Kitabı oku: «Историк и власть, историк у власти. Альфонсо Х Мудрый и его эпоха (К 800-летию со дня рождения)», sayfa 4

Позиция Фридриха II четко определена в прологе его Liber Augustalis или Liber Constitutionum⁴⁵ (так обычно называют конституции, провозглашенные Фридрихом II в Мелфи). Изложив доктрину res publica christiana, он постановляет, что только данные законы, то есть Мельфийские конституции, составленные от его имени, имели нерушимый характер и наделялись юридической силой в Сицилийском королевстве. Упразднив там все устаревшие законы и обычаи, противоречащие названным конституциям, император повелел, чтобы впредь все неукоснительно следовали новым установлениям, поскольку по приказу Фридриха II в них были сведены воедино все предыдущие законы сицилийских королей и его собственные в том числе, и чтобы законы, не вошедшие в этот корпус, не имели никакой правовой силы и власти как в суде, так и вне его⁴⁶.

В «Королевском фуэро» аргументация по очевидным причинам иная, но вывод идентичен: Альфонсо Х пожаловал «это фуэро, записанное в этой книге, чтобы вершился суд над мужчинами и женщинами в соответствии с ним» и далее повелел, «чтобы этому фуэро следовали всегда, и никто не осмеливался пойти против него» (FR. Pro.)⁴⁷.

Помимо общей теории, Фридрих II включил в Liber Augustalis конституцию о происхождении права (LA. I.31), в которой, изложив выработанную римскими юристами концепцию перенесения величия (maiestas) римского народа на императора, напоминает, что Бог среди прочих королевств поручил его попечению и Сицилию, и объявляет о своем желании вершить правосудие через своих чиновников⁴⁸.

Следует отметить стремление Альфонсо Х создать труд, достойный хвалы в области права, о чем он в очевидной форме сообщает в «Зерцале», определив эту книгу как «Зерцало, то есть отражение всех законов» (Espéculo. I.13). Это осознание свершения чего-то нового проявляется во включении в «Зерцало» закона, титул которого говорит сам за себя (Еspéculo. I.1.3)⁴⁹; мне же хотелось лишь подчеркнуть, что Альфонсо Х, взывая к разуму, утверждает: «если императоры и короли, избранные править своими империями и королевствами, могли устанавливать законы в землях, которые были поручены их ведению, тем более такое право есть у нас, получивших королевство по праву наследования».

Представление о короле как законодателе обнаруживается и в других местах, например, в регламентации клятвы, приносившейся судьями. Многочисленные проблемы, связанные с изучением Liber Augustalis, свидетельствуют о том, что лучше не вступать на чужую территорию⁵⁰. Поэтому я сосредоточусь исключительно на первой редакции конституции Puritatem в том виде, в котором она сохранилась в версии, обнародованной в 1231 г., не касаясь трансформаций, которые текст претерпел вследствие включения в него императорских новелл (novellae) в октябре 1246 г.

Конституция Puritatem, входящая в состав титула «De sacramento a baiulis et magistris camerariis prestandis» [О клятве, которую надлежит приносить бальи и магистрам судебной палаты (лат.)], устанавливает, что упомянутые оффициалы должны приносить клятву добросовестно исполнять свои обязанности⁵¹. Ее формулировка напоминает мне более позднюю клятву викариев Каталонии⁵². В «Королевском фуэро» мы находим эквивалент этой конституции, в одних аспектах упрощенный, а в других – расширенный. Если оффициалы сицилийского короля, занимающиеся правосудием, должны были клясться на Святых Евангелиях, произнося «prompto zelo justitiam ministrare» [открыто и ревностно вершить правосудие (лат.)], то же самое должны были делать алькальды, назначенные королем Кастилии. Их клятва звучала следующим образом: «в соответствии с законами, записанными в этой книге, и никакими другими» (FR. I.7.1). Таким образом, еще раз утверждается идея, изложенная в другом месте, когда монарх подчеркивает, что «все тяжбы должны решаться в соответствии с законами этой книги, которую мы даем и приказываем хранить нашему народу» (FR. I.6.5)⁵³.

Различие, на мой взгляд, объясняется особенностями контекста. В «Королевском фуэро» отражается та римско-правовая традиция Кодекса Феодосия, которая сохранилась в Вестготской правде. Альфонсо Х перефразирует ее, указывая, что «если характер спора не определен в этой книге, нужно довести это до сведения короля, чтобы он установил такой закон, по которому можно судить, и закон этот следует поместить в эту книгу» (FR. I.7.1). В то же время вторая редакция конституции Puritatem противоречит прологу, поскольку, как отмечают разные издатели, содержит интерполяцию, происхождение которой вызывает вопросы⁵⁴. В ней говорится, что упомянутые чиновники должны клясться «secundum constitutiones nostras et in defectu earum secundum consuetudines approbatas ac demum secundum jura communia, Longobardorum videlicet et Romanorum, prout qualitas litigantium exiget, iudicabunt» [в соответствии с нашими постановлениями (конституциями), а при отсутствии таковых, следуя одобренным обычаям, а также ius commune, то есть лангобардским и римским нормам, пусть судят в зависимости от того, чего потребует харктер тяжбы (лат.)]⁵⁵.

Если ограничиться первым изданием LA I.62, то можно сказать, что конституция I.79, относящаяся к назначению судей и секретарей и их подготовке⁵⁶, совпадает с законами «Королевского фуэро» в том, что касается заботы об образовании оффициалов. Альфонсо Х, снова следуя римской традиции Кодекса Феодосия, сохранившейся в Вестготской правде, признает желательным, чтобы образование судей не ограничивалось знанием «Книги законов», и что им следовало бы знать и другие знаконы, но отмечает, что к ним нельзя прибегать при решении тяжб, хотя судьи могут ссылаться на них, чтобы подкрепить решение, вынесенное на основании «Королевского фуэро» (FR. I.6.5).

Учитывая задачи данного сообщения, изложенные соображения представляются достаточными, поскольку те, что можно было бы добавить, повлекли бы за собой сопоставления, к которым я не могу в данный момент обращаться, тем более что я уже прибегал к ним в других случаях в связи с законами Альфонсо X.

Если для правовой реальности Сицилийского королевства с изданием второй редакциеи конституции Puritatem (1246 г.) открылся новый путь, то Альфонсо Х перед лицом новой ситуации, связанной с предложением пизанских послов [выдвинуть свою кандидатуру на выборах на престол Священной Римской империи], должен был скорректировать свой проект, который в итоге был свернут из-за мятежа знати под руководством его второго сына Санчо IV. Таким образом, потерпела крах его попытка заменить «Королевское фуэро» (традиция римского права Кодекса Феодосия) на Партиды (традиция юстинианова римского права)⁵⁷. Позднее, в 1505 г., в так называемых «Законах» Торо будет предпринята попытка согласовать эти две римско-правовые традиции⁵⁸.

Это повсеместное присутствие Партид в кастильском законодательстве столь значительно, что я могу, перефразируя слова других авторов, признать, что кастильское право заключено в Партидах, кроме тех конкретных случаев, когда его регулирование подвергалось изменениям посредством издания королевских законов. Переформулируя утверждение Августина, обычаи, признанные королями, – законы. Утверждение это, на мой взгляд, требует уточнений в том смысле, что кастильское законодательство во всей его полноте не фиксируется ни в Партидах, ни в «Уложениях Алькалы»⁵⁹. Здесь я сошлюсь на свою работу, не упомянутую отдельно в приведенной выше библиографии и посвященную «Книге о законах и привилегиях»⁶⁰.

Я вынужден признать свое неведение относительно судьбы тех двух пропавших рукописей (одна отмеченная золотой печатью, другая – свинцовой), о которых упоминает Альфонсо XI. Появление печати и первого печатного издания Партид, подготовленного юристом Диасом де Монтальво, которому было поручено составление так называемых «Кастильских королевских уложений», не решает вопросов, связанных с буквой Партид.

В 1555 г. из печати вышло издание Партид, осуществленное Грегорио Лопесом, выдающимся комментатором памятника⁶¹. Это издание сопровождается королевскими документами, выданными в тот же день, – 7 сентября 1555 г. Первое предоставляет право публикации и продажи с глоссой, составленной автором. Во втором, гораздо более интересном, упоминается, что лиценциату Грегорио Лопесу было поручено прокомментировать Партиды, но также и отредактировать их текст, поскольку как в печатных книгах, так и в рукописных содержалось множество опечаток и описок. После представленного членам Королевского совета сообщения о внесенных изменениях и вслед за долгим обсуждением был утвержден текст, который должен был оставаться неизменным, а на Грегорио Лопеса была возложена обязанность проследить за процессом печати, для того чтобы избежать новых ошибок.

Еще большим значением обладает другое свидетельство, также выданное в Вальядолиде 7 сентября 1555 г., в котором, после упоминания означенного процесса фиксации текста Партид, постанавливается, что они должны быть напечатаны «в книге на пергаменте и помещены в наш архив, для того чтобы, если в будущем в типографской форме будет допущена ошибка или в том издании появится какой-то изъян, можно было бы исправить его согласно этой книге; и когда возникнет сомнение относительно сути законов этих “Семи Партид”, прибегали бы к этой книге как к первоисточнику». Также добавляется, что, согласно приказу, эта книга была помещена в архив крепости Симанкас, и снова указывается на ее значение в случае сомнений относительно буквы Партид⁶². Тем не менее это предписание не возымело действия, поскольку те, кто работал над анастатическим изданием, использованным здесь, признают, что «при подготовке, естественно, обратились к Архиву Симанкас и убедились, что данный экземпляр там отутствует. Судьба его неизвестна, хотя даже если бы мы узнали изначальное место хранения экземпляра».

Таким образом, с этого момента существует официальный текст Партид, снабженный глоссой, задачей которой является уточнить сферу действия законов. Здесь нет смысла останавливаться на его дальнейшей судьбе и тем более на последствиях, которые для традиции Партид имело восприятие через Кадисскую Конституцию 1812 г. идей Просвещения, при этом не сопровождавшихся импортированием социально-экономических структур, порожденных Французской революцией. Тем не менее стоит напомнить, что их статус «зерцала всех законов» («Зерцала»), в которое надлежало смотреться всем королям, стремящимся исполнить высокое предназначение, возложенное на них Богом (Партиды), объясняет авторитет, достигнутый ими в сфере действия ius commune. На это указывает кардинал Джованни Баттиста де Лука (1614–1683), итальянский юрист, родившийся, несомненно, в Базиликате, но завершивший обучение в Неаполе, где он начал блестящую карьеру адвоката, а затем перебрался в Рим. Его сугубо практическое отношение отразилось в признании того, что при интерпретации гражданских законов необходимо учитывать и принимать во внимание Партиды, поскольку законы эти взяты оттуда.

Хотя в Испании не произошла Революция, но посредством Кадисской Конституции 1812 г. в стране получили распространение идеи, восторжествовавшие благодаря Французской революции, которые, правда, были восприняты далеко не сразу. Сейчас наша задача состоит не в обсуждении отдельных последствий, а в привлечении внимания к основополагающим идеям, которые предполагали, в конечном счете, полную замену всех тех представлений, на которых зижделись правовые системы с момента падения Римской империи и до Французской революции, пусть и не всегда сохранявшихся в неизменной форме. Не нужно забывать, что укорененное сегодня фундаментальное представление заключается в признании того, что суверенитет, незаконно удерживавшийся королем, на деле принадлежит народу, нации.

В «Королевском фуэро» в отношении поединков устанавливается привилегированное право идальго на эту процедуру⁶³ и устанавливается, что они должны происходить перед лицом короля, поскольку только он может признать побежденного изменником [то есть виновным в преступлении] или невиновным. Кроме того, далее указывается, что король может признать его верным [то есть невиновным], даже если доказательства свидетельствуют о его вероломстве, поскольку «так велика власть короля, что заключает в себе все законы и все права, и власть эта дана ему не людьми, а Богом, место которого он занимает во всех земных делах» (FR. IV.21.5). Мне удалось осмыслить это утверждение, сузив его до королевского прощения, основанного на понятии caritas [любви к людям, гуманизма]⁶⁴, исключив его функцию внутри сферы summa potestas [полной власти (лат.)], и даже внутри применяемой ex plenitudine potestatis [исходя из всей полноты власти (лат.)], присущей средневековому королю. Позднее это понятие трансформировалось в новый концепт, что нашло отражение в постановлениях кортесов в Ольмедо в 1445 г., когда горожанами было признано право короля устанавливать законы, и что было четко сформулировано в приписке к завещанию Изабеллы I еще до того, как Боден дал свое классическое определение суверенитета. У меня складывается впечатление, что в современную эпоху это право прощения – в форме смягчения или амнистии – уже принадлежит не носителю суверенитета (если признать, хотя бы формально, что правом северенитета обладает нация), а одной из ветвей власти, что, как представляется, подтверждает лживость утверждения о том, что кортесы являются средоточием национального суверенитета.

Хосе Санчес-Арсилья Берналь
Кортесы во времена правления Альфонсо Х Мудрого

Кортесы эпохи Альфонсо Х: свет и тени

С тех пор как в конце XIX в. В. Пискорский⁶⁵ опубликовал первый систематический институциональный анализ кастильских кортесов, количество исследований, посвященных этому знаковому институту, значительно увеличилось. Был сделан значительный шаг вперед по сравнению со старыми исследованиями Мартинеса Марины⁶⁶, Семпере⁶⁷, Кольмейро⁶⁸ или Санчеса Могеля⁶⁹. В последней трети ХХ в. испанские⁷⁰ и зарубежные⁷¹ медиевисты начали изучение многих вопросов, связанных с кастильско-леонскими кортесами, но по-настоящему интерес к этой теме оживили конгрессы, прошедшие в Бургосе (1986)⁷², Саламанке (1987)⁷³ и Леоне (1988)⁷⁴ и приуроченные к юбилею леонских кортесов 1188 г., вызывающих множество споров.

По очевидным причинам в этом исследовании речь пойдет лишь о кортесах эпохи правления Альфонсо Х Мудрого, с которыми также связано немало научных проблем. Одна из них, влияющая, разумеется, на понимание функционирования этого института в позднее Средневековье, это строгость, с которой к изучению кортесов подходят в рамках институционального метода. Действительно, зачастую в результате проведения систематического анализа этого института из вида терялась перспектива или историческая эволюция кортесов. В этом смысле мы, историки права, в значительной степени способствовали сужению исследования институтов власти до рамок нормативных стандартов, хотя как юристам нам следует знать, что во многих случаях орбиты движения права и реальности не совпадают. Именно реальная действительность обычно вызывает институциональные изменения. А для институтов – и здесь я не делаю никакого открытия – характерна своя собственная эволюция. Кортесы в этом плане не исключение. Были написаны десятки исследований и выдвинуты многочисленные гипотезы о причинах, способствовавших их появлению в результате трансформации королевской курии во времена раннего Средневековья⁷⁵; последующую же их эволюцию, напротив, еще предстоит проанализировать основательно, переходя от правления одного короля к правлению другого, чтобы понять их истинное значение и изменения в позднее Средневековье. В течение XIII в. кортесы, на мой взгляд, зарождающийся институт, который приживется лишь во времена малолетства Фернандо IV и Альфонсо XI, и продолжит эволюционировать при Энрике II и Хуане I вплоть до своего прочного закрепления при Хуане II и Энрике IV.

Во времена правления Альфонсо Х кортесы – еще не до конца установившийся институт, как в политическом, так и в правовом плане, и именно в таком контексте они должны быть изучены, что позволит понять их реальное институциональное значение в данную эпоху.

Оставляя в стороне труды общего характера, в которых значительное внимание уделяется правлению Мудрого короля, а также сотни исследований, затрагивающих отдельные аспекты его правления, на сегодняшний день, помимо ставшей уже классической монографии Мануэля Бальестероса Беретты⁷⁶, изданной после смерти автора, мы располагаем научными трудами Хулио Вальдеона⁷⁷, Джозефа Ф. О’Кэллэгена⁷⁸ и, в особенности, Мануэля Гонсалеса Хименеса⁷⁹, автора, безусловно, лучшей обобщающей работы об эпохе Альфонсо Х. Что же касается непосредственно кортесов этого времени, то здесь в нашем распоряжении исследования Х. Вальдеона⁸⁰, К. де Айяла и Ф. Х. Вильальбы⁸¹, Г. Мартинеса Диеса⁸².

Одна из проблем, с которыми сталкивается исследователь, приступающий к изучению кортесов во времена правления Мудрого короля, – это разногласия в историографии по поводу характера, природы и даже самого факта существования собраний, которые можно было бы назвать «кортесами». Нет необходимости указывать на тот факт, что разногласия эти обусловлены скудостью и неоднозначностью источников, которыми мы располагаем для изучения данной эпохи. Это касается не только источников по истории институтов, но и всего наследия Мудрого короля в целом.

За изначальную точку отсчета мы можем принять превосходную таблицу, составленную в свое время де Айялой и Вильальбой, в которую внесены заседания, проходившие во время правления Альфонсо Х, с указанием даты, места, присутствующих, географического охвата участников, важнейших принятых решений, наименований и, наконец, источников, подтверждающих факт существования данных кортесов или собраний⁸³. Если не считать два собрания под председательством инфанта дона Санчо (в Вальядолиде в 1282 г. и в Паленсии в 1283 г.), при Альфонсо Х, согласно названным авторам, прошло 21 заседание представителей королевства с монархом во главе, среди которых, судя по всему, лишь некоторые могут быть названы аутентичными кортесами с участием трех сословий.

Исследование, которое я представляю вашему вниманию, соответствует первой части другого, более широкого исследования. Здесь я стремлюсь более точно определить характер этих заседаний. Во второй части, которую я завершаю в данный момент, я перехожу к более глубокому анализу сущности решений, принятых во время этих ассамблей.

Кортесы во времена правления Альфонсо Х и историография

Договоренности 1252–1253 гг.

М. Бальестерос в своей монографии об Альфонсо Х не проводил институциональный анализ кортесов, но упоминал в хронологическом порядке заседания, состоявшиеся во времена правления Мудрого короля. Этот автор первым привлек внимание к тетрадям кортесов (cuadernos de Cortes) 1252–1253 гг., несколько экземпляров которых сохранилось в муниципальных архивах Алькалы, Бургоса, Нахеры, Асторги, Ледесмы и др. городов. Эти документы не были включены Кольмейро в издание актов кортесов Кастилии и Леона, выполненном при поддержке Академии истории. Сам Бальестерос опубликовал тетради, отправленные в консехо мэриндада⁸⁴ Буребы и в земли Нахеры⁸⁵. По мнению ученого, речь шла о тетрадях первых кортесов, созванных Альфонсо Х после смерти его отца⁸⁶.

В этом небольшом исследовании, посвященном кортесам 1252 г., Бальестерос подтвердил, что они были созваны в Севилье и «возможно, заседали с конца лета 1252 г.». Сходство содержания некоторых тетрадей, датированных октябрем 1252 г. (Калатаньасор, Алькала, Нахера и Бургос), и других тетрадей, относящихся к февралю 1253 г. (Асторга, Ледесма, Сантьяго-де-Компостела и Эскалона), заставило упомянутого ученого задаться вопросом, идет ли речь об одних и тех же кортесах или о двух разных⁸⁷, склонившись, в итоге, к выводу, что в октябре 1252 г. на кортесах присутствовали консехо Кастилии, в то время как кортесы 1253 г., также прошедшие в Севилье, были созваны для королевства Леон⁸⁸.

Бальестерос сделал акцент на том, что вышеназванные кортесы были созваны не для того, чтобы «требовать с подданных податей», причиной было «стремление к справедливости», поскольку король «желал блага своим людям», избегая, таким образом, множества злоупотреблений со стороны сеньоров и королевских оффициалов. Историк заходит еще дальше, когда, оценивая содержание тетрадей, утверждает, что они «направлены на благо народа в духе здоровой демократии и в них предвещаются не привилегии, а городские льготы»⁸⁹.

Эвелин Проктер учла данные, представленные Бальестеросом, согласно которым Альфонсо Х покинул Севилью в ноябре 1252 г., чтобы направиться в Бадахос, как это отражено в итинерарии, а следовательно, невозможно, чтобы кортесы продолжали заседать в отсутствие короля. Она объяснила существование тетрадей октября 1252 г. и февраля 1253 г. либо созывом отдельных кортесов для Кастилии и Леона (как предположил Бальестерос), либо задержкой в канцелярии тетрадей, подготовленных для леонских консехо, вплоть до октября 1253 г. Заключила Проктер утверждением, что содержание тетрадей – «в основном, экономическое» – настолько схоже, что они вполне могли быть составлены во время одной и той же ассамблеи⁹⁰. Что Проктер не приняла во внимание, так это различий между кастильскими и леонскими тетрадями, из которых последние включают примерно на тридцать соглашений процессуально- и уголовно-правового содержания больше.

О’Кэллэген, в свою очередь, допускает, что кортесы, проходившие в Севилье в 1252–1253 гг., в действительности являлись «региональными», то есть были созваны по отдельности для королевства Леон и королевства Кастилия, хотя затем он квалифицирует их как «полные кортесы»⁹¹. По мнению ученого, для Альфонсо Х это были «его первые кортесы», в ходе которых были установлены основы экономической политики, позволившие смягчить инфляцию, сохранить природные ресурсы и попытаться поддержать благоприятный торговый баланс.

Мануэль Гонсалес Хименес первоначально допустил, что ассамблеи, собравшиеся в Севилье в октябре 1252 г. и в феврале 1253 г., могут быть названы «кортесами»⁹². Однако позднее, рассуждая о том, можно ли считать севильские ассамблеи 1252–1253 гг. аутентичными кортесами, он признал ограничения, обозначенные Г. Мартинесом Диесом (к которым мы еще вернемся). Также он считает, что нельзя с точностью сказать, были ли созваны два собрания, отдельно для Кастилии и отдельно для Леона. Ученый склоняется к гипотезе о двух созывах, на которых присутствовали одновременно консехо обоих королевств, учитывая, что представители консехо Эскалоны присутствовали на собрании февраля 1253 г. Он оставляет подвешенным в воздухе вопрос о том, были ли договоренности, принятые в Севилье, утверждены на кортесах или на «простом, но многолюдном собрании»⁹³.

Хулио Вальдеон отметил существование «разногласий» по поводу собраний 1252–1253 гг., и потому не включил их в список кортесов, проводившихся в период правления Мудрого короля⁹⁴.

Для де Айялы и Вильальбы, основывающихся на известных тетрадях из Алькалы, Бургоса, Нахеры, Асторги, Ледесмы, Сантьяго и Эскалоны, первые кортесы правления Альфонсо Х – те, что были проведены в Севилье в 1252–1253 гг., – «не представляют собой проблемы». Они полагают, что заседания прошли отдельно для Кастилии (1252 г.) и для Леона (1253 г.), признавая при этом, что ни в одном из документов эти собрания не названы «кортесами». Наконец, решения, принятые в ходе собраний, исследователи определяют как «уложение» (ordenamiento)⁹⁵.

На фоне практически всеобщего признания севильских кортесов 1252–1253 гг., Гонсало Мартинес Диес отрицает, что они собирались в Севилье в правление Альфонсо Х.

Вместе с тем ученый допускает, что монарх составил некое уложение, которое было направлено в консехо королевства в течение последней трети 1252 г. и первых месяцев 1253 г. Мартинес Диес отмечает, что в то время как тетради Нахеры (изданные Бальестеросом), Бургоса, Алькалы-де-Энарес и Калатаньасора датированы 1252 г. и практически идентичны, леонские тетради Асторги, Сантьяго и Ледесмы (почти одинаковые между собой), помимо того, что они датируются 1253 г., содержат 27 новых договоренностей, поставленных перед скопированными (с некоторыми изменениями) положениями кастильских тетрадей. Эти обстоятельства заставляют исследователя думать, что речь идет о разных тетрадях, хотя в леонские включены договоренности, присутствовавшие в кастильских. Подтверждению этой гипотезы служит и тот факт, что тексты были утверждены разными людьми, и то, что Альфонсо Х в кастильских тетрадях упоминает своего прадеда Альфонсо VIII, в леонских же – деда Альфонсо IX⁹⁶. Наконец, в качестве решающего аргумента Мартинес Диес ссылается на грамоту, пожалованную 4 марта 1254 г. Педро Нуньесом де Гусманом монастырю Санта-Мария-де-ла-Вид, в которой рядом с датировкой четко указано, что «тяжба» происходила «когда король Дон Альфонсо созвал первые кортесы в Толедо».

Несколько лет назад я посвятил исследование проблеме, связанной с различием подходов к понятию, которое сегодня мы могли бы обозначить как «теория закона», в «Зерцале» и Партидах⁹⁷. К этому вопросу я вернусь позднее, но сейчас мне бы хотелось затронуть один аспект, тесно связанный с интересующей нас темой. Я имею в виду проблему «договоренностей» (posturas) и их определения с нормативной точки зрения в связи с кортесами.

Никто из вышеназванных авторов, изучавших кортесы эпохи Альфонсо Х, не уделял внимания договоренностям. Бальестерос в своей работе о кортесах 1252 г. упоминает их, но не вдается в детали. Он нигде не называет опубликованный им текст «тетрадью законов» («cuaderno de leyes»), хотя недвусмысленно дает понять, что признает его таковым⁹⁸.

Более радикальную позицию занимает Э. Проктер, отождествляющая договоренности с некими декретами Альфонсо VIII и Фернандо III⁹⁹. О’Кэллэген, в свою очередь, не допускает подобной ошибки, и, комментируя преамбулу к кортесам 1252 г. относительно неисполнения договоренностей, установленных Альфонсо VIII, Альфонсо IX и Фернандо III, отмечает, отсылая к «Зерцалу», что, очевидно, «договоренности были неким контрактным соглашением между королем и его народом», однако тут же, ссылаясь на упомянутый юридический документ, без колебаний утверждает, что «договоренности, таким образом, были законами и в 1252 г. были обнародованы королем по совету и с одобрения кортесов»¹⁰⁰. Гонсалес Хименес отождествляет договоренности с нормами уложений, обнародованных на кортесах в Севилье¹⁰¹. И, наконец, де Айяла и Вильальба¹⁰², равно как и Мартинес Диес¹⁰³, определяют договоренности 1252–1253 гг. как уложения.

Изучая теорию закона в правовом наследии Альфонсо Х, я постарался проанализировать различные виды нормативных актов, встречающихся в этих документах, поэтому сейчас ограничусь ссылкой на соответствующую работу¹⁰⁴. Однако необходимо сделать некоторые уточнения относительно договоренностей, с которыми мы сталкиваемся, когда речь идет о кортесах 1252–1253 гг.

Важно отметить, что авторы «Зерцала» (1,1,7), определяя, что такое закон, дают не конкретную, а описательную дефиницию: «Закон – это записанное наставление, которое учит человека не делать зла и ведет его к тому, чтобы быть верным и поступать правильно». Авторы, таким образом, не попытались найти соответствующие термины или объяснить, что такое закон, с помощью более употребимых слов. Они определяют закон прежде всего как наставление, для того чтобы затем, выделив одно из формальных свойств – письменный характер, – указать на его цели: научить человека не делать зла и направить его на путь верности и исполнения правовых норм. Как можно заметить, на первое место выдвигается санкционирующий характер закона. Но до этого, в прологе, обосновывая составление этой «книги фуэро», король недвусмысленно заявляет, что дал эти «законы» (которые понимаются как новое право), потому что они проистекают из его законодательных полномочий, а те, в свою очередь, происходят от его обязанности «сохранять своих людей в мире, справедливости и праве». Затем король, стремясь к еще большей ясности, указывает на источники законов, собранных в «Зерцале»: «договоренности, и установления, и фуэро» («posturas e establesçemientos e ffueros») («Зерцало» 1,1,1).

Эти различные типы норм были источниками, которые Альфонсо Х использовал для разработки законов «Зерцала». О’Кэллэген использует данный текст для того, чтобы отождествить (на мой взгляд, неверно) «договоренности» с законами, тогда как в действительности это разные нормативные категории. Более того, в самом же прологе «Зерцала» указывается, что для сохранения подданных в мире и справедливости монарху следует «устанавливать законы и договоренности». По сути, исследователь отождествил часть с целым, отсюда его утверждение о том, что «договоренности, таким образом, являлись законами, и в 1252 г. были обнародованы королем по совету и с согласия кортесов». Одно дело, если бы король придал статус законов некоторым «договоренностям», равно как и некоторым «установлениям и фуэро», и совсем другое дело отождествлять разные нормативные категории, что приводит ученого к утверждению, что договоренности «были обнародованы».

В «Зерцале» самим королем разъясняется, что такое договоренности: «всякое доброе соглашение, которое заключает король или кто-то другой по его приказу или же люди заключают между собой для общего блага королевства или отдельных мест, и затем король устанавливает это и подтверждает с помощью привилегии или грамоты, где приказывает соблюдать его». Договоренности были, таким образом, пактами, договорами, соглашениями, которые мог заключать король или другой человек, делегированный монархом, с отдельным лицом или группой лиц, или же люди между собой, целью которых было благо всего королевства или отдельной его части. Договоренности имели стипуляционную, пактовую природу, в которой проявлялось взаимное согласие сторон. Особенностью этого типа соглашений, несомненно, придававшей им бóльшую силу, являлась необходимость их одобрения королем и подтверждения с помощью привилегии или грамоты с повелением исполнять их. В случае несоблюдения условий договора накладывались определенные санкции. Своеобразие договоренностей по сравнению с другими видами соглашений заключалось, в первую очередь, в том, что их целью было общественное благо всего королевства или его отдельных частей и, во‑вторых, в вышеупомянутой особенности – необходимости одобрения и подтверждения монарха, определявшего их исключительное значение через привилегию или королевскую грамоту. Это последнее обстоятельство подразумевало, что договоренности в рамках специального или привилегированного права превалировали над любой другой нормой общего характера, существовавшей ранее.