пустой чужой гардероб с разбитым зеркалом.

Лёля обняла меня: «Не расстраивайся! Есть в квартире вода и туалет – это главное. Остальное приложится».

Утром я побежала к дворнику за ключом. Не удержалась, с укором спросила:

– Дядя Егор, а где же все наши вещи?

Он помолчал, покряхтел, потом злобно закричал:

– Вы там жировали-пировали, как сыр в масле катались, а мы тут голодали. Что же я ваше добро за здорово живешь должон был сохранять? Скажи спасибо, что стены целы.

Лёля с утра до позднего вечера находилась при муже. Я бегала в домоуправление, получила продовольственные карточки, записалась в школу, которая теперь находилась далеко – в трех трамвайных остановках. Наведалась и в свою родную тургеневскую библиотеку-читальню, там мне обрадовались.

Уставшая, настрадавшаяся Лёля засыпала мгновенно, а я, набегавшаяся, голодная, не могла уснуть. Меня одолевали мысли. Война, думала я, взрывает душу человека. В мирной жизни все кажутся нормальными, ровными, как прочный гладкий лед, под которым скрывается и кристально чистая вода, и тухлые, гнилые стоки. Но вдруг стихия ломает ледяной панцирь, и является настоящая суть: каков ты есть человек – благородная личность или подлец. Ведь вот хорошо помню, как незадолго перед войной утром открывается дверь, и в нашу тринадцатиметровую комнату входят шесть человек с мешками. Это папин односельчанин дядя Егор, его жена тетя Дуня, их взрослая дочь Нюрка и ещё трое ребятишек. Погорельцы. Просят папу их пристроить.

Сначала живут у нас. Потом папа дяде Егору и тете Дуне находит места дворников, Нюрку устраивает уборщицей, временно размещает семью в красном уголке, наконец, им дают жилье. Со слезами благодарности дядя Егор заверяет папу, что почитает его, как Бога, а тетя Дуня целует маме руки… Что же война с такими людьми сделала? Как она превратила затаённого завистника Митюню Самохина в открытого изверга? Как некоторые колхозники, имеющие власть на селе, мешками тащили с токов и из амбаров собранное зерно, не оставляя сиротам и вдовам ни горсти на заработанные трудодни?

Я часто спрашиваю себя: почему из прожитых мною восьмидесяти пяти лет (благополучных, интересных) годы войны – голодные, холодные, бедственные – всё же самые счастливые, самые благодатные? Наверное, потому, что вся атмосфера, аура, окружавшие нас, были озоном, питавшим нас заботой, лаской, сопереживанием, доброжелательством. Не почувствовать унижения от нищеты, хоть как-то умалить голод, поверить в радостный завтрашний день – к этому стремились все, кто общался с детьми. Чистая вода смывала всю грязь.

* * *

Зима 1943-го. В Ростокинском доме пионеров открывается не что-нибудь, а студия бальных танцев. Ведет её великолепная Анна Ричардовна Бомзе, в далёком прошлом репетитор балетной группы Большого театра. Высокая, сухонькая, с седыми букольками, в черном бархатном, по моде Серебряного века, платье с белоснежным кружевным жабо, украшенном камеей. И мы – кто в залатанном, кто в заштопанном, кто с чужого плеча «туалете», разучиваем танец падепатинер. Анна Ричардовна показывает, как нужно изящно тянуть кончик ноги, как изогнуть спину, как ладонь свободной руки должна напоминать нежный взмах крыла летящей птицы. Звучит аккорд пианино. Пары начинают шаркать ногами в валенках под одобрительные возгласы Анны Ричардовны: «Bien! Avance! Charman! А сейчас мы с вами будем разучивать полонез – главный танец королевских балов!»

Звучит торжественная музыка. Путаясь в фигурах, но не смущаясь, мы душой парим под высокими сводами прекрасного зала и со стороны гордо видим себя нарядными дамами и кавалерами. А то, что мы голодны и в обносках, – это всё улетучивается под звуки помпезного полонеза.

* * *

Однажды писателя Виктора Астафьева спросили, чего бы ему больше всего хотелось во время войны? Он ответил: «Есть и спать». Наверное, для тех, кто жил в тылу, недосып не составлял большого бедствия, а вот голод донимал сильно, особенно подростков. Москва старалась делать всё, чтобы поддержать нас: в школе на большой перемене нам выдавали по бублику или ломтику хлеба с кусочком сахара, особенно истощенным давали УДП – талоны на дополнительное питание, которые мы расшифровывали по-своему – «умрешь днем позже». Летом бесхозных детей собирали в городские пионерские лагеря. Мы сдавали свои продовольственные карточки, и нас кормили баландой на первое и тушеными овощами на второе. 250 граммов хлеба выдавалось на весь день. Утром и вечером в титане был кипяток, и у каждого – своя кружка. У многих ребят не хватало силы воли делить кусок на порции, и весь хлеб они съедали в обед.

Спали мы на матрасах прямо на полу. Чтобы не разносили грязь, нас после подъема выпроваживали во двор. Заняться кроме чтения было нечем, голодные мальчишки вяло перебрасывали футбольный мяч. Но как только трубил горн, подавая сигнал на обед, все оживлялись, подтягивались, надевали на головы склеенные из плотной красной бумаги пилотки, выстраивались в колонну по три человека. Впереди горнист, за ним – развернутое красное знамя, справа и слева – барабанщики. Мы выходили на середину Ярославского шоссе, звонкий мальчишеский голос запевал:

Там, где пехота не пройдет,
Где бронепоезд не промчится,
Тяжелый танк не проползет,
Там пролетит стальная птица.

Громко, задорно вся колонна подхватывала припев. Мы с гордостью шагали мимо прохожих, а те с улыбкой смотрели нам вслед. Рабочая столовая, где нас кормили, была далековато. Мы успевали спеть и «Махорочку», и «Вася-Василёк», и «Марш артиллеристов». На обратном пути пелось с ещё большим азартом, хотя сытости едва хватало, чтобы дотянуть до лагеря.

Не могу не рассказать случая, который впечатался в память на всю жизнь. Однажды, нарушив запрет, я побежала за чем-то в свою спальню, открыла дверь и увидела… На матрасе сидит девочка, в одной руке у неё белая булка, а в другой – пол-литровая бутылка молока. Мама девочки стоит у окна. Девочка кусает булку и запивает её молоком.

Увидев это, я превратилась в соляной столб. Опомнилась с трудом. Закрыла дверь и медленно пошла по коридору, стараясь не спугнуть, сохранить перед своими глазами увиденное чудо.

Москва 80-х. Фирма «Рур-Газ» отмечает грандиозным банкетом в ресторане «Метрополь» своё 10-летие. Всё: декор зала, угощение – на грани вообразимого. По периметру стен на столах – тушки лососины, головки и бруски всевозможных заморских сыров, горки экзотических фруктов; бармены при разных напитках, баристы – при любых сортах кофе… Я ходила мимо всей этой фантастики, удивлялась, но никакой изысканный продукт не мог затмить в моей памяти белой булки, запиваемой молоком из бутылки.

* * *

Я пришла в больницу, где работала мама, и рассказала, что меня в домоуправлении грозятся сдать в детдом как беспризорную. Главврач тут же написал бумагу, наставили на ней штемпелей и печатей, санитарка сбегала на почту и отправила заказное письмо. К концу августа мама была уже в Москве и сразу же стала работать.

Встречались мы с ней поздно вечером. У мамы – частые дежурства, а я после всех учебных и общественных дел бежала в свою любимую «Тургеневку», где сделав уроки, запоем читала и русскую, и европейскую литературу.

Я оказалась незаменимой помощницей старшей пионервожатой. Организовывали тимуровские отряды, дежурства в «Склифе», где был развернут большой госпиталь. Меня «распределили» в конференц-зал, вплотную заставленный койками. Отдельно, у самой сцены стояли две кровати, похожие на кибитки, затянутые белой материей. Внутри на железных дугах светили электрические лампочки. Улучив момент, я заглянула внутрь и увидела совсем голого человека, густо обмазанного лекарством, похожим на дёготь. Потом мне рассказали, что это два танкиста. Они горели в танке. За их жизнь сейчас борются врачи.

Самая главная моя работа – писать письма под диктовку раненых. Почерк у меня четкий, грамматику я знала на «отлично», и скоро стала нарасхват, не всегда ко всем успевала. Так родилась идея «Пионерской почты». Из семиклассниц я отобрала самых грамотных, с хорошим почерком и привела в мой конференц-зал. Потом девочки стали ходить во все палаты. За часы дежурства скапливалась целая гора треугольников, которые мы опускали в почтовые ящики. Нас все хвалили и даже написали в газете. Я выступала по радио в «Пионерской зорьке».

Только два бойца никогда не звали нас к себе. Из белых кибиток слышались лишь стоны. Сначала исчезла из зала одна кибитка, потом другая. Мы знали: на родину этих бойцов придут не наши письма с четко написанными адресами, а военкоматовские похоронки.

Пионерская почта продолжала оперативно работать. Освобождались города и сёла, мы узнавали новые места на карте нашей Родины, делая успехи в изучении географии.

* * *

Осень 1944 года. Крым только недавно освобождён от немцев. Всё в развалинах. Но ЦК комсомола на весь мир сообщает, что знаменитая пионерская здравница «Артек» вновь живет, и в скором времени здесь соберутся дети – посланцы областей и краев нашей страны: юные участники войны, отличники учебы, герои трудового фронта.

Как хотелось осознать, что близится мирное время, скоро придет победа. Пускай сейчас на южном берегу Крыма дуют холодные ветра, пусть бушуют на море штормы, пусть нет ни яркого солнца, ни золотых пляжей, нет абсолютно ничего, что составляло всемирную славу этого кусочка земли, и всё же есть теперь слово «Артек» и вера в то, что всё будет, как прежде.

Нас было 25 счастливчиков, награжденных путевками в «Артек». Вагон прицеплен к воинскому эшелону. Всю дорогу, с утра до позднего вечера, мы стояли у окон и смотрели, что сталось с нашей землей. В полях – искореженные танки и пушки, вместо деревень черные печные трубы, вокзалы в руинах. Ни людей, ни скотины, только горластые вороны.

В Симферополе нас посадили в грузовик, накрыли брезентом, шофер сказал: «Чтобы от серпантинной езды не закружилась голова – пойте». И мы всю извилистую дорогу драли глотки. Замолчали только, когда из-за поворота вдруг открылось огромное море. Оно было свинцово-серым, с него дул леденящий ветер. Я видела море впервые.

Мальчиков поселили в Нижнем лагере, девочек – в Верхнем, в Суук-Су. Никаких торжественных построений, горнов, поднятий флагов, рапортов. По берегу даже в тихую погоду гулять не разрешалось. (В следующую за нами смену две девочки нарушили запрет и погибли, подорвавшись на мине, которую вместе с тиной выбросило море.)

Режим нашей жизни был однообразным: утром – завтрак жиденькой постной кашей, потом – учеба (нестрогая, кое-какая), обедали в подвале разбомбленного клуба. Иногда из-за плохой дороги или поломки машина с кастрюлями застревала, и обед получался вместе с ужином. Но и в этом случае обилия еды никто не замечал. Всё остальное время мы работали на расчистке территории, орудуя лопатами, метлами, таская носилки и ведра. Мы, первопроходцы, жили мечтой: каким красивым увидят «Артек» ребята, которые приедут сюда после Победы!

Вечером, в палате, усевшись в углу прямо на пол и тесно прижавшись друг к другу, мы рассказывали разные истории. Особенно любили слушать Наташу Музыкину из Белоруссии. Все жители их села ушли к партизанам. Десятилетняя Наташа вместе со своим дедушкой Прокопом входила в разведгруппу. Дедушка прикидывался дряхлым, глухим и полуслепым старичком-побирушкой. Наташа в рваной одежонке была его поводырем. Ходили по поселкам, всё высматривали, все слушали, передавали важные сообщения. Самым страшным было выбраться из леса, пройти незамеченными через открытое поле и войти в поселок; так же и обратно. А вдруг слежка? Хвост? И обнаружится местонахождение лагеря. Тогда всем гибель. Наташу наградили медалью «За отвагу».

23 ноября 1944 года мне исполнилось 14 лет. За обедом все встали, поздравили меня аплодисментами, а повар подарил горячий початок кукурузы, щедро посыпанной солью. Мы прибежали в палату, забились в угол и склевали кукурузу до последнего зернышка. А потом стали петь.

* * *

Километрах в двух от нас находился Дом отдыха для выздоравливающих бойцов. Там мы и встретили Новый 1945 год. Веточки сосны, бантики из бинтов, цветные бумажки, танцы под баян, пляски… Во всем чувствовалось наступление победного времени. Очень понравился молоденький морячок Саша. Под гитару он спел сердечную, незнакомую нам фронтовую песню. В ней говорилось о том, как один парнишка и девушка Нина полюбили друг друга, но война разлучила их. Нина стала медсестрой. И однажды в раненом морячке узнала своего друга. Припев мы сразу выучили все:

Ах, Нина-Ниночка, моя блондиночка,
Родная девушка, ты помнишь обо мне.
Моя любимая, незаменимая.
Подруга юности, товарищ по войне.

* * *

На обратном пути перед нами за окном плыла всё та же печальная пустынная земля, покрытая снегом. Я неотрывно смотрела на черно-белую картину, пытаясь представить себе, какой ад был здесь совсем недавно и сколько нужно положить труда, чтобы возродить города и сёла. Недавняя девочка, ребенок, обожженный войною подранок, я теперь была уже совсем взрослым человеком, ответственным за себя и за всё, что мне предстояло в жизни.

Сергей ПОНОМАРЁВ

Сказка о неразделённой любви

Стрекоза сидела на лопасти винта. Ей очень нравилось это место. С него хорошо было видно всё вокруг. Когда всходило солнце, у стрекозы загорался один зелёный глаз и зелёными лучами искрился серый асфальт вокруг и белые водяные брызги поливальных фонтанчиков на газонах.

На неё очень любила смотреть собака. Типичная дворняга с задорно загнутым хвостом и веселой остренькой мордой, которая всегда улыбалась. Она была очень похожа на Лайку. Но не на ту, на которой ездят эскимосы. А на ту самую, которую так и звали Лайка. Которая первая из живых существ полетела в космос. И которая погибла сразу же, как в нём оказалась. За это люди увековечили её имя и морду на пачках сигарет. Пожилые люди, которые ещё помнили зелёную пачку с серенькой собачкой-этикеткой, узнавали лайку и ласково звали её Лайкой. Молодым тоже нравилась эта жизнерадостная собачка, всегда улыбчивая и приветливая. Они гладили её по грязной шёрстке и подкармливали остатками от обедов в заводской столовой.

Собака была им очень признательна. Но нравилась ей только стрекоза. Она любила смотреть на неё снизу вверх. И хотя на заводе были и другие стрекозы, в том числе очень большие, железные и трескучие, Лайке нравилась только эта. За стройное тело, за большие переливчатые крылья, за выпуклые изумрудные глаза. Поев свои косточки, хрящики и сухожилия, Лайка неизменно бежала смотреть на свою любимую стрекозу. Её торжественное величие завораживало собачку почище, чем удав кролика.

Иногда собака приносила какую-нибудь особо вкусную сахарную мозговую косточку, клала её под лопасть и, призывно виляя хвостом, приглашала стрекозу отведать лакомство. Но стрекоза гордо косила большим круглым зелёным глазом и не снисходила до своего горячего обожателя. Уж слишком низко он находился и слишком уж суетился где-то далеко под лопастью. Её больше привлекало то, что сверху: корпуса цехов, вздыбленное вверх здание инженерного центра, большие трескучие железные стрекозы, которые летали над заводом, и на которые она очень хотела походить.

Собака же внизу всё равно продолжала обожать красивую стрекозу, улыбаться ей и пытаться уговорить её вместе побегать по заводу. Попрыгать и понюхаться. Особенно около столовой. Но, как вы прекрасно понимаете, любовь её была неразделенной и потому обреченной на неудачу. И действительно, вскоре их разлучили.

Работники АХО прогнали Лайку большой железной палкой. Точнее трубой, которую они взяли в одном из цехов вертолётного завода. Охране велели больше не впускать Лайку, поскольку кто-то в заводоуправлении посчитал, что животным не место на предприятии «Рособоронпрома».

Стрекоза же осталась на своем месте – на лопасти винта. Потому что она тоже, как и все вертолёты на заводе, была железной. И представляла собой (вместе с лопастью винта) памятник создателям вертолетов. А памятник, как мы знаем, нельзя ни посадить, ни прогнать палкой.

5 сентября 2013
Томилино

Двапистолета

Лесная поляна с волейбольными площадками. Одна из достопримечательностей подмосковных Раздор. Здесь собираются туристы поиграть в волейбол. Но и не только. Потом, когда устанут (а люди в основном пожилые), славные шестидесятники, физики и лирики хрущевской оттепели, начинают отдыхать уже конкретно. А это значит, что распаковываются рюкзачки и сумки, достаётся снедь и термосы. Часто и что покрепче. Откуда-то появляется гитара, а то и две. И начинается весёлое застолье. После третьей рюмки хочется поговорить. И вот тут за нашим столом регулярно первое место держит Двапистолета.

Кто он такой? Да безобидный чудак. Лет сорока. Неженатый. И ни разу не был. Бездетный. Звать Стас. Долго не могли дать ему адекватное прозвище. То дамы пенсионного возраста прозвали его Страсть. Не от любвеобильности, а от страховидной внешности: тощий, костлявый, сутулый, глаза горят лихорадочным блеском. Потом было у него прозвище Попрыгунчик. Уж больно он хорошо прыгал. У сетки при ударе и блоке. И даже умудрялся совершать акробатические скачки при приёме, причем, совершенно лишние. Беспонтовые, как скажет сегодняшняя молодежь.

Но истинное и прочно прилипшее к нему прозвище возникло года через полтора. Когда он взял в обыкновение философствовать у костра. Обычно этим никто не занимается. У костра либо пьют, либо едят, либо поют, когда кто-то играет на гитаре. А вот философствовал один Стас. Причем рассуждал он не о чем-то конкретном, а о жизни в целом. Он выбирал себе старушку подревнее, которой, в общем, всё равно, о чем с ней беседует молодой человек, и разражался очередным бесконечным спичем, как метко заметил один из наших волейбольных старичков, о произрастании чечевицы на асфальте.

– Жизнь, в общем, пустая и глупая шутка. Она бессмысленна. И не я, Стас, это придумал. Великий Лермонтов написал:

А жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, —
Такая пустая и глупая шутка…

Вопрос только в том, кто это пошутил? Бог? Да нет, прости Господи, никакого бога! Придумали его люди…. Ведь если подумать холодной головой, то на небесах должно быть огромное клериальное общежитие. Судите сами: там должен быть сам Христос с папой Савоофом и братом Святым Духом. И Аллах с ними. Ну куда же без него! Он же акбар! Но и вечно счастливый Будда тоже должен быть где-то рядом. Потом отдельные комнаты должны быть у всех духов тундровых народов, у всех деревянных божков Полинезии и Центральной Африки. Где-то там, в подвальчике притаился злой Вуду. Покровитель всех синангог Яхве тоже должен иметь на небесах свою отдельную Стену Плача.

Интересно, они там, на небесах, мирно уживаются или враждуют, как некоторые их тупые последователи на земле?

Я считаю, что христианам крупно повезло, что римляне решили Христа распять. Если бы, не дай бог, они решили его повесить, то сегодня адепты Христа просто молились бы на виселицу!

Интересно, все эти мусульманские смертники – они прямо к Аллаху попадают? Или иногда заблуживаются и оказываются на территории Христа с родственниками? Представляю, что там делают с их душами! Вот уж воистину – в бога душу мать!

Он переводил дыхание, хлопал стакан чая, или поддерживал очередной тост, закусывал тем, что на столе нашел, но тут же подхватывал свою основною темку о бренности жизни:

– Великий Афанасий Фет писал:

И если жизнь – базар крикливый бога,
То только смерть – его бессмертный храм!

Попробуете с этим поспорить? Ну, живем мы тут с вами! Ну и что? Всё равно все умрем. Рано или поздно. Как шутят некоторые остроумцы, жизнь – это неизлечимая болезнь с неизбежно летальным исходом, передающаяся половым путем! А есть или нет этот самый загробный мир – неизвестно. Потому что оттуда ещё никто не возвращался и не рассказал ни одного эпизода своей загробной жизни…

Когда б не неизвестность после смерти…

Это слова великого Шекспира. Он вложил их в уста своего любимого Гамлета в центральном монологе «Быть или не быть?» А если бы была ясность после смерти, то и страха перед смертью не было бы. И люди бы стрелялись пачками, топились бы бригадами и вешались трудовыми коллективами. А так как они не знают, то живут – хлеб жуют, женятся, рожают детей, которые рожают своих детей, а те своих. И остановить этот процесс невозможно…. Удивительно однообразная жизнь!

И чего дробить эту жизнь на эпизоды? Надо побыстрее с ней расстаться…. Как сказала великая Марина Цветаева,

Пора, пора, пора творцу вернуть билет…
…Не нужно мне ни дыр ушных, ни вещих глаз
На Твой безумный мир один ответ – отказ!

Но вот один вопрос: а как? Давиться – противно, топиться – страшно, прыгать с высоты – жутко, травиться – больно. Лучше всего застрелиться! Быстро и надежно! И лучше всего из двух пистолетов сразу…. Для надежности…

И вот тут первый раз прозвучало последнее прозвище Стаса, ставшее для него постоянным, – Двапистолета. И теперь по-другому его никто и не зовёт. «Двапистолета сегодня придет?» «Двапистолета для равновесия играет в нашей команде!» «Налейте скорее Двапистолету, нам надо отдохнуть от его болтовни!»

Он не обижался. Он, в общем, был незлобивый человек. И ему в этой жизни нужны были только слушатели…. А в разморённом от долгой игры, подогретом спиртным и разжалобленном романсами околоволейбольном лесном сообществе он всегда находил кого-нибудь, кто бы согласился его слушать…

– Есть так много жизней достойных,
Но одна лишь достойна смерть…

Это уже сказал великий Николай Степанович Гумилёв. И сказал это в окопах Первой мировой. Там было полно людей, которые не хотели умирать. Но умирали. А он хотел умереть, но не умер на войне. Это позднее, уже в мирное время, его расстреляли большевики…. Ирония судьбы!

А вот Маяковский – застрелился! Но из одного пистолета. Я думаю, потому, что у него просто не было второго…. А вдруг осечка? А вдруг промахнешься? А вдруг только подранишь себя? Нет! Для надежности надо стреляться сразу из двух! Один в правый висок, а другой – в затылочную часть слева. Тут уж точно достигнешь нужного эффекта – умрешь. Или, как говаривали наши далеки предки, – отправишься к праотцам….

К этому стёбу уже привыкли, махали на него рукой. Ну, охота человеку порассуждать! Играет он в волейбол неплохо, продукты на стол носит, в общественных трудах типа постройки навеса, разведения костра и заготовки дров – участвует. Чего ещё надо? Людей с тараканами в голове в лесных волейбольных группах хватает: за кем-то до сих пор КГБ бегает, у кого-то ребёнок от Муслима Магомаева, кто-то открыл никому не известную планету, кто-то откопал дотоле недоступного русского языческого бога…

Как-то я отправился в длительную командировку, которая всё затягивалась. В результате я провёл в чужом городе целых три месяца. Когда я вновь вернулся в лоно лесного волейбола, то обратил внимание, что чего-то не хватает на нашей площадке. Вскоре я понял, что не хватает длинного, тощего чудака с горящими глазами.

– А где Двапистолета? – спросил я одного из старожилов.

– А этот… Месяц назад – застрелился. Некоторые из наших ездили на похороны.

– Неужели из двух пистолетов?!

– Нет. Из одного…. Двух, видимо, так и не смог достать.