Kitabı oku: «По следам слов», sayfa 4

Сдохнуть от любви

 
Нет, этот стих, пожалуй, не будет длинным.
Три-четыре слабых строфы.
В нем к последней точке сойдутся линии,
небо дотянется до травы.
 
 
Видишь ли, мне почти ничего не важно.
Сердце нашептывает: «Не дыши».
Не разглядеть за шторами глаз наших
светлячков бессмертной души.
 
 
Но я ведь писал не для развлеченья,
не для славы,
не потому, что я графоман,
но потому что раньше
мне было больно,
а теперь я просто схожу с ума!
 
 
К черту рифмы, зачем они?
Красоты тут совсем немного.
Ни один по нам уже не зазвонит
колокол – по-земному.
 
 
Кто спасет всех нас от бессмыслицы,
от денег, от напечатанных слов?
Кто спасет нас от одиночества?
Я уже знаю ответ.
Никто.
 

Берег

 
Облака осыпаются пеплом,
хрустящим и ломким,
на подветренный берег,
изломанный солью прибоя;
их уносят, как вату
с рождественской елки…
Черно-белое фото
засмотрено мною до боли.
 
 
Милый мальчик,
научишься плакать,
разучишься снова.
Успокойся,
ничто не проходит бесследно.
На губах твоих тонких
останется теплое слово,
шепоток осторожный
на беленькой курточке летней.
 
 
Мне немножко неловко
за быт твой, лишенный уюта,
и за взгляд – осторожный,
испуганный
и просветленный.
Голова твоя клонится,
словно каюта
корабля,
в волосах остывает доверчиво
ветер соленый.
 

«В треугольнике света солнце всегда в углу…»

 
В треугольнике света солнце всегда в углу,
так и ты в непроглядной моей судьбе
на вершине. Свалившись оттуда вглубь,
никогда не окончат круги разбег.
 
 
Так бросают монетку на дно реки,
чтобы руку свою окунув в закат,
неподкупному времени вопреки,
с тем же самым ничем возвратилась рука.
 
 
Только все-таки есть здесь какое-то «но»,
даже если отбросить все «если бы».
В недостроенном доме моей судьбы
это было единственное окно.
 

«Похожий на дождик в мае…»

Похожий на дождик в мае —

 
завистливый, глупый, страстный, —
на розовой тучке маленькой
легко возлежащий странник,
я проплываю быстро
сквозь жизнь твою молодую,
как одиночный выстрел
сквозь тоненький ствол латунный.
Ты забываешь имя,
звук голоса, осторожность,
с которой меня встречала
вечером на пороге.
Мой парус уже отчалил
и проплывает мимо…
Молчит о твоей печали
случайно найденный снимок —
о времени за плечами,
и нежности между ними.
 

«В неприглядное время в стране голубых фонарей…»

 
В неприглядное время в стране голубых фонарей
сад тихонько царапает мокрые стекла.
Ты лежишь, не смыкая глаза, в распоследней норе —
вероятно, в аду или около.
 
 
Общий ад каждый носит в себе, ну а ты в нем увяз.
светлячки передохли, в глазах – только темное пламя.
Только это и есть та, искомая связь,
что на все времена пролегла между нами.
 
 
Обернувшись, теперь не узнаешь себя
в ожидании чуда стрекочущим летом,
да теперь и не хватит таланта объять,
что лежало в ладошке твоей неприметно.
 

«Сегодня я пишу тебе опять…»

 
Сегодня я пишу тебе опять —
по вечерам бывает одиноко,
и время поворачивает вспять,
и тьма вползает в переплеты окон.
 
 
Но все, что светлого есть в нас —
как лампа, как маяк на взморье —
ночами просится из глаз
и до рассвета с ночью спорит…
 
 
Мы остаемся при своем —
с лекарством темноты на ране,
и с тьмой граничит окоем,
и ночь сгущается над нами.
 

Февраль

 
Вечера в феврале светлее весенней ночи —
даже им не дают стемнеть над больной столицей,
и, конечно, нам нелегко, но, должно быть, не очень,
раз никто не знает, сколько это еще продлится.
Мне не хочется быть пустым, но заполниться тоже нечем,
только тьмой… но это – не лучший метод.
Ты смеешься: смешно промолчать об этом,
говорить – смешнее, но все же легче.
Ты смеешься, твой взгляд пробегает мимо…
Кто поймет, что он – боль, пока не отнимут руку?
…занавесок, окон, меня и того, что еще за ними.
Наше время молчит, да и мы не поможем друг другу.
 

«Я боюсь одиночества. Юность уходит…»

 
Я боюсь одиночества. Юность уходит.
Утекают сквозь пальцы холодные дни.
Говорят, впереди еще долгие годы,
только хватит ли силы добраться до них?
 
 
Я лежу в темноте. Эти черные окна,
как зрачки вертикальные, смотрят, смеясь!
Лишь рассвет, приходя, как заботливый доктор,
алым пламенем в кровь усыпляет меня.
 
 
Не вернуть уходящего. В том, что осталось,
я не вижу конца этой дикой тоске,
только чувствую, как расцветает усталость
красной родинкой на потемневшем виске.
 

17

 
Попробуй что-нибудь понять
под стук взорвавшихся колес.
Увяз по пояс, не донес,
растратил все по серым дням.
 
 
Накапай мне под шорох звезд
семнадцать капелек зари,
семнадцать лет за ним одним —
за счастьем – голосящий дрозд.
 
 
И мне не впрок ни пальцев лоск,
ни сытый и спокойный быт —
семнадцать капелек судьбы
накапай мне под стук колес!
 

Стихи о море

 
Если небо смешать с землей
получишь, конечно, море.
Назови: «ничто»,
и никто не возьмется спорить.
Все, что будет после
и было – до.
Дух бесплотный над
голубой водой.
 
 
Уходящие твари
попарно, в ряд,
дважды два и еще раз
стократ подряд.
Разноцветные камни
в твоей горсти.
Плеск в ладонях,
и взмах – лети!
 
 
И тогда я понял:
мне не уйти,
ибо все, что могло,
то уже в пути.
Я остался лежать
наравне с тобой —
в опустевшей раковине
прибой.
 

Ольга Авербах
Израиль, г. Хайфа

Родилась в Харькове. Окончила Хайфский университет, специальность английский язык и литература.

Из интервью с автором:

Пишу, сколько я себя помню. Мама перестала смеяться, прочитав, в мои 13 лет. Через год отнесла мои стихи в израильский журнал, их напечатали. Я на маму очень сердилась. Я считала, пусть взрослые думают, что хотят – я пока не знаю, что пишу. Что ж, теперь знаю.)

© Авербах О., 2017

АСП

 
Что бы бунтовщики ни сказали,
Как бы ни пели флейты с валторнами,
Кинувшись под ноги, рявкнет заяц:
«Черная речка в другую сторону!»
 
 
Шахматы памятников на площади,
В бронзе и мраморе слепки посмертные.
Мчится покуда взбесившейся лошадью
Под каблуком одичавшего Вертера
 
 
Боль одиночества в пропасть истории.
Солнце ль сожжет, или ветер поднимется,
Лишь бы в привязанной к луке торбе
Были бумага, перо и чернильница.
 

Рыба

 
Как хочется рыдать в голос,
Но в горле —
Будто застрял волос,
Как у пойманной рыбы —
В песке
Гортань,
И глушит прибой
Мой
Шепот,
И на душе,
Вызывая похоть —
Тело —
Сплошная
Рвань.
 
 
Под небом
Синим
Непереносимо
Там, на песке,
Умирает рыба —
Я,
А быть может,
Ты…
Уже рыбаки
Собрались
На отдых,
А где-то, где-то,
В нейтральных водах
Плещется рыба
Моей Мечты.
 

Ожидание

 
Продавленный диван. Сорочка тела
Скрывает анатомию души —
Сиамское объятье за пределом.
Души пчелиную обиду, – жить,
Глотая жидкий вакуум пространства,
Глушить вскипанье жала, но – дыши,
Не забывай поесть-попить и здравствуй,
Когда поют прощально камыши.
Я буду здесь, пока свеча горит
В последней на земле сорочке тела.
Что волшебство сжигает изнутри,
Мы видим только в миг перед расстрелом,
Устало глядя в лезвие зари
На горизонте. В полночь перед встречей
Гудит огонь, переплавляя жизнь,
И пляшет в нем безумный человечек,
Летучий порох крутит виражи,
И нежить ожиданья, страх и смоль
Несет из крематория домой.
 

Марине

 
Одна половинка окна растворилась,
Одна половинка души* оторвалась
И падает вниз, как снежинка на впалый
Живот мотокросса под небом двукрылым,
Вполне снисходительном к адреналину
И смертности, слишком высокой для верных.
Кто создан из камня, кто создан из глины³ —
Тот голем, тот памятник. Пена и сера
Погони, щекочущей радостью ноздри…
И кружит земля на ребре серебристом,
И жмется к Хозяину божия искра,
И память в окне захлебнется неистовым
Криком, унесенным ветром… Марина,
Волна есть волна, и разбилась о пристань.
И плакать смешно. И надеяться поздно.
 

О вшах и Эльфийской трилогии

 
Душный в своей изощренности мир
Братьев нелюбящих, траченных лир,
Скальпель хирурга в руках у художника,
Образ подопытный. Врет палантир.
Скальпель выводит черед виражей
От заостренных эльфийских ушей
До притупленных клыков, что напротив,
В поисках если не истин, то вшей.
Мелочность – не до героев врагам,
Местность токсична, отсутствует храм,
Вши – актуальней, чем тысяча истин,
Дарят реальность волшебным мирам,
Смертность святыням, презренье богам,
Терпкой слезой кровоточит Сезам,
В душу пудовую Средневековья
Вогнан клинком доэдемовский срам.
Где он, желанный от века изгиб
Тела и век… Ближе ядерный гриб.
Всходит на подиум кукла живая,
Жертва фантазии – твой прототип.
 

От тоски

 
От тоски по нежити – замерзаю…
Не плывется мне по течению
Зависаю глыбой базальтовой
Над трюкачеством построения
И слежу как в небе разверзнутом
Пробужден манящими чарами
Слон плывет – и кажется мизерным
Под бумажным огненным шариком
Глыба рухнула. Раскололася.
Что не выболтала – подсказали
Что ж зову тебя
твоим голосом
и твоими плачу глазами.
 

У тебя во сне

 
У тебя во сне умерла лиса
В общем, рыжая, но
С сединой в хвосте.
А тебе во сне было все равно,
Что бессмертны все, начиная с тел,
Что повсюду пляски, свирель и смех,
Что повсюду гильдии лисенят,
Что повисший клочьями ржавый мех —
Это мерзость, брат,
Это старость, брат.
Что конец строки – не конец реки,
Что конец реки – не конец воды.
В океане душ не видать ни зги,
Но зато тепло не дает остыть.
И мешок снотворного в водах Ли
Не позволит трех усыпить за раз.
И плывут киты, и глотают нас,
Чтобы нами плюнуть на край земли.
 

Из пушек по облакам

 
Из пушек по облакам…
Но – прицельно.
Первый встречный,
Он же – последний,
Лишь повыше подтянет
Свой воротник пальто,
Удаляясь из Ничего —
В Ничто.
Покосившись,
Как дырявая крыша,
Валит на землю небо.
Черный он или белый,
Этот день позади —
И вниз
По мокрым перилам рая
Я съезжаю, не прекращая
Поиск, который вышел
Снова длинней,
чем жизнь.
 

Французская баллада

 
Русалки рыжей длинноногий шаг…
И вот в глаза заглядывает утро.
Из лабиринтов закулисных шахт
Следы зазубрин цвета перламутра
Выводят тварей прямо в полдень, будто
Твой черный сон переломил печать.
И, яростно наверчивая сутры,
На свет выходят с белыми играть
Сатрапы параллелей чернокудрых
И накрывают явь за ратью рать.
 
 
Обкатанный Гольфстримом чернозем
Вбирает цианидовые волны,
И всхлипывает матом, малохольный,
Опущен дикарями, стриптизер,
Фанера декорации крамольной
Вибрирует под взглядами с галер,
Зевает контролер в режиме «вольно»
И занавес сползает за Босфор,
Массовка врет, освистан номер сольный,
Оси износ обратный, скачки вспять,
Философа кошмар краеугольный,
Нахально лезет гость за ратью рать.
 
 
Кокетливый от фантиков перрон
Да по-хозяйски снесенная будка
Дряхлеющей эпохи Рубикон
Тавром на лбу недвижимости чуткой
Пропишут. Президентам – кветирон,
Комедиантам отстреляют шутки,
Эфир порежут до пятиминутки
(– Французы, бросьте, это моветон,
Его айфон дороже вашей куртки.)
Империям не ново помирать,
Когда идет волна за ратью рать.
 
 
Грязнеет нарисованный Марат,
Давно остывший в обмелевшей ванне,
А муэдзин чего-то там горланит
И пробуждает жизнь за ратью рать.
 

Гамельн

1

 
Слишком сладкой жизни жертвы
Не своею волей двери
Распахнут – и выйдут птицы,
Выйдут сказки, выйдут песни,
Выйдут стайками из клети —
Да пойдут гулять по свету,
А услышат – только звери,
Да лунатики, да дети.
 

2

 
Ты уйдешь на рассвете
Одичалой тропою
От тебя пахнет смертью,
Пахнет жизнью и морем.
 
 
Не поспеть – не догоним!
И спешить бесполезно…
Я последним драконом
Горько плачу над бездной.
 

Не дает Еве сна весна

 
Не дает Еве сна
весна,
Пьет малиновый сок
взапой
Под сосной, как Лилит,
одна,
Спор ведет со своей
судьбой.
Ах, была бы она —
Лилит
рыжей лилией
у огня,
не давил бы на горло
быт,
И не долг бы велел
обнять
Тело в выпрямилось,
как жгут,
Вольный ветер в лицо
подул,
Обожжен ароматом губ,
Падал в ноги бы
Вельзевул.
И не страшен обман
рукам,
Не подлижется сирый
змей…
Но Адам, но ЕЕ
Адам
Все-то к Еве бы шел своей.
 

Белоснежка

 
Замолчали козлы на выпасе,
Отмяукали мурлаки…
Я мечтаю. Мечтаю выспаться.
Мне жеманничать не с руки.
 
 
Чтоб вернулись домой… как долго вы.
Без добычи – и пусть. Забей.
Чтоб очаг стерегли от добреньких
Сдобных пальчиков кумовей.
 
 
Чтобы мне умереть по-тихому,
Как от счастья бывает, но
Сны текут, долголетье тикает,
Вязнет в Лете по горло гном.
 

Ирина Фещенко-Скворцова

Португалия, г. Бенавекте

Поэт, эссеист, переводчик, автор пяти поэтических сборников, литературоведческих статей, эссе об искусстве, переводчик книг португальских поэтов и многочисленных журнальных публикаций. Публиковалась в поэтических антологиях, в журналах «Иностранная литература» и «Новый мир». Член Союза российских писателей и Международного союза писателей.

Из интервью с автором:

Мне кажется, что существует некая мистическая обреченность на творчество, которая определяет всю жизнь человека. Порой она как бы замыкает творца в камеру, не позволяя ему ни любить, ни отдыхать и развлекаться изредка, как это делают обычные (можно даже сказать – нормальные) люди. Так случилось, например, с португальским гением – Фернандо Пессоа. К счастью, так жестко она ограничивает только жизнь гениев.

© Фещенко-Скворцова И., 2017

Я живу на пределе

 
Нет, не дни и недели,
Познавая, любя,
Я живу на пределе, —
Сколько помню себя.
 
 
До конца – в каждом деле,
В каждом чувстве – до дна.
Я живу на пределе,
Я в себе не вольна.
 
 
Силы не оскудели,
Счастлив этот удел:
Верить, что на пределе
Одолеешь предел.
 

Звезды ткали покрывало

 
Звезды ткали покрывало,
Как умели, как могли,
Чтоб земное отрывало,
Отрывалось от Земли.
 
 
Чтобы что-то отвлекало,
Неизвестно почему,—
Брали хитрое лекало
И кроили по нему.
 
 
Чтобы верилось отчасти
В эти милые слова,
Чтобы впрямь желавший счастья
Сам же счастья не давал.
 
 
В чем там мудрость у лекала?
А душа – всегда одна,
Чтобы к звездам улетала
Легкокрылая она.
 

На белом камне белая черта

 
А эта мысль
Особенно близка мне,
Когда бессонница и темнота…
Какое имя
Там, на белом камне?
На белом камне
Белая черта.
 

Я отпускаю…

 
От глаз твоих, от рук твоих вдали
Я не тяну к себе, я отпускаю.
Моя любовь, она теперь такая:
Оторвалась от вязкости земли.
 
 
След нежности, самозабвенья след
Ложится, перекраивая душу.
Да, время все отнимет, все разрушит.
И только свет… и только этот свет…
 

Невоплощенный образ

 
О Карме, о душе, наверно, все же зря я,
Мне в о земных вещах задуматься скорей,
Когда в борьбе за жизнь – себя и жизнь теряя —
На уровень раба низводится творец.
 
 
Надломлена душа и замирают чувства,
И тянет лямку он, чтоб прокормить семью.
Недобрые слова – «свободное искусство»…
Ну чем ему дышать, предав мечту свою?
 
 
Быть может, область сна – единственная область,
Где воля и покой. Последний светлый луч.
Витающий над ним невоплощенный образ,
Не снись ему, не снись! Не мучь его, не мучь!
 

Остановленное мгновение

 
Остановленное мгновение
Среди будничной шелухи:
Нестерпимое откровение
Как несбывшиеся стихи.
 
 
Без наркоза – глубинный невод.
Зубы сжала – не закричать.
Выворачивает, как нервы
Из корней на иглу врача.
 
 
Из души моей – не тяните,
Не готова, еще слаба, —
Из меня растущие нити,
Не свернувшиеся в слова…
 

Сам себя – на безлюдный остров

 
Сам себя – на безлюдный остров.
Не на годы – на вечный срок.
На путях духовного роста
Человек всегда одинок.
 
 
Ты вглядись в любимые лица:
Каждый думает о своем.
Этой ношей нельзя делиться,
Этот путь не пройти вдвоем.
 

Не хрупкая слюда…

 
Я прах не отрясу.
Предавших не предам.
Пусть этим не спасу
От Высшего суда.
 
 
Не хрупкая слюда —
Железная руда.
Открытая – ударь —
Затем пришла сюда.
 
 
Прощаю – ты – прости.
Прости и не тревожь.
Опять в Его горсти
Мне прорасти травой.
 
 
Ранима и грешна,
Не чище, не светлей…
Но, может быть, страшна —
Открытостью своей.
 

Белая тропа

Бранислав Янкович
Сербия, г. Ниш

Писатель и поэт, автор романов, рассказов, стихотворении, радио- и театральных пьес. Двадцатилетний опыт работы в журналистике, на радио и телевидении Сербии (корреспондент, журналист, редактор, ведущий). Занимается редакторской и издательской деятельностью.

Из интервью с автором:

Дорогой читатель, представляю тебе серию рассказов о войне. Каждый из них описывает разные войны и разные эпохи – Косовская битва (XIV век), Салоникский фронт (Первая мировая война) и зарисовки из Второй мировой. Эпохи разные, а боль и страдание – одни. Одни на все войны.

© Янкович Б., 2017

Соловей-пташка

– Да замолчи ты, птица Давор, горевестница! – крикнула старушка, бросив в меня веретено с красной шерстяной нитью. – Возвращайся в адскую ночь, из которой ты прилетела! Отдай тьме свои черные перья, метку твоей гнусной лжи!!!

– Я ни в чем не соврал! – закричал я, расправив крылья и едва увернувшись от острого предмета, чуть было не пробившего мое черное сердце. Оно билось так быстро, что, я думал, вот-вот выскочит из груди, упадет на землю и начнет прыгать, как мяч в руках тех смешных циркачей, которые в Видов день⁴ и по большим праздникам приходят во двор замка. В этом году они не пришли, и замок погрузился в зловещее молчание. И только иногда откуда-то доносился стон или плач, режущий застывший воздух.

Монастырские колокола звонили только ночью.

В злые времена.

Времена печали.

Игумен Евдокие своими старыми худыми руками сам тянул толстые веревки, не позволяя дьяконам кинуться на помощь. Кисти его рук были в крови, но он был настолько стар, что не ощущал этой боли.

Веретено, словно лезвие, ударилось о каменную стену и разлетелось на части. Куски дерева обсыпали меня. Нить обмотала меня, будто какая-то странная красная змея, я словно попался в детские силки для птиц.

– Все так, как я сказал, а вестники и глашатаи, твердящие обратное, лгут твоим старческим ушам, пытаясь умалить твою печаль или подлизаться к тебе!

– Я была там, – продолжила она спокойнее, опустив взгляд на отсеченную кисть, которую я, прилетев, положил ей на колени. Она смотрела на нее, не отрываясь, не зная, что делать. Взор ее впивался в пальцы, под ногтями которых виднелись следы крови. – Я кружила над тем полем и считала мертвых. Всех девятерых, смехом и плачем выдавленных из моей утробы, я нашла под целым морем турецких трупов. Только Юг Богдана нигде не было. Словно его забрали волны того моря.

Теперь пришла моя очередь кричать – и от моего карканья в окнах задрожали стекла.

– Лев, он сражался как лев, не желая посрамить ни девятерых своих славных витязей, ни страну. В один момент, когда турки, словно прилив, хлынули на них десятерых, происходящее перестало быть для него битвой за царство и Бога, теперь это была битва за жизни его сыновей. Юг Богдан не усомнился в Творце, клянусь всем самым дорогим, он не усомнился. Только… среди всего этого безумия… с морем крови, сломанных шей и разбросанных внутренностей, он вдруг очнулся и спросил себя: что ему эта победа и царство, обещанное им на княжеском ужине Лазарем, если он останется без детей?! Это прибавило ему сил, и он стал махать мечом и петь, словно архангел Михаил, защитник Крестной славы⁵, он отсекал головы как острым оружием, так и голосом, реющим над знаменами.

– Тогда где он? – прошептала старуха, заламывая руки. – Почему я его не нашла?

– Не знаю, – сказал я.

Но я знал.

Его не унесло море.

Нет.

* * *

Недолго еще.

Ночь накрыла мою душу, и луч света не может пробиться через этот мрак, сотканный из крови и терний. Я слепа, хотя хорошо вижу. Таращу глаза и спотыкаюсь, будто во мраке продираюсь через заколдованный лес, и ветви деревьев хлещут меня по лицу. Иду в темноте, вытянув перед собой руки, делаю небольшие шаги, чтобы не провалиться в яму. А все окрест словно на ладони, все наполнено солнцем. Я разговариваю с вороном, появившимся из бездны.

Почему только я не сошла с ума и, как те несчастные и бедняги, что побираются у ворот замков и церквей, не говорю чушь и не вижу того, чего нет? Почему я не царапаю стены и не призываю, с растрепанными волосами и безумным взглядом, старых богов? Но птица по-прежнему тут, она неотрывно смотрит на меня. Ее клюв красен от крови, будто обвит красной нитью, которой днем вяжут, а ночью все связанное распускают. Она принесла мне руку. Я знаю, чья эта рука.

Я ее родила.

Когда у меня получается заснуть, я вижу ангелов. Я не знаю, сны ли это, грезы или голова моя обманывает меня, пытается утешить, показывая, что существуют визитеры из потустороннего мира. Те, о ком рассказывают священники.

Я рожала не безгрешно.

Я молю этих прекрасных крылатых существ рассказать мне, где сейчас мои сыновья. У Всевышнего ли они, за которого отдали жизни? Существует ли то Царствие Небесное, и находятся ли мои сыновья по правую руку от Бога, спрашиваю я, умоляя ответить. Делят ли они его трапезу, высмеивая такую смешную штуку, как жизнь, и наше ужасное желание сохранить ее, какой бы она ни была?

Ангелы молчат. Они подносят пальцы к губам, показывая тем самым, что и я должна молчать.

– Убирайтесь! – кричу я им. – И скажите Богу, чтобы он выполнил обещание, данное Лазарю, скажите ему!!!

Не плачу я только во сне, в единственном месте, где я сильна, и где, как библейский Яков, могу потягаться с ангелами. Когда просыпаюсь, я долго не открываю глаз, надеясь снова уснуть. Иногда я сильно жмурюсь, собирая силы для нового утра. Мне еще осталось немного дней, и я радуюсь этому. Я ухожу, чтобы снова встретиться со своими соколами.

И с моим любимым.

Ворон смотрит на меня.

* * *

– Моя молитва услышана, – сказала она и, дрожа от холода, закрыла окно в башне, в которой я нашел ее. Когда я прилетел, она смотрела вдаль, словно ждала кого-то. Ждала так, как ждут тех, которые никогда не придут: с тревогой во взгляде, с ладонями, сложенными для молитвы. С ожиданием того, что Бог снова поднимет кого-то из мертвых.

Она нежно опустила отсеченную ладонь на стол, целуя ее пальцы: «Как ты думаешь, черная птица, Бог или дьявол сделал это? Никогда раньше Бог не исполнял моих желаний. И я не знаю, есть ли кто-нибудь, чьи исполнял».

– Разве это важно? Бог, дьявол, кто его знает, – ответил я, перепрыгнув с кровати на спинку стула. – Знаю множество тех, кто, не получив помощи от Бога, призывал падшего ангела.

Она побледнела. Тень пробежала над нами, на мгновение подарив надежду ее взгляду.

– Нечистый исполняет их желания или хотя бы дает утешение?

– И оба они требуют платы, – я удивил сам себя этим богохульством, но все же не остановился и продолжил, отвечая на испытующий взгляд старухи: – Душами. Слезами. Страданием. Не стоит договариваться ни с одним из них двоих.

– Ты говоришь как человек, птица. Мудрый и ученый. Не сам ли дьявол послал тебя, чтобы ты очернял мои и так черные дни?

– Я прилетел по своему желанию и своей воле, женщина, – каркал я, кивая головой, словно этим хотел убедить ее в правоте своих слов. Время от времени я взлетал и следовал за ней по комнате, по которой она передвигалась, будто во сне. Она словно не ходила, а парила над землей, носимая воздухом. Вилась. Мне хотелось все время смотреть на ее белое морщинистое лицо с черными кругами под глазами. А когда-то оно было красивым, с длинными ресницами и синевой под ними.

Слезы не перестают течь по ее щекам. Она вытирает их рукой, когда они застилают ей взор и превращаются в ручей.

– Я принес тебе весть…

– Как тебе мясо сербов, птица? – оборвала она меня.

– Прекрасно, женщина, прекрасно, – прокаркал я. – Никогда не пробовал ничего слаще.

– А мясо турков?

– Я не хотел его пробовать. Какие-то псы отравились им.

* * *

Я помню, как, будучи не в силах ждать вестей с Косово, задыхаясь, я побежала в церковь. Там я озиралась в поисках иконы самого сильного святого, того, который бы дал мне глаза сокола и крылья лебедя. Того, кто бы исполнил мое желание как можно быстрее оказаться на Косовом поле, гори оно синим пламенем. В полумраке светился лик Иисуса. Я подошла к нему и упала на колени.

Мою молитву прервал игумен Евдокие.

– Госпожа! То, что ты делаешь, ересь! Бог не превращает людей в птиц.

– Если Он может воскресить из мертвых, значит, может и меня превратить в лебедя, – сказала я, вызвав его возмущение, явно отразившееся на лице. Он перекрестился и окропил меня святой водой. Она смешалась с моими слезами. Я яростно вытерла щеки.

– Если Он не может, то скажи тогда, поп, кто может. Душу отдам, чтобы узнать, где мои сыновья и муж.

– Бог с тобой, черная женщина! – вскрикнул он. Потом повернулся к алтарю и стал молиться, а в руках его постукивали сделанные из бараньего рога четки. Или это стучали его старые тонкие пальцы. Или зубы. «Господи, прости ее, так как в страхе не ведает…»

Знаю, отец, знаю, что говорю. Пусть теперь Он выбирает. Нужна ему моя душа или нет? Если нужна, то Он услышит мое желание.

Я вылетела из церкви, оставив там игумена молиться за меня.

Уже в следующее мгновение я ощутила холодный ветер, который сек мое лицо.

И я полетела в сторону Косово.

* * *

– Мы победили, – сказал я, пытаясь предоставить ей хоть какое-то оправдание и утешение после смерти ее сыновей. Но я ошибся.

– Я проиграла, – простонала она и склонилась над столом, глядя на отсеченную кисть. – И все остальные матери, потерявшие сыновей, молодые и сильные тела которых теперь терзают вороны и волки на поле боя. Скажи мне, ворон… как они погибли?

– Они погибли как герои, все девятеро.

– Да что мне с того, даже если бы они погибли, спасаясь бегством?! – закричала она. – Неужели ты думаешь, что сможешь утешить меня тем, что они погибли как герои? Даже если бы они были трусами, все равно бы я любила своих сыновей. Я не спартанка, птица: мне дети важнее страны. Что мне эта победа? Кому останется эта земля, если мы все погибнем? Могилам и духам? Народным сказаниям и легендам? Воронам?

Перья мои вздыбились. Я сказал, сам едва веря своим словам:

– Мы купили Царствие Небесное.

– Купили? А почему мы его не получили? – взбунтовалась она, сжав кулаки. Быстрым шагом она ходила по комнате от стены к стене, возбужденная и злая. – Мы слишком дорого за него заплатили, птица.

– Не знаю.

– Тогда, значит, мы можем и продать его?

– Не знаю, – я продолжал повторять, как любая другая говорящая птица, – не знаю, не знаю, не знаю…

Я летал по комнате, гася свечи и поднимая пыль. Взмахом крыла я переворачивал страницы книги, лежавшей на столе.

А ведь я знал.

– Как погиб мой муж? – спросила она и этими словами обрушила меня на деревянный пол. Я упал, словно пронзенный стрелой. У меня не было желания подняться. Я смотрел на паутину на потолке. На балках было несколько уснувших слепых мышей, ждущих ночи. Пятна от дождя на черепице. Одно гнездо.

Пустое.

Той весной ласточки не вернулись в него, словно издалека узнав о печали, поселившейся в доме.

Но вот всю эту картину разбило лицо женщины, склонившейся надо мной. Ее слезы капали на мои перья.

– Я тебе уже сказал, – ответил я.

– Мне нет дела до его геройства, – она махнула рукой и отодвинулась, снова открыв мне вид на изъеденные жуками балки и ночных созданий. – Я отлично знаю, каким храбрецом и героем он был. Мне важно знать, о чем он думал перед тем, как его зарубили.

– Его не зарубили. Они не смогли к нему подобраться. Они предательски пускали в него стрелы, – сказал я, по-прежнему раскинувшись на полу. Они растаскивали и уничтожали это гнездо, эту колыбель… или, может быть, меня так обманывали тени заходящего солнца.

– Ты сказал, он пел. Что он пел?

– «Соловей-пташка, не пой рано…»

– Хватит! – она закричала, оступилась и опустилась на кровать, внезапно обессилев. Потом сильно зажмурилась, но даже так не смогла сдержать слез. – Эту песню пела ему я.

Песня полилась с ее потрескавшихся от соли губ и закружилась по комнате, отражаясь от каменных стен.

Свечи в подсвечниках стали зажигаться сами собой, делая четче тени витязей в доспехах.

Бошко, Дамьян, Воин, Мирко, Марко, Радмило… Сыновья.

Они бродили по маминым комнатам. Искали ее. Вытягивали руки, чтобы дотронуться до нее.

Вороны не умеют плакать.

Последняя тень накрыла все остальные. Тень Юг Богдана.

– Мой господин! – воскликнула старуха и, оборвав песню, согнулась и разрыдалась.

* * *

С поля боя я привела псов и коней. Принесла соколов. Похоронила своих детей. Без крестов. Не хочу, чтобы кто-нибудь другой веры осквернял их могилы и ломал их знамена. Земля знает, чьи кости хранит. На Косово полно сербских костей. И мало крестов.

Мужа я не нашла.

– Где самый старший? – кричала я на раненого турка, тряся его слабыми руками за грудки. – Где тот, который порубил больше всех ваших?

– Я скажу тебе, если обещаешь, что убьешь меня, неверная, – сказал он, усмехаясь, и кровь заливала его уста.

– Я сама найду его!

Он умолял меня забрать его жизнь.

– Проси своего Бога, чтобы он забрал твою душу. Мой забрал мою.

Мужа я не нашла.

Женщины завизжали, увидев коней без наездников. Седла были в крови, скакуны ранены, копья сломаны, соколы опьянены вкусом крови. Они клекотали, призывая хозяев. Но хозяев нигде не было видно.

Меня не было ни среди живых, ни среди мертвых, но я все еще ходила, а птицы и звери следовали за мной, как за Ноем. Но мой ковчег не выдержал наводнения.

– Плачьте, сиротки мои, – сказала я вдовам, царапающим себе лица и выдирающим свои длинные волосы.

Не знаю, откуда у меня, уже несколько дней немой, вдруг появился голос.

Душа моя была истерзана. Девять раз. Бог оцарапал ее девять раз, требуя быть храброй.

«Ты породил одного сына, а я девятерых», – подумала я, проходя мимо церкви, возле которой стоял старый игумен. Он не крестился и проводил меня пустым взглядом.

Несправедливо.

* * *

– Где сербов больше, птица? На косовском небе или в косовской земле? – спросила она меня, а на лице ее по-прежнему читались следы неутихающей боли.

– Думаю, что всех сербов следует хоронить в Косово, – ответил я ей, взлетев и опустившись на стол между книгами. – Если уж не могут живыми, так пусть хоть мертвыми займут его своими костями, и когда настанет Страшный суд, они будут преобладать над остальными.

– А что, если Царства Небесного не существует? За что мы тогда отдали жизни?

– За что-то ведь надо умереть.

Она фыркнула, как кошка.

– Девять раз я надрывала утробу, чтобы они появились на свет. Может, есть и то, ради чего стоит жить?!

– Ты знала, в каком мире живешь и рожаешь, – возразил я ей. – Война и предательства. Отцеубийства и ослепление родных детей. Клятвы и кровь. Голод, чума, наводнения. Кто бы захотел жить вечно?

– Ты думаешь, что Косово послано нам в наказание? Как проклятие? – спросила она, глядя мне прямо в глаза. – Этот клочок земли дан нам как напоминание?

– Напоминание о чем? – ответил я вопросом, догадываясь, что она сейчас скажет.

Она вздохнула и задрожала.

– О том, какие мы. Вечно наше и никогда не наше.

– Бог не станет напоминать нам об этом, – выскочило из моего клюва.

– А о чем тогда?

– Изменники.

– Я не смогла найти и собрать все части их тел. Возможно, некоторые из моих сыновей лежат, закопанные вместе с ногой или рукой какого-нибудь турка. Только лица… Лица их. Мирные и спокойные под шапками. Каждое из них я поцеловала в глаза, которые родила, прощаясь с ними.

Она помолчала, вспоминая те времена, а после продолжила:

– Мое сердце состояло из десяти частей. Осталась еще одна. Девять я оставила рядом с каждым из моих сыновей. Я не уйду, пока не узнаю, где мой муж. Вот скажи мне, птица-горевестница, вернет ли тебе Бог на небе то, что Он забрал у тебя на земле? Ты должна знать, ведь ты летаешь высоко и, значит, ближе к Богу, чем мы, обреченные ходить по земле.

– Священники и старые книги говорят, что Он возвращает все, что берет у тебя.

Она отворила дверь и попросила стражника позвать одну из своих снох, Луцию.