Kitabı oku: «По следам слов», sayfa 3

Эхсан Парса
(1978)

* * *

 
После тебя
Я принес дождь
На эту сторону окна!
 

* * *

 
Бог
Сотворил девушку,
Девушка
Украсила мир
Для Бога!
 

* * *

 
Завяжи свои волосы!
Ты придумаешь ветру предлог,
Чтобы не дуть.
 

* * *

 
Куклы
Никогда не стареют.
Девочки —
Самые добрые матери!
 

* * *

 
Я считаю мгновения разлуки
По песочным часам.
Прошла одна пустыня…
 

* * *

 
Я поцелую зеркало,
Может быть,
Что-нибудь осталось
От твоего лица!
 

* * *

 
Луна —
Это пруд в небе,
В котором
Отражается твое лицо.
 

* * *

 
Без тебя
Мои губы —
Только для разговора…
 

* * *

 
Как бы я нарисовал ветер,
Если бы
Не было твоих волос…
 

* * *

 
Я люблю
Прогулки с тобой,
Дарю тебе дорогу
Вместо дома.
 

* * *

 
Каждый год
В мой день рождения
Все больше свечей
Плачет обо мне.
 

* * *

 
Внутри меня
Живет какой-то снеговик,
Влюбленный в солнце…
И это – краткая суть
всех любовных историй.
 

Алиреза Рошан
(1976)

* * *

 
Другие
Видят темным того,
Кто выходит к свету!
 

* * *

 
Не море,
Не гору,
Не небо —
Я вижу твое пустое место!
 

* * *

 
Потерялся
Каждый,
Кто искал тебя.
 

* * *

 
Сколько я должен быть ночью,
Чтобы ты была луной?
 

Снежана Малышева
Украина; г. Киев

Поэт, прозаик, журналист; художник фотохудожник. Родилась в 1966 году в Нижнем Тагиле. Автор книг: «Поэзия. Проза» (2002), «На Земле» (2004); «Стансы жизни» (2010). Лауреат и дипломант различных литературных фестивалей.

Из интервью с автором:

Стихи и статьи публиковались в журналах, литературных альманахах и антологиях. Графические работы и фотографии используются в оформлении книг и экспонируются на выставках. Преподаю рисунок и живопись, работы учеников занимали первые места на общегородских конкурсах.

© Малышева С., 2017

Туманные вариации

 
Подступает туман истонченной тоской по мечте,
Не читается больше граница меж явью и сном.
И два вяза подобны чуть грустной влюбленной чете,
Что в слиянии губ растворяют нечаянный ком,
Тот, что болью порою подходит соленой к глотку
И уходит слезами в забытые прошлые дни.
Нас ласкает туман, рассыпая росу по платку,
И ложится на плечи, и кажется, в мире одни
Мы и вязы. Нас узами снов обвязав,
Покровитель-туман отменяет на башнях часы
И ведет в облака… Даже мзду за услугу не взяв,
Ускользает в проулки. Хвостом черно-бурой лисы
Машет в тихих дворах и приветствуя радость зари,
Обнажает мосты, открывая проезды и реки.
Отоспавшийся город напомнит портрет Самари —
Колорит Ренуара впитали проспекты, аптеки.
 

Мы

 
Дети, не видевшие восходов, не помнящие заката
Ни одного, живущие у экрана, стены, плаката.
Дети, не помнящие лунной и звездной выси,
Не отличить нам следов. Волчьи, лисьи?
Дети кварталов серости и стандарта,
Дети постмодернизма или поп-арта.
Слово для нас игрушка – так для азарта —
Можно перекрутить и написать на парте.
Нет сокровенного, кровь не бурлит в венах —
Так холодна… а душа превратилась в гиену.
Падаль вкуснее, съедобнее, пахнет приятно,
Точно от бака перед парадным родным – понятно.
Запахи леса, поля – странны, чужие.
Запахи города ближе – они не живые.
Жизнь проживая безжизненно, старцы-младенцы
К дереву духа примкнули как иждивенцы.
И в лабиринте дорог и других строений,
Под шелест шин и звуки рекламных прений,
Лоббируя рьяно свои интересы, чужие задачи,
Мы «делаем шопинг», гейтуем – нахальны, уже не зрячи.
Мы реагируем только на броскость клипов.
Что нам оттенки, зелень каштанов, липы?
Это у Брейгеля было – слепые в яму…
Все у нас в норме! А в яму? Ну, может спьяну…
И хладнокровно и ровно врастая в карьеру,
Только в болезни еще вспоминаем Венеру.
Секс мы рифмуем упрямо с Сикстинской мадонной.
 
 
Долго нам падать еще? Эта пропасть бездонна…
 

Киевская ночь

 
В воздухе влажном важно застыла лавра,
Днепр в отраженье вобрал городские гирлянды.
Города нет, только во тьме как лава
Стекают к подножьям холмов нарядны —
Церкви, дома, гостиницы – массой света.
Цепями огней мерцают дороги, машины.
И кажется, что вот сейчас, не спросясь совета,
Я ввысь поднимусь, обернувшись плащом мышиным
Неба, над городом маревом темным висящим.
И буду смотреть с высот на красоты земные.
Покажутся мне соборы, мосты – настоящим.
Ведь сверху мы небу видимся чуть иными…
 

Образ жизни…

 
Растила детей, подсолнухи, огурцы, картошку.
Мыла детей, полы, посуду и окна.
Кормила детей, собак, кошек и нищих —
Наших, подъездных, дворовых, пришлых.
Проходила мимо витрин, не перейдя Рубикона
Двери, продавщиц, смотрящих на нее как на мошку.
 
 
Проходила мимо бананов, красивых гардин,
Маленьких черных платьев, ювелирных приколов.
Проходила, ведя за собою детей, собаку, отца.
Проходила и даже не поворачивала лица,
Думая сколько стоят лекарства, для маминых уколов,
А вечерами смотрела сериал про Гардемарин
 
 
И представляла себя в кринолине, а его в камзоле.
А он приходил, и не было у него сил умыться.
Вела его в ванную и долго и нежно мыла.
Потом говорили, вспоминая Мефодия и Кирилла,
А он умилялся: «Какая ты умная, киця!»
Вот только диплом филфака не нужен в поле…
 

Пять пятистрочий для уходящего лета

* * *

 
Плотность яблок граничит с непознанной плотью,
Что платье скрывает несмело.
Мелом натерты облака в небе.
Нёбо чуть сводит от вкуса неспелого…
Песни снов моих звучат в твоем взгляде.
 

* * *

 
Персики созрели в твоем саду.
Стоит ли говорить о ветвях, тянущихся к земле.
Тление уже коснулось плодов.
Вдовьи вопли плетут постылые сны,
Но персики в саду твоем – это так много…
 

* * *

 
Сливы, подернутые инеем,
Каплями слов несказанных свисают.
Ветер спутал ветви, и веки
Прячут глазное яблоко от ясности дня.
Иным представляется мир внутри…
 

* * *

 
Черные головы подсолнухов плачут,
В землю роняя семя.
Ряды склонившихся тянутся к горизонту.
И закат накрывает пурпурным плащом
Повинные головы.
 

* * *

 
Змеиный язык дороги жалит небо.
Солнце горит болью укуса,
Но закатная лазурь надеждой
Замыкает кольцо бытия,
Проникая в чешую асфальта.
 

Холодный июнь в Коктебеле

 
Июньские дожди и склоны юно
Зеленым бархатом приманивают глаз,
И в облаках луна, ан нет – топаз,
Все смотрит скорбно на могилу Юнга.
Хамелеон, рождая мели вкруг,
Худеет на глазах, меняют сели
Его горбатый стан. И еле-еле
Видна еще тропа, где власть испуг
Берет над душами боящихся полета,
Где чаек скорбный крик, как эхо снов,
Где, потеряв себя, несем покров
Из страха вечности.
И сладки капли пота…
 

Постпетербургское

Художнику Андрею Демину с благодарностью

 
Всё множатся во мне фрагменты Петербурга,
Объятия колонн и космос площадей,
И всадник надо мной, под ним звенит подпруга,
В нем ужас и восторг, он главный лицедей.
А ветер, растеряв слепой восторг в фасадах,
Вновь полетит стремглав, приветствуя Проспект.
И мы с тобой вдвоем, как выходцы из Ада,
Плывем Фонтанкою, и призраки карет
Плывут за нами вслед, теряя пассажиров,
И видится седок с курчавой головой.
Истории прокат не требует кассиров.
Сам Питер – кинозал, мы зрители с тобой.
 

«Замкнут в утробе, в робе…»

 
Замкнут в утробе, в робе —
До боли в ребре.
По обе стороны не мы – они!
Тенета терниями в яме событий.
Битый чужими с ужимками,
Своими – с воем и причитаниями,
Я таю в пространстве века.
Камнем на шее вещее слово.
Олово кипит в чаше истории!
А я пою оратории
Керамической чашкой, чьей-то женой.
В Ноевом ковчеге Чигиринских¹ круч
Чутко, касаюсь пальчатки².
Четками дни:
«Динь-дилинь».
История – линь.
Уже последние стали первыми,
По нервам стучат.
Тучи слов киевского чата.
Песнь предателей лейтмотивом…
А ты как Див, но в кувшине
Запечатан страхом,
Бытом хомячьим томим…
Идет пантомима!
Потом озвучка…
Кучка раскачивает страну!
Поднесите меня к крану
Освежить прану,
Но скорее освежуют мое тело,
Если я смело! К ним на площадь…
Прощать надобно…
Но, подобно Сизифу,
Прошу Каифу: «Остановись!»
Висельники да возвеселятся…
 

Чаянья меньше чаинок

 
Мельчают желания, чаянья меньше чаинок.
Но иноком бродит вчерашний не чайный конфликт.
Обида плывет по течению вен. И личинок
Бесплодных желаний не счесть, когда тянет на флирт.
 
 
Литровку прозрачного зелья зальем себе в чрево,
И ревом звериным наружу прорвется тоска.
К чему теперь флаги? Букетик из львиного зева
Прикроет надгробие, рядышком ляжет СК.
Из грязных стаканов… И ржавым ножом нарезая,
Нетрезво кивая нестриженой мне головой,
Ты вымолвишь вдруг, обращаясь к надгробию: «Зая».
И имя не вспомнив, ругнешься, красивый и злой.
Ну, сколько их было и «Рыбок», и «Маленьких», «Сладких».
И ладные были, живые, любись хоть когда.
Теперь фотографии их, что на камне заплатки,
Оградка, колбаска и слово: «Теперь никогда…»
Когда-нибудь, может, ко мне ты придешь, крест погладишь,
Припомнишь случайный конфликт и колбаску, меня…
И скажешь тихонько: «Какие же славные Бляди…»
И ляжешь на холм так устало, уже не кляня…
 

По мотивам картин Сергея Сергеевича Пономарева «Нора», «Гнездо», «Вечная любовь»

 
Вот два квадрата, два окна в мир неба и летящей жизни.
В одном – огонь, руины дна, венок прощения капризный.
В другом – лазурь, любовь, гнездо и женщина в желанной позе.
Кому изведать суждено мечты, сбывающейся в бозе?
Цветы и город, но в одном венок несет сквозь пламя вестник.
В другом окне – мужской полет к любимой в города и веси.
В окне лазурном – он, она, и город цел и груди полны.
В другом – оставлена одна, и лишь ребенок счастье помнит.
 
 
А вот и вечная любовь. Лицо под маской макияжа
И тело полное ее уже не украшает пляжа.
А пляж пурпурно обагренный, вдали качает темень сон,
И смерть в античном балахоне, услуживая как гарсон,
Готова поддержать в паденье.
Что вечность?
Только повторенье.
 

«Скользит рука по ветхим переплетам…»

 
Скользит рука по ветхим переплетам…
Осваивая методы слепых, я трогаю нечеткость милых впадин.
В них образ букв предшествует полету
Мыслительных сентенций.
Старых ссадин
Коснутся пальцы на обложках книг,
И вспомнится:
мальчишка,
парк,
пикник,
а книга как защита,
будто щит!
Но занесенный меч его поник.
Он прочитал названье: «Афродита».
О боги! Неужели миф любви
Так стоек:
Греки,
войны,
Троя…
Он отступил…
Я крикнула: «Лови!»
И бросила свой щит к ногам героя.
Скользит река…
Прочитана давно
И даже позабыта книга судеб.
А я читаю:
сад,
цветник,
окно…
И кто-то там играет в домино.
Все складно,
но Его уже не будет.
 

«Потоки слов неуловимой ртутью…»

 
Потоки слов неуловимой ртутью
Скользят в вечернем сумраке, теряясь.
Сочится чувство сквозь неровность фраз.
В них сам Басё врастает в суть времен,
И детство улыбается сквозь томик
Стихов, забытых мамой на подушке.
И слово «Суламифь» наполнит чувством
Уже давно забытые пространства,
Где чуден каждый шаг,
А запах трав тревожит подсознанье.
Непознанное счастье обладаний…
Мы ошибались.
Мы спешили.
Забывали.
И только Карадаг все помнил, превращая
Ошибки наши в камешки на пляже.
Мы собирали их, несли, роняли,
Топтали обнаженными ногами
И восхищались…
 

«Дождь, Толстой и Бородино.…»

 
Дождь, Толстой и Бородино.
И вот вскипает сад предгрозьем,
Вздымая ветви в плясках ветра.
Поет душа, забывши прозу,
Слагая стих, где пеной вера
 
 
Вздымается из страха счастьем.
И тяжко небо тянет синью.
Как будто первое причастье,
Раскаты грома. Дождик ринет
 
 
На поле, речку с берегами,
По крыше прогрохочет дерзко,
Омоет камень, что веками
Кого-то прах таит безвестно.
 
 
Вот так, наверно, пред сраженьем,
Смешав любовь и безрассудность,
Господь смотрелся в отраженье
Лица, в белесую безусость.
 
 
И пахло Русью! Пахло смертью.
И первые уже упали,
И будто под ударом плети
Вздымались лошади. Там Кали,
 
 
Аид, Анубис, слуги Мары —
Cошлись на поле в предвкушенье.
И Бог повел свои отары
К Бородино, на воскрешенье.
 

Причитания

 
Ох, сиротскую душу грешную,
Ой, потешил ты. Ну тя к лешему.
Растревожил ты ночку темную,
Как же душу мне неуемную
Спать заставить вновь, да безропотно?
От тоски такой внутри копотно.
Копоть черная скрыла мысли все,
Петь хотела я, слова вышли все.
Только дрожь пошла, да поземкою,
Слезы катятся, платья комкаю, —
Как бы мне теперь утро ясное,
Как бы мне теперь солнце красное,
Как бы мне теперь руки нежные, —
Но метет судьба бури снежные.
То ль сугробы всласть, то ль урочища
Заметает ночь, полнит полчища
Тайных дум моих, тайных суженых —
Стаи чувств моих неразбуженных.
 

Начало века

 
Снег с нежностью китайского фарфора
Нижинским фуэте кружил на сцене.
Готической мелодией собора
В софитах, поклоняясь Мельпомене,
Парили херувимами снежинки
На фоне декораций Киев-града —
Чуть жухлых, как на старом фотоснимке.
И негативом призрак авангарда
Носился в запорошенном Печерске.
И все казалось, где-то канонада
Звучит. И будто бы на фреске
Желтели купола. Исчадьем ада
Мне рисовались сгустки черных зданий.
И век двадцатый – может, двадцать первый —
В сердцах рождался. Сколько испытаний
Предложит он, строптивый и неверный…
 

«Рыжие бабы на змее распутства и крови…»

 
Рыжие бабы на змее распутства и крови,
Рыжие боги на наших грехах, как на рее.
Мы распинали событья. И хмурили брови
Ангелы белые, тихо и чувственно рея.
Родом из рыка, из лона волчицы, гиены —
Наши мечты, освященные падалью века,
Рвали нам души, но были клочки те нетленны.
И расцветали в нас снова светила ацтеков.
Рылом свинячьим нам хрюкали в спину измены,
Черным плащом укрывали и прятали в страх.
Но наши белые братья по вере степенно
Крыльями чистыми ночь разгоняли. В стихах
Словом лечили, слезами торили дорогу,
«Ом» омывали священным созвучьем «Аминь».
Труден наш путь от неверия к вере и к Богу.
Трудно сказать черным сумеркам белое «Сгинь».
 

Гимн тыкве

 
Разве знаете вы, как красивы
Эти рыжие тыквы под осень?
Они радость божественной силы!
Так огромны! Их еле выносят,
Обнимая как царственных женщин,
Грузят тыквы в телеги и в МАЗы.
Вы заметили, бежевых трещин
Сеть на брюшках, как целая фраза.
Роспись бога на каждой огромной
Тыкве цвета небесного света.
Удивись каждой тыкве! «Ну, трогай», —
Скажет возчик. И будто бы лето
Поплывет на телеге меж нами.
Тыквы – звезды медового цвета,
Светят миру крутыми боками.
 

Белле Ахмадулиной

 
Расширенным зрачком под шляпкой темной жгуче
Вы смотрите вослед растерянным годам,
И кажется, что в вас бесстрастно-неминуче
Пульсирует стихом российский Нотр— Дам.
 
 
Покорною тропой приокского овражья
Вы выйдете на холм, дарующий покой.
Скульптурный мальчик спит, неровно, чуть протяжно.
Ему прочтете стих и тронете рукой
 
 
Его изгиб спины, холодные лодыжки
И улыбнетесь так, как будто бы во сне
Вы встретили себя и не узнали в книжке
Свои стихи, что здесь
писали по весне.
 

Я была

 
Сарацином и служкой династии Цинь,
Крестоносцем, Батыем, сжигающим Спас,
Тем солдатом, что вымолвил тихо: «Хатынь»,
Моджахедом, что девочку белую спас.
Я была темнокожим сирийским стрелком,
Белый конь Александра меня обгонял.
Выходила корриду смотреть на балкон.
Вместе с Ним прогнала я из храма менял.
Только время ушло – затуманилась быль,
Балансирую между забыть и не знать.
Мое слово, как будто ненужный костыль,
Моя память – чванливая старая знать.
Помню только снега за уральским хребтом,
Помню только пески, минарет и ковыль.
И не знаю, что было тогда и потом,
Помню только ту жизнь, что стирается в пыль.
 

Разговор

 
– Милый, может, не умерли мы еще?
Только странно, трава проросла сквозь плечо…
Только вот у тебя в уголке у рта
Зацвели незабудки вчера с утра.
Слышишь, бьется сердце твое в груди.
– Обозналась ты, пароход гудит
И плывет по реке, что меж нами течет,
Омывая твое и мое плечо.
– Может, живы мы, ведь вздымается грудь.
– Это просто песок осыпается чуть,
Это ветер и воды размыли его,
Мы с тобою уходим в него…
сквозь него…
 

Дмитрии Ванин
г. Москва

Родился в Пензе. Учился в МФТИ, работает в страховой компании. Печатался в журналах «Сура», «Пролог» «Красный Серафим» и нескольких сборниках.

Из интервью с автором:

Увлекаюсь книгами и шахматами. Пишу мало, несколько стихотворений в год, поскольку очень редко могу угодить своему вкусу. Не писать совсем не получается. Все время вспоминаются слова Бродского о том, что «поэзия – это наша видовая цель».

Без нее жизнь пустеет.

© Ванин Д., 2017

Страница

 
По какой странице эпоху твою прочтут,
с укоризной над ней головой качая?
Напиши на полях про свою мечту
перед тем, как оставить ее, отчаясь.
И далекий читатель над горкой книг
улыбнется, вспомнив себя другого,
как лицом к лицу вырастают дни
по теченью времени круговому.
 

Утро

 
В квартирке на окраине темно.
Еще ночная тень лежит на веках,
лишь заплутавшим странником в окно
заглядывает ниточка рассвета.
Так тихо, что ни шороха, ни
звука шин за окнами не слышно.
Еще горят над городом огни
и маленькие звезды – чуть повыше.
И человеку снится чудный сон
про шепот моря, синеву созвездий,
и кажется ему, как будто он
в каком-то сказочно красивом месте,
в котором нет ни «если», ни «зачем»,
и не бывает никогда иначе…
Уснул у человека на плече
отсвечивающий от лампы зайчик.
Ночь тихо отступает от окон,
и утро замирает в ветках.
Ни боли, ни печали, только сон.
Лишь тени на лице у человека.
 

Тоска по творчеству

 
В мире, где вещь во главе угла,
яркая жизнь, как сокол, гола.
Все – перегной, пустота, зола.
Прошлое – тлен, остальное – мгла.
Полная жизнь, как погост, пуста,
если художник писать устал.
Сколько мечты в белизне холста,
струн тишине, чистоте листа.
Господи, тихий, оставь слова
нам, неразумным, живым едва.
Чтобы была полна голова
только поэзией. Вещь – мертва.
 

Ночь в поезде

 
Ты трясешься всю ночь в прицепном вагоне,
ведь когда-то же надо было уехать,
на прожженном бархате, на медвежьем мехе
темноты, равнодушной к любой погоне.
Закатись горошиной в дальний угол,
испугавшись заблудшей нерезкой тени.
Разожгли огни, раскачали стены,
великаны в степи растеряли угли.
И немножко зябко – так тянет вьюшка.
Обернись, попробуй прожить сначала.
Мы оставили за плечами
по слезе на щечках, слова на ушко…
Навсегда неизбежность пускает корни,
очень мало нам оставляя «кроме».
Засыпай, наутро тебя накроет
не надеждой, не радостью, но покоем.
 

Маленькое письмо другу

 
Знаешь, друг,
трудные времена.
 
 
Ночь длинна,
и деревья шумят листьями.
И во тьме окна
повисла луна.
 
 
Наставь, Господи,
на путь истинный.
 
 
Я устал и, кажется,
я простужен.
Ничего не вяжется:
ни стихи,
ни любовь,
ни дружба.
 
 
Не осталось денег на сигареты.
Холодно,
на улице ветры,
рвутся в дом.
 
 
В голову не идут ответы,
ни рифмы, ни метры.
 
 
Мир встает на дыбы
или, наоборот,
умирает.
 
 
Я не из той породы,
которая все понимает.
Я могу просто быть
и могу терпеть.
Но если луна, я могу завыть
и, если слишком больно,
могу умереть.
 
 
Видишь, друг,
я совсем разбит,
как синяя чашка,
как холостяцкий быт.
И вот я думаю,
где я еще не совсем забыт,
и вспоминаю тебя и всех наших.
 
 
Я пишу и надеюсь,
что станет легче.
Не берет вино,
и время не лечит,
но, может, так дотяну
до следующей встречи…
 
 
Прости мне нытье, —
со мной так вечно…
 
 
Ты же видишь, друг,
трудные времена.
 
 
Ночь длинна,
и деревья шумят листьями.
И во тьме окна
повисла луна.
 
 
Так что хочешь вой,
а хочешь – в запой.
 
 
Наставь, Господи,
на путь истинный.
 

«Дом твой пропах вагоном…»

 
Дом твой пропах вагоном.
Пять лет уже как – купейным.
К чему вся эта погоня,
бездомь, привези-копейка?
Звезды звенят в стакане,
синие километры,
и пустота – такая —
крикнуть и не измерить.
…а за окном Россия,
парит над твоими снами…
«Что привезти?» – просите.
«Не запирай за нами».
«Папа, вези мне коня!»
«К Рождеству возвращайся», —
и оттого в вагоне
пахнет домом и счастьем.
 

Маленький город N

 
В этом городе особенно медленные трамваи.
Осторожный взгляд, как зонтик над головами.
Убираешь, складываешь его под вечер,
и вечернее небо ложится тебе на плечи.
 
 
Дни здесь пересекаются, перетекают один в другой,
так, что уже не ясно, в каком ты и кто такой,
как вода, колеблются в сообщающихся сосудах.
Больше, чем было, уже никогда не будет.
 
 
И уже не ждешь от судьбы подарка,
но, присев на скамейку в осеннем парке,
вспоминаешь о тех, кто тебе был дорог,
о других городах, о любви и доме.
 

«С дождя, простуженный и мокрый…»

 
С дождя, простуженный и мокрый,
врываюсь в дом с глазами серыми
и замираю, словно окрик,
на ледяном пороге сердца.
Трепещут руки кровью алой
по вам, беспомощным и вздорным,
и окна бьются жилкой маленькой
на голубом виске простора!
 
 
Я промотаю, растеряю весь
свой голос, сорванный о нежность.
Есенин в декабре повесится,
сгорит в тоске седой Онегин…
Мне кажется, что так неправильно
жизнь тянется – темно и глупо,
и смерть – в твоих ладонях, Равви,
на миг притихшая голубка.
 

Написано в поезде

 
Бегут огни в простывших ризницах
твоих дощатых полустанков.
И эта ночь к чему-то близится,
как наш вагон – полупустая.
 
 
Нас гонит, гонит боль колючая…
Вокзалы лошадьми понурыми
в тоске, щемящей, как уключины,
впрягаются в стальное утро.
 
 
Ты тянешь мимо, Русь разбойная,
потерянная и вековая,
дороги синие, чтоб помнили,
чтоб помнили и уповали.
 
 
И не считаясь с пассажирами,
тихонько плачешь об отставших.
О, Господи, не на поживу —
на слезы душу мне растащат!
 
 
Все те же ливни будут в рощах
телами ластиться к земле,
и мы с тобой не станем проще,
ни ласковее, ни светлей.
 
 
Мы уезжаем, уезжаем
и падаем, как на ножи.
И эти рельсы не заржавят,
покуда мы на них лежим!
 

Мы…

1. Мышонок

 
мышонок, посмотри, какая луна —
желтая и бальшая-бальшая,
значит, мама принесет шалунам
кусочек сахара,
хрустящего за ушами
 
 
ветер разогнал облака
как стадо овечек,
от горизонта налево.
небо похоже
на черный плакат
с лицом
испуганной королевы
 
 
а этажом выше,
нелепый такой,
человек, взобравшись на стул
секунду помешкал:
луна показалась ему
пятаком,
на котором выпадет
орел или решка
 

2. Мыши

 
когда твой дом опустеет
в зоне военных действий
что ты станешь делать?
куда пойдешь?
только шорох в его углах
родом
из бесшабашного детства
да еще за окнами
ослепший дождь
старая старая
глупая мышь
пусть хозяева уходят
усталые и такие серые
только в хитросплетениях мыщц
плещется маленькое сердце
уходите милые
в поездах еще есть места
уходите хорошие
пожитки давно сложены
но кто-то же должен жить там,
где уже никто не может
в пустоте
в ледяном одиночестве
где даже деревья
уже не дышат
мы сидим на хвосте
у кромешной ночи
полуоблезшие
теплые мыши
 

3. В твоих глазах

 
в глазах твоих синих
озера
из чистого света
прощальные искры
вечерний неласковый иней
едва уловимые
тонкие ветви
легко убегающих вглубь
предсказательных линий
 
 
проходит
проходим
и время кидается с крыши
ночной пароходик
тщедушное тельце разыщет
 
 
я вижу себя
уходящего мимо и выше
от дольних глубин
где никто никого не услышит
я
верно
убит
только кто-то тихонечко дышит
в заброшенном доме
озябшие глупые мыши…