Kitabı oku: ««Жить в двух мирах»: переосмысляя транснационализм и транслокальность», sayfa 4

Я спросила Кайрата, есть ли у него способ отдыхать от работы. Последовавший ироничный обмен репликами между супругами дает хорошее представление о том, как способность быть «сильными» приобретает моральную ценность в подобных условиях.

Кайрат: Конечно! Я работаю два через два. А у нее шестидневка. Когда у меня выходной, я зову друзей, знакомых. Она меня ругает! Мы встречаемся, пьем пиво, обсуждаем мировые проблемы! От этого немного легче. Потому что иначе на второй день, во второй половине, нервы не выдерживают.

Альбина: Понимаешь, это мужчины – слабый пол! Это уже сто процентов [очевидно].

Кайрат: Ха! К десятой пациентке, если она делает УЗИ, у нее уже глаза закрываются [передразнивает]. Она только что говорила, что у нее максимум пятнадцать пациенток в день. А у меня пятьсот [клиентов]. Есть разница, да?! <…> Еще есть эти номера [артикул обуви]: шестнадцать цифр, их читают тебе по рации: «Кайрат, прими заказ!» Они говорят тебе название марки [передразнивая, очень быстро]: «Германия, Тамарис, 1-слэш-1-22, 13, 14, 582-слэш-24, цвет розовый, размер 37». Надо всю эту хрень запомнить. И когда идешь, ищешь, то понимаешь, что забыл цифры. И если ты попросишь их повторить, они бесятся. Они тоже торопятся. А если третий раз спросишь, то они пожалуются руководителю.

M.: Звучит напряженно.

Кайрат: Напряженно! Она в курсе! Когда я только начал, я был совсем… У меня сердце вот так, борода [показывает на седые волоски]… Я бегал как сумасшедший. «Кайрат, прими заказ!» Я там вот так стоял! Забываешь, как трудно было вначале. У тебя нет времени записать заказ.

Альбина: Еще они над ним смеялись. Они специально очень быстро читали номер, чтобы подловить его.

Кайрат: Но я привык. Я начал работать (иштеп кеттим).

Альбина: Он начал работать. Теперь он со всем разобрался.

Кайрат: Теперь у меня рация в одном ухе, а мобильник – в другом, вот так [Кайрат показывает, хвастаясь]. Но все равно надо работу сменить, у меня язва желудка, волосы седеют!

Альбина: Стареем!

Из этого обмена репликами становится понятно следующее. Кайрат понимает, что его работа трудна и структурно уязвима. Как я подробнее изложу ниже, он прекрасно знает, что на работе ему платят меньше, чем этническим русским, которые не воспринимаются как «мигранты». Также ему ясно, что на работе он испытывает стресс, от которого развивается язва желудка. С этой точки зрения его рассказ имеет сходство с критикой постфордистского труда, привлекающей внимание к унизительным и деструктивным аспектам капитализма по системе «точно в срок», или «гибкого» капитализма⁶⁸. Однако все не так просто, и на это указывает любопытный комментарий Кайрата, поддержанный Альбиной: через некоторое время он «начал работать» (иштеп кеттим). Здесь Кайрат использует одно из двух кыргызских слов для обозначения работы (второе из них – жумуш). В определенном контексте иштеп кеттим может означать буквально «начал работать»; однако корень «иш» имеет гораздо более широкий спектр значений – занятие, дело, способ обхождения. Утверждение «иштеп кеттим», таким образом, не просто указывает, что Кайрат «начал работать», особенно если учесть, что к тому моменту он уже работал в обувном магазине некоторое время. Оно означат нечто вроде «у меня стало получаться» или «я понял, что к чему». Здесь глагол «работать» выступает в значении «найти выход» из ситуации на суетливой, тяжелой работе. Это позволило ему терпимо отнестись к насмешкам и издевательствам женщин-сотрудниц, диктующих заказы по рации, – следствию того, что он говорит по-русски с акцентом (как он заметил в другом интервью). Это также позволило ему воспринять трудности как возможность проявить гендерно окрашенную (мужскую) способность к тяжелому физическому труду, на что его жена с юмором заметила, что в отличие от нее Кайрат проводит на работе только два дня, после чего у него «выходные». Через несколько месяцев он научился не только выживать в бешеном темпе работы в подвале обувного магазина, но и наслаждаться адреналином и тяжелым трудом: его способность переключаться между работой и задачами «узла» – посредника внутри мигрантской экономики – выражается в одновременном ношении мобильного телефона и рации.

Столь же важен комментарий, которым Кайрат предварил весь свой рассказ: удовлетворение от работы в России – следствие возможности трудиться с чистой душой и чистой совестью, «в поте лица». Возможно, Кайрат здесь намекает на возможность зарабатывать деньги без необходимости прибегать к неформальным денежным расчетам или услугам партнеров, что распространено в налоговых инспекциях Кыргызстана. Однако его замечание также предполагает, что частично удовольствие приносит именно тяжелая физическая нагрузка на работе – тот факт, что работа не дает расслабиться, что нужно всегда помнить цепочку цифр. Как и многие другие мои информанты, Кайрат настойчиво утверждает, что с работой, которую он теперь выполняет буквально одной левой, не справится большинство русских: она их утомит, сломит, они не выдержат, тем более за скромную зарплату в 18 000 рублей (600 долларов на момент интервью). И действительно, в другой нашей беседе он рассказал, как во время собеседования рассерженно бросил потенциальному работодателю: «Вам нужен работяга-кыргыз или пьяница-москвич?»

Наконец, я хочу обсудить еще один аспект рабочей жизни Кайрата и Альбины в Москве. Оба супруга трудятся в среде, где расизм по отношению к видимым меньшинствам из Средней Азии и с Кавказа – широко распространенное, рутинное дело. Действительно, в одной из клиник, где работала Альбина, ей посоветовали сменить имя на бейджике с кыргызской на русскую и представляться этнической кореянкой (при этом используя крем, отбеливающий кожу, и густой макияж), «чтобы не отпугивать клиентов». Также супружеская пара на тот момент занималась официальной сменой фамилии дочери (придав ей типично русское окончание -ова вместо традиционно кыргызской формы, начинающейся с фамилии отца), чтобы учителям и одноклассникам в школе она была более понятна.

Несмотря на тот факт, что (по крайней мере официально) супруги пользуются теми же трудовыми правами, что и граждане России, проявления расизма никуда не исчезают. Как и многие мои информанты – успешные мигранты из Кыргызстана, воспользовавшиеся «упрощенной процедурой» получения российского гражданства, Кайрат и Альбина получили российские паспорта в предшествующем году. В конечном счете это был скорее тактический ход, чем объявление о намерении остаться в Москве: с русским паспортом у работника больше трудовых прав, шире выбор при трудоустройстве, а кроме того, Федеральная миграционная служба не устраивает унизительные и потенциально дорогостоящие проверки. В конце концов, российский паспорт защищает своего носителя от депортации: из всех общепринятых уровней «документированности» это самый надежный вариант. Мне рассказывали, что с русским паспортом можно ходить по улице с гордо поднятой головой и не опасаться полиции каждую минуту. Налицо случай «стратегического гражданства»⁶⁹, однако здесь описанная стратегия характерна скорее для маргинализированных слоев, чем для путешествующей элиты. Я часто становилась свидетелем того, как мои информанты обсуждали плюсы и минусы российского паспорта. Его получение требовало значительных временны´х и денежных затрат, и я неоднократно видела, как муж «дарит» жене на день рождения российский паспорт.

Хотя наличие паспорта обеспечивает доступ к спектру работ, где в требованиях указано гражданство РФ, сам по себе российский паспорт не гарантирует равные условия и равную оплату труда. Как показывает следующий диалог Кайрата и Альбины, представления таковы, что зарплаты обесцениваются именно за счет повышенного спроса на работу мигрантов, будь они с российским паспортом или с паспортом страны эмиграции:

Кайрат: Теперь практически в каждой организации, нанимающей дешевую рабочую силу, вы найдете кыргызов. Поэтому цены низкие. Я тоже делаю такую работу! Ты слышала о [название обувного магазина]? У них 50 или 55 магазинов в Москве. Этот самый большой. А мы получаем копейки, копейки.

Мадлен: Даже если есть у тебя [российское] гражданство?

Кайрат: Без разницы! Все равно русские не будут там работать.

Альбина: Это тяжелый труд, оплата маленькая, работа тяжелая. И если русский там будет работать, москвич, да и вообще любой русский, они будут просить минимум 30–35 тысяч, а мы работаем за 18.

Мадлен: Но то, что вы получили [российский] паспорт… разве не значит, что у вас должны быть те же права и зарплата независимо от национальности? Разве есть разница?

Альбина: Славянская внешность!

Кайрат [поправляя Альбину]: Нет. На этой работе русские работать не будут! Просто не придут. Смотри, я тебе вот что скажу. Если подумать, вот пятьдесят магазинов. В сорока из них – кыргызы. Но им [работодателям] выгоднее платить нам 18 тысяч, чем своим русским 30 или 35. Так и здесь, если работа хорошая, неважно, есть у меня российское гражданство или нет. Может, я и москвич, но все же кыргыз по национальности, и они меня не возьмут.

Альбина: В точку!

Мадлен: Даже с российским паспортом?

Кайрат: Даже если у меня регистрация в Кремле!

Этот диалог красочно иллюстрирует размышления Кайрата и Альбины о том, почему кыргызам платят меньше, чем русским, за ту же работу. Вначале Альбина сделала предположение о категориальной дискриминации: «славянская внешность». Ее реплика показательна по своей форме: термин «славянская внешность», актуальный в объявлениях о приеме на работу и аренде жилья, исключает необходимость дальнейших разъяснений. Альбина предполагает, что славянский внешний вид сам по себе является оправданием для более высокой заработной платы. Однако Кайрат не согласен с этим объяснением, по крайней мере, он предполагает, что за этой de facto стратификацией рынка труда стоят политэкономические причины: работа, которой он занимается, – это работа, на которую русские просто не пойдут. В то же время рынок более высокооплачиваемой работы, к которому Кайрат хотел бы получить доступ, закрыт для него. Даже регистрации в Кремле – то есть в центре политической власти, в самом сердце политического сообщества – будет недостаточно для того, чтобы победить категориальную дискриминацию по этнонациональному признаку.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Этот диалог освещает мощные структурные ограничения, в рамках которых кыргызские трудовые мигранты маневрируют на российском рынке труда. Как подчеркивается в исследовательской литературе, объем которой все растет, это среда, где этнически маркированная дискриминация рутинизирована – как на рынке труда, так и с точки зрения доступа к жилью. Российский социолог Николай Захаров предполагает, что в последние двадцать лет «процессы расиализации приобрели форму и интенсивность, способные преуменьшить самые актуальные социальные проблемы в современной России»⁷⁰. Как и на других глобальных аренах, расовая дискриминация легитимируется посредством дискурсов и практик, определяющих «нелегального иммигранта» как источник опасности и угрозы⁷¹. Мои информанты были прекрасно осведомлены об этих ограничениях и часто развивали нетривиальный, порой ярко эмоционально окрашенный критический взгляд на них.

В этой статье я хотела продемонстрировать необходимость заглянуть за пределы вышеуказанных структурных факторов при исследовании жизни в миграции. Во-первых, на трудовых мигрантов вроде Кайрата и Альбины, несомненно, распространяется действие расовой логики – той, что обязывает Альбину представляться пациенткам как Ольга Цой, россиянка корейского происхождения, – однако они не являются пешками в игре структурных сил. Супруги ориентируются в расовых иерархиях, посмеиваются над ними, бросают им вызов и даже осуществляют диверсии – одалживают родственникам паспорта, зная, что для русских «мы все на одно лицо». Также супруги бросают расовой логике более скромные вызовы, выстраивая широкую сеть социальных отношений с соседями и участковыми полицейскими, что позволяет им почувствовать, что Москва – их дом, хоть и ненадолго. Самое важное в мигрантской жизни, утверждает Альбина, – это расположить к себе соседей. Как супруги объясняли, когда мы готовили еду на день рождения одного из субарендаторов:

Альбина: Сначала наши нас ненавидели. «Черные! Опять понаехали», короче. Но потом ты постепенно строишь отношения, они к тебе привыкают. Теперь у нас отличные отношения…

Кайрат: Теперь я выпиваю с соседями: пиво, водка, коньяк! Теперь я сижу с ними до двенадцати, они [даже] москвичей к себе не пускают, а меня пускают. Жена [соседа] варит мне кофе, мы музыку слушаем.

Альбина: А когда приходит хозяйка, мы делаем плов, манты. Сначала она говорила: «Ой, я только йогурт днем ем», но мы ей дали с собой. А потом в следующий раз они остались и поели. У нас в доме четыре квартиры. Мы иногда вместе готовим. Иногда выходит бабуля и говорит: «Почему ваша еда так маслом воняет?» А в другой раз говорит: «Как вкусно пахнет!» Предугадать невозможно.

Если вкратце, то здесь видна гордость за свою способность превращать враждебное или подозрительное отношение в уважение и даже дружбу посредством совместных празднований, угощения друг друга едой и алкоголем. В случае Кайрата и Альбины, как они охотно признают, построению отношений способствовал их общительный характер, знание русского языка и готовность понять, что иногда сосед может быть просто не в настроении (как непредсказуемая бабуля, упомянутая выше).

Это, в свою очередь, ведет нас ко второй составляющей опыта Кайрата и Альбины, усложняющей примитивизированное восприятие мигрантской жизни в Москве. И Кайрат, и Альбина с готовностью признают, что работают сверхурочно, осознают тяжелый физический труд и эмоциональные испытания, связанные с жизнью в Москве в качестве работников, арендаторов, фактических арендодателей по отношению к тем, кому они сдают в субаренду угол для матраса; в качестве родителей и детей, от которых ожидается регулярный перевод денег домой. В этой связи нам стоило бы ожидать, что супруги будут воспринимать свою работу исключительно с инструментальной точки зрения – как средство достижения личных целей, или же что они решат, подобно польским мигрантам, описанным Пайн, что миграция «лишает труд моральной ценности». Я предполагаю, что случай трудовой миграции между Баткеном и Москвой скорее противоположен: именно возможность зарабатывать «чистые, честные деньги» и посылать их домой воспринимается как основа, на которой выстраивается и создается будущее детей, и именно в способности выживать и жить «в городе» познается личная нравственная сила: способность влиять на мир вокруг и действовать в рамках этого мира.

Перевод с английского А. Даур

«ЖИВУ, ПОСТОЯННО ОГЛЯДЫВАЯСЬ»
DOING EVERYDAY TRANSNATIONALISM

Ольга Бредникова

Тему данной статьи мне подсказала Мехрафруз – молодая женщина, которая приехала в Петербург из Таджикистана лет пять назад. Мехрафруз очень рефлексивный человек. Она, как и Агнес в исследовании Гарфинкеля⁷², довольно подробно рассказывала мне о том, что такое «быть мигранткой»: что надо знать, как надо разговаривать, где и как себя вести. Мехрафруз вспоминала ситуации «поломок повседневности», когда за ошибками, которые, как правило, совершают люди, социализировавшиеся в другой культуре, следуют те или иные санкции. Она насыщала свои рассказы эмоциями, и казалось, что ты проходишь весь путь «обучения быть мигранткой» вместе с ней.

В одну из встреч Мехрафруз чуть запаздывала и прибежала ко мне в хиджабе – до этого я ее никогда не видела в мусульманском платке. Она извинилась, что не успела переодеться, и поспешно сняла платок, оглядывая публику в кафе. А потом рассказала, что жизнь в миграции научила ее «жить, постоянно оглядываясь», чтобы понимать, где и в какой ситуации она оказалась, как надо себя вести «сообразно месту и случаю». В своей статье я хочу поразмышлять о том, как люди в ситуации миграции вынуждены реагировать на новые контексты и вызовы и перестраивать свои привычные, усвоенные с ранней социализацией модели поведения и паттерны взаимодействия, правила презентации себя и прочее. Данная тема будет рассмотрена из перспективы концепции транснационализма.

Транснационализм, появившись как концепция о расширении, удвоении социального пространства мигрантов вопреки границам, ныне стал одной из самых популярных концепций в миграционных исследованиях. Речь даже идет о транснациональном повороте⁷³, благодаря которому значительно сместилась исследовательская оптика, в частности произошел отказ от линейной, дихотомичной или биполярной модели миграции, что, в свою очередь, способствовало отказу от ассимиляционной модели, в рамках которой мигранты рассматривались как люди, вынужденные выбирать между двумя сообществами. Идея транснационализма, победоносно прошествовавшая по миграционным исследованиям в последние двадцать лет, пережила свои фазы популярности и широкого распространения, а также критики и признания того, что концепция эта не универсальная и имеет свои ограничения. Изначально идея Нины Глик Шиллер и других исследователей была связана с тем, что мигрант, переезжая в другую страну, фактически не покидает прежнюю, но расширяет свое жизненное пространство⁷⁴. Транснационализм рассматривает мигрантов не как локализованных индивидов, а как «трансмигрантов»⁷⁵, ведущих «двойную жизнь»⁷⁶, которая позволяет развивать и поддерживать самые разнообразные трансграничные взаимоотношения: семейные, экономические, культурные, политические и пр. Благодаря этим отношениям конструируется «транснациональное социальное пространство»⁷⁷, объединяющее в себе социальные особенности двух сообществ – отправляющего и принимающего. При этом мигранты оказываются в двойной системе координат, одновременно становясь «своими» и «чужими», «законными» и «незаконными», «семейными» и «несемейными», «бедными» и «богатыми» и т. д., переключаясь из одного регистра в другой по необходимости⁷⁸, благодаря чему формируется особый «транснациональный габитус»⁷⁹, позволяющий мигрантам переключать рамки референций и вписываться в разные сообщества.

Транснациональные исследования чаще всего рассматривают феномен миграции в глобальном масштабе, и тогда речь идет о формировании транснациональных институтов, наднациональных финансовых или людских потоках и прочее⁸⁰. В то же время открытием концепции стало признание того, что транснационализм работает на уровне повседневности, и вместе с людьми перемещаются вещи, идеи, мода, паттерны поведения и т. д.⁸¹ Например, согласно отдельным исследованиям, мигранты регулярно передают различные вещи из места миграции домой, чем, по сути, производят свой социальный статус в домашнем сообществе и тем самым готовят почву для возвращения и собственной реинтеграции⁸².

В своей статье я хочу, оставаясь в концептуальных рамках транснационализма, сфокусироваться на микромасштабе и поразмышлять о том, как мигранты в своей повседневной жизни, сталкиваясь с разными контекстами, вынуждены конструировать и совмещать несколько социальных миров и реальностей. Этот масштаб предполагает работу с мелкими, как правило, незначимыми вне локальных контекстов и ситуаций деталями. Тем не менее зачастую внимание к этим деталям позволяет увидеть некоторые правила и принципы взаимодействия, происходящего между людьми, расшифровать их социальные картины мира и пр.⁸³ Здесь в качестве примера я хочу привести два наблюдения, которые я зафиксировала в ходе многолетних исследований миграции в Петербурге⁸⁴.

Первое наблюдение было сделано уже более десяти лет назад, когда я для одного из информантов – мигранта из Таджикистана, который к тому моменту жил в Петербурге не более полугода и только набирал опыт «быть мигрантом», – выступала своего рода «социальным работником» и сопровождала его на прием в поликлинику. Прежде чем войти туда, Бузор несколько раз переспросил меня: «Я нормально одет? Свитер подходит?» То же самое происходило перед походом в гости к моему коллеге. Информант переживал, что его одежда может «не подходить» – не соответствовать месту и времени. Своим вопросом он пытался «нащупать» правило, которое регулирует повседневный ход вещей. Одежда, по его мнению, выступала той деталью, которая в определенном контексте влияет на происходящее, а нарушение правил может вызвать какие-либо поломки или неприятности. При этом я выступала тем самым учителем, проводником в другую, по мнению Бузора, культуру хождения в гости или посещения публичных пространств. На фоне «глобальных проблем», связанных с интеграцией мигрантов или ксенофобией со стороны принимающего общества, вопрос одежды может показаться незначимым фактом, но тем не менее это та деталь, которая во многом предопределяет успех рутинных взаимодействий и в конечном итоге становится основой успешной интеграции.

Другое мое наблюдение, зафиксированное в исследовательском дневнике, тоже связано с деталью, точнее, с малозаметной «поломкой повседневности». В доме, где я жила, появился новый дворник. Даже не один – это была семья мигрантов, члены которой работали «по очереди»: я видела то молодых парней, то мужчину и женщину постарше, которые убирали наш двор, мыли лестницу, носили мусор. По разговорам с ними и с председателем нашего товарищества собственников жилья я поняла, что это семья трудовых мигрантов из Кыргызстана. В один из утренних часов пик, когда многие спешат на работу и у лифта появляется своего рода очередь, все заметили, что почтовые ящики подъезда «богато» украшены самодельными искусственными цветами. Я стала свидетелем бурного обсуждения соседей: «А зачем такие цветы?», «А что, у нас кто-то умер?», «Ой, я такие и на нашем газоне заметила», «Это кто догадался так украсить?!» К вечеру цветы исчезли. Согласно версии соседки, цветами подъезд украсил кто-то из новых дворников. Свой рассказ об этом случае соседка закончила так: «Они ж не знают, что у нас это как пошлость воспринимается. И вообще к похоронной культуре относится! Они же у нас откуда, из Киргизии? Ничего, им Нина Ивановна [председатель ТСЖ] все уже объяснила, что у нас такого здесь не надо». Мелкое недоразумение, такое как изменение привычного оформления подъезда, вызвало солидаризацию жильцов, какую я не видела прежде. Здесь для нас важно, что сам «конфликт» или, точнее говоря, некое недоразумение интерпретировалось в терминах этничности и объяснялось разрывом в повседневных культурах «местных» и «приехавших». К сожалению, версию контрагентов услышать не удалось. Однако я смею предположить, как развивались события и что Нина Ивановна выступила для семьи из Кыргызстана экспертом по «местной жизни» и рассказала о том, как «у нас принято», вернее «не принято», украшать общественные пространства.

Сергей Абашин писал, что люди в миграции вынуждены существовать в двойной системе координат, одновременно реагируя на требования и отправляющего, и принимающего сообщества⁸⁵. Я бы хотела развить этот тезис и продемонстрировать, что этих систем координат несколько и мигранты вынуждены постоянно считывать окружающие контексты и ситуации с тем, чтобы отвечать на их вызовы и вести себя в соответствии с их требованиями. Итак, в своей статье я предполагаю проанализировать, от чего зависит и в каких ситуациях «включается» транснационализм и происходит переключение рамок референций. При этом в фокусе статьи не практики, описание которых было бы здесь вполне уместным и очевидным, так как новые условия жизни порождают новые привычки и действия, связанные с новым образом жизни, с новым видом жилья, с изменением потребительских возможностей и прочее⁸⁶. В статье я рассматриваю, как и в каких условиях происходит транснациональное «умножение» социальных реальностей и каким образом транснационализм проявляется в конструировании и презентации мигрантами себя, в частности телесно, в автобиографиях и эмоциях, которые переживаются и тем или иным образом транслируются вовне. В этой же логике выстроена и композиция: сначала речь идет о специфике женских миграционных сценариев, затем описываются проявления транснационализма, выражаемые через тело, в автобиографиях и эмоциях мигранток. В заключении реконструируются ситуации и контексты, которые провоцируют транснациональные переключения.

Исследование опирается на материалы, собранные в ходе реализации проекта «Транснациональные и транслокальные аспекты миграции в современной России», проводившегося на базе Европейского университета в Санкт-Петербурге в 2014–2016 годах. В фокусе исследования – приезжие из Средней Азии, прибывшие в Россию (в моем случае – в Санкт-Петербург) с целью заработка. Данный текст вырос из материалов интервью, которые я брала в течение трех лет с периодичностью примерно раз в полгода с моими постоянными информантами – мигрантками из Кыргызстана, Таджикистана и Узбекистана.

Итак, в фокусе данной работы – женщины. Такой выбор связан с несколькими причинами. Прежде всего это связано со спецификой собранного в рамках проекта материала, где большинством моих информантов оказались женщины. Кроме того, именно с мигрантками у меня сложились наиболее доверительные отношения, и интервью с ними оказались в высокой степени информационно и эмоционально насыщенными. Как показывает исследование, именно женщины более рефлексивны и сенситивны к изменениям внешних социальных контекстов. Возможно, это вызвано тем, что именно по отношению к женщинам применяются более жесткие санкции за несоблюдение правил, именно они наиболее уязвимы и подвержены большим рискам и опасностям.

В центре внимания – истории шести женщин, за плечами у которых неудачное замужество дома и опыт самостоятельной миграции в Россию. За время исследования эти женщины меняли место работы, встречались и расставались с партнерами, переезжали в пределах Петербурга, возвращались на родину «навсегда» и снова приезжали в Россию на заработки. И всеми этими новостями об изменениях в жизни, а также своими переживаниями и надеждами женщины делились со мной в неформальных разговорах и интервью. В статью также включен материал моих коллег по проекту и материал других исследовательских проектов, посвященных теме миграции и реализованных Центром независимых социологических исследований ранее, начиная с 2000‐х годов⁸⁷.

И еще несколько слов о названии статьи. Как я писала выше, в него включены слова одной из моих информанток. Подзаголовок же дан на английском языке, обращение к которому связано прежде всего с прямой отсылкой к повседневным практикам производства (буквально – doing). Наиболее часто речь идет о производстве гендера⁸⁸, однако в моем случае – о повседневных практиках производства транснационализма. Использование английского языка – это демонстрация собственного бессилия найти адекватный русский аналог. В этой связи я позволила себе оставить фразу на английском, в которой вижу и чувствую бóльшую адекватность и близость к основным идеям моей статьи.

МУЖСКИЕ И ЖЕНСКИЕ СЦЕНАРИИ МИГРАЦИИ

Сценарный подход представляется довольно эвристичным инструментом описания и анализа мигрантских траекторий. Изначально, будучи довольно популярным в гендерных исследованиях⁸⁹, он успешно перекочевал в исследования миграций, примером чему может служить исследование интеграционных сценариев мигрантов из России, проведенное израильскими социологами⁹⁰. Здесь, вслед за Юлией Лернер, под сценарием понимается определенная рамка действий, предписывающая поведение⁹¹. По сути, это некая идеальная модель, схема, определяющая жизненные стратегии и повседневные практики мигрантов, то, как они будут действовать, что будут делать и пр. Возможно даже рассматривать сценарий как метафору – как известный актерам и другим участникам действа текст и порядок событий, однако реализуемый с известной долей импровизации. Безусловно, действия конкретного человека, попадающего в конкретные жизненные условия и ситуации, будут варьироваться, тем не менее существует особая прочитываемая логика или схема его действий и стратегий, их можно описать и выделить из них типичные сценарии, которые в каждой конкретной биографии могут комбинироваться или сменять друг друга.

Я полагаю, что миграционные сценарии возможно описать по следующим параметрам:

– цель миграции, которую возможно реконструировать не только и не столько из рассказов мигрантов о причинах переезда. Как правило, в таких нарративах речь идет о вынужденности миграции, связанной с решением острых и насущных проблем семьи. Риторика нужды, по мнению мигрантов, призвана легитимировать любое перемещение в седентаристском, оседлом мире. Однако, как показывают исследования, цели миграции, как правило, более комплексные и многосоставные. Реконструировать эти цели возможно не через прямое вопрошание, но через анализ всей жизненной траектории мигранта, обращая внимание на разные нарративы, в числе которых и воспоминания о жизни дома, и рассказы об обустройстве на новом месте, и описания социального окружения, и даже фантазии, ожидания и проекты будущего;

– социальные сети, которые продолжает поддерживать мигрант, уже переехав, и которые создает на новом месте. Именно социальное окружение, качество и интенсивность его контактов, ориентация в общении на свое прошлое или же активное включение в то, что происходит «здесь и сейчас», информация, которая проходит через мигранта, – все это влияет на его действия и во многом объясняет организацию жизни в миграции;

– организация быта, «обживание», обустройство дома, освоение новых пространств, воспроизводство домашних практик, привезенных с собой, либо же усвоение и инкорпорация новых;

– общие стратегии интеграции, включающие в себя изучение языка и включение в местные социальные институты.

Различные констелляции этих «ключевых моментов» в итоге складываются в непротиворечивую и понятную схему, в рамках которой возможно достаточно полно описать, как разворачивается жизнь человека в миграции, и объяснить его сиюминутные действия и стратегические выборы. Такие типичные и тиражируемые схемы я и предлагаю рассматривать в качестве миграционных сценариев.

По результатам исследований трудовой миграции из Средней Азии в Россию, проведенных ранее, были выделены три основных, наиболее распространенных сценария – иммиграционный сценарий, сценарий гастарбайтера и сценарий туриста⁹². По сути, это веберианские идеальные типы, в действительности они множественны и, как я писала выше, взаимосвязаны, пересекаются, совмещаются или перетекают друг в друга.