Kitabı oku: «Повесть о доме Тайра», sayfa 11

15
Ступа²²³ в волнах

Нарицунэ и Ясуёри каждый день ходили в созданный ими храм Кумано, а случалось, проводили и ночи в молитвах. Как-то раз всю ночь напролет они распевали песнопения имаё. На рассвете Ясуёри задремал и вдруг увидел во сне, будто из морской дали выплыла ладья под белым парусом и вскоре причалила к берегу; из ладьи вышли женщины в алых хакама и, ударяя в ручной барабан, запели хором:

 
       Избавления порукой
        будет в море зол и бед
Принятый Тысячерукой²²⁴
        добродетельный обет.
Мощь ее превыше мощи
        множества богов и будд.
Повелит – в опавшей роще
        ветви цвет и плод дадут!²²⁵
 

Они повторили эту песню несколько раз и исчезли, точно растаяли в воздухе. Пробудившись, Ясуёри немало дивился этому сну.

– Думается мне, то явился в преображенном виде Великий дракон, бог – повелитель морей и водоемов. Среди трех святилищ Кумано Западный храм посвящен бодхисатве Каннон. А бог-дракон – не кто иной, как один из двадцати восьми ее божественных стражей. Значит, есть надежда, что молитва наша услышана!

В другой раз, проведя ночь в молитве, они задремали, и обоим приснился одинаковый сон, будто ветер, подувший с моря, принес два древесных листка и опустил их прямо на рукава их одежд. Ни о чем не догадываясь, взглянули они на эти листочки: то были листья дерева хаги²²⁶, что растет на святой вершине, в Кумано. Червяк прогрыз в листьях дырочки, так что ясно складывались слова:

 
       Если будете впредь
возносить с неослабным усердьем
славословья богам, —
что же праведным помешает
снова улицезреть столицу?
 

Чтобы хоть как-нибудь заглушить безмерную тоску по родным краям, Ясуёри решил вырезать из дерева тысячу ступ. На каждой ступе он начертал священную санскритскую букву «А»²²⁷, год, месяц, день, свое мирское и духовное имя и две песни²²⁸:

 
       О ветер, владыка
над тьмою течений морских!
Ты матушке милой
открой – в море Сацума дальнем,
на острове я обитаю…
 
 
Задумайтесь, люди!
Ведь стоит хотя бы на день
кров отчий покинуть —
полнится сердце в разлуке
тоской по родимому краю…
 

Эти ступы Ясуёри относил к морю. Всякий раз, когда белопенные волны набегали, разбиваясь о берег, и отступали обратно, он бросал по одной ступе в воду, приговаривая:

– О великие боги Брахма и Индра!²²⁹ И вы, стражи четырех направлений!²³⁰ Вы, могучие боги земли и пресветлые боги, охраняющие столицу! Особливо же к вам обращаюсь, великие боги Кумано, и к тебе, светлая богиня Ицукусимы! Молю вас, пусть хоть одна из этих ступ достигнет столицы!

Так бросал и бросал он ступы, по мере того как они были готовы. Шли дни, и число ступ росло, приближаясь к тысяче, как и было задумано.

То ли тоскующая душа Ясуёри уподобилась ветерку, несущему вести, то ли помогла чудесная сила богов и будд, но только одну из тысячи этих ступ прибило волнами к побережью земли Аки, в Ицукусиму, туда, где у самой воды стоит храм великого бога морей.

Как раз в это время туда пришел паломник-монах, близкий друг Ясуёри. «Если представится случай, поеду на остров Демонов, узнаю, что с ним!..» С такою думой отправился сей монах в паломничество по святым местам к западу от столицы и прежде всего пришел помолиться в храм Ицукусима. Здесь повстречался ему человек, по виду – мирянин, служка при храме. Монах разговорился с ним и, рассуждая о том о сем, спросил:

– Слыхал я, что будды и бодхисатвы, умерив свое сияние, спускаются к нам, на грешную землю, и творят дивные чудеса… Но скажите, как случилось, что здешний бог стал повелителем всех существ, одетых в чешую и живущих в океанских просторах?

И человек тот ответил:

– Здешний бог – это бодхисатва, принявший облик третьей дочери царя – повелителя соленых морей, дракона Сагара²³¹, ради спасения всех живых существ пребывает она здесь, снизойдя к нам из мира Истины!²³² – И он рассказал о многих поистине дивных и благостных деяниях этого божества, с первых дней появления в этих краях и вплоть до недавних времен.

Стройными рядами вознеслись коньки крыш всех восьми строений, образующих храм, как будто созданный чудодейственной силой, к тому же стоит храм прямо в море, и луна озаряет его в часы прилива и отлива. Прихлынет море – огромные храмовые ворота Тории, Птичий Насест, и ограды²³³, покрытые алой краской, сверкают в лунном сиянии, как драгоценные камни; отхлынет море – белый песок блестит в лунных лучах, словно иней, выпавший летней ночью…²³⁴

Монах, преисполнившись благоговения, стал читать священную сутру; меж тем день постепенно померк, взошла луна, наступил час прилива. Вдруг, среди водорослей, колеблемых волнами, заметил он какой-то предмет, очертаниями похожий на ступу. Ни о чем не догадываясь, он ее поднял, поднес близко к глазам, стал разглядывать и вдруг прочитал: «Ты матушке милой открой – в море Сацума дальнем, на острове я обитаю…» Резьба была глубокой, поэтому волны ее не смыли, и знаки виднелись отчетливо и ясно.

«О чудо!» – подумал монах, положил ступу в ящичек, висящий у паломников за спиной, возвратился в столицу и поспешил туда, где, таясь от людей, жила благородная монахиня – мать Ясуёри и его супруга с детьми. Он показал им ступу. «О, как могло случиться, что волны не унесли эту ступу в Китай и приплыла она сюда, чтобы снова терзать нам душу!» – восклицали они, еще острее ощутив свое горе.

Слух об этом дошел и до государя Го-Сиракавы. «О жалость! Значит, несчастные еще живы!» – промолвил он, взглянув на ступу, и пролились августейшие слезы. Вскоре показали ступу и князю Сигэмори, а тот показал ее своему отцу, Правителю-иноку.

Какиномото Хитомаро²³⁵ пел о лодке, что исчезает за островом, Ямабэ-но Акахито²³⁶ сложил песню о журавлях, улетающих в прибрежные заросли камыша; бог Сумиёси воспел ветхие кровли храма²³⁷, бог Мива в песне рассказал о вратах из древа криптомерии…²³⁸ С тех пор как в древности бог Сусаноо сложил первую песню танка²³⁹, многие боги поверяли стихам все богатство своих чувств и душевных стремлений. Песня движет людскими сердцами, приводя их в волнение²⁴⁰. Сам Правитель-инок при виде ступы обронил, говорят, несколько сочувственных слов – ведь и у него, как-никак, в груди было сердце, а не камень, не деревяшка!²⁴¹

16
Су У²⁴²

Сам Правитель-инок преисполнился жалости к Ясуёри, прочитав стихи, вырезанные на деревянной ступе, и все жители столицы, благородные и низкорожденные, старцы и юноши, твердили наизусть эти строки. И впрямь, разве не великое чудо, что одна из тысячи этих ступ – а ведь были они, наверное, совсем крохотного размера! – достигла столицы, доплыла из мест, таких отдаленных! Не иначе как тоска Ясуёри оказалась столь чудотворной!

Давным-давно, когда ханьский государь У-ди пошел войной на варваров-сюнну, во главе войска сперва поставили полководца Ли Лина, дав ему под начало триста тысяч всадников. Но силы были неравными, варвары были сильнее, и ханьское войско все полегло. Мало того, сам полководец Ли Лин живым попал в плен к предводителю варваров.

Тогда вновь отрядили против варваров войско в пятьсот тысяч всадников во главе с полководцем Су У. Но и этих воинов оказалось недостаточно, варвары вновь одержали победу и захватили более шести тысяч пленных. Они отобрали шестьсот тридцать самых выдающихся воинов, в том числе и Су У, каждому отрубили ногу, а затем прогнали их прочь. Некоторые умерли сразу, другие – спустя недолгое время. В живых остался один Су У.

Одноногий калека, он скитался в полях, подбирая плоды деревьев, весной собирал съедобные корни болотных трав, осенью – опавшие колосья в полях и тем кое-как поддерживал жизнь, хрупкую, как росинка. Дикие гуси, во множестве гнездившиеся на равнинах, привыкли к нему и перестали его бояться. «А ведь они каждый год улетают на мою родину!» – с тоской думал Су У; и вот, написав в письме обо всем, что было у него на сердце, он привязал это послание к крылу дикого гуся. «Береги же мое письмо и доставь его императору!» – сказал он и с этими словами отпустил птицу в небо.

Дикие гуси, надежные посланцы, каждую осень непременно улетают с севера в столицу Ханьского государства. Как-то раз император Чжао-ди²⁴³ гулял в дворцовом парке Шанлинь²⁴⁴. Легкие облака слегка туманили вечернее небо. Безотчетная грусть охватила душу императора. Вдруг в небе показалась цепочка диких гусей. Один из них внезапно спустился вниз, оторвал клювом привязанное к крылу письмо и уронил послание на землю. Придворный чиновник поднял бумагу и подал императору. Тот развернул письмо и прочел:

«Три первых года я скрывался в горах, в пещере, а ныне блуждаю по бескрайним и бесплодным равнинам. Я стал одноногим калекой. Но даже если тело мое истлеет в этих диких краях, дух мой будет вечно служить моему государю!»

С тех пор и повелось называть письма весточкой гуся или посланием гуся…

– Несчастный! – воскликнул император. – Узнаю прославленный почерк Су У! Значит, он все еще жив там, в стране варваров! – И на сей раз он выслал против варваров миллионное войско во главе с полководцем Ли Гуаном²⁴⁵. Наконец-то ханьское войско взяло верх, и варвары были разбиты. Услышав о победе своих, Су У, ковыляя, выполз из степи и назвался: «Я тот, кто некогда был Су У!» Девятнадцать долгих лет провел он в плену, потерял ногу, но теперь вернулся на родину в паланкине.

Когда шестнадцатилетний Су У выступал в поход против варваров, император пожаловал ему знамя. Удивительным образом Су У сумел спрятать это знамя и хранить при себе в течение всех этих долгих лет. Теперь он достал его и представил пред очи императора. Все – и государь, и вассалы – преисполнились глубокого восхищения. И так как заслуга Су У перед государством была поистине беспримерной, император пожаловал ему много поместий и, сверх того, должность правителя всех вновь покоренных земель.

А Ли Лин оставался в стране варваров, ему так и не суждено было вернуться на родину. Он очень тосковал и помышлял только о возвращении, но царь варваров не отпускал его. А ханьский император не знал об этом и думал, что Ли изменник.

Свиток третий

1
Помилование

В первый день нового, 2-го года Дзисё в Обители Веры, во дворце государя Го-Сиракавы, как обычно, был праздник – придворные приносили поздравления. На четвертый день поздравить отца прибыл сам император. Все шло раз и навсегда заведенным порядком. Но с тех пор как минувшим летом погиб дайнагон Наритика и многие другие верные слуги Го-Сиракавы, гнев неотступно терзал его душу, управление страной стало в тягость. Мрачен был государь. В свой черед Правитель-инок с того самого дня, как Юкицуна донес ему о заговоре придворных, тоже с подозрением относился к государю Го-Сиракаве и, хотя делал вид, будто ничего не случилось, в глубине души считал, что государя надо остерегаться, и все время горько усмехался.

На седьмые сутки первой луны в небе, на востоке, появилась комета, волоча за собой длинный хвост, похожий на знамя; в восемнадцатый день засветилась она особенно ярким блеском.

Меж тем дочь Правителя-инока, государыня Кэнрэймонъин, супруга императора Такакуры – в то время она имела ранг тюгу²⁴⁶, – захворала. И при дворе, и в народе – все печалились о ее недуге. Во всех буддийских храмах читали священные сутры во здравие государыни. Всем храмам, где чтили японских богов, из Ведомства культа разослали гохэй – священные талисманы. Врачи предлагали все лекарства, какие только существуют на свете, гадальщики, владеющие тайной законов Инь-Ян, прилагали все старания, изощряясь в своем искусстве. Священнослужители провозглашали молитвы, общеизвестные и самые сокровенные. Вскоре, однако, разнеслась весть, что недуг этот болезнью считать нельзя – государыня ждет ребенка. Императору исполнилось восемнадцать лет, государыне – двадцать два, но до сих пор не было у них ни сына, ни дочери. «Если родится наследник-мальчик, вот будет счастье!» – заранее ликовали отпрыски дома Тайра, словно этот мальчик уже родился; прочие тоже твердили: «Тайра процветают все больше. Счастье и на сей раз им не изменит – несомненно, родится мальчик!»

Когда весть о том, что государыня в тягости, подтвердилась, спешно приказали священникам самых высоких рангов, известным силой своих молитв, служить молебны, взывать к звездам, ко всем буддам и бодхисатвам о рождении наследника-принца. В первый день шестой луны совершили обряд надевания пояса²⁴⁷. Во дворец прибыл настоятель храма Добра и Мира, Ниннадзи²⁴⁸, принц крови, преподобный Сюкаку; он читал сутру Фазана²⁴⁹, отводящую всякую беду и болезни. Прибыл также глава вероучения Тэндай, принц крови, преподобный Какукай, чтобы плод во чреве императрицы – если паче чаяния понесла она девочку – силою молитвы непременно превратился бы в младенца мужеска пола.

Но по мере того как луна сменялась луною, здоровье государыни ухудшалось. Так страдала, наверное, на ложе болезни в Чжаоянских чертогах²⁵⁰ госпожа Ли из Ханьского царства, та, о которой сказано: «…кинет взгляд, улыбнется и сразу пленит обаянием родившихся чар»…²⁵¹ Так грустила, верно, сама Ян-гуйфэй из Танского царства – груши свежая ветка в весеннем цвету²⁵², что поникла от капель дождя… Но государыня Кэнрэймонъин казалась еще печальнее и слабее. Лотос, сломленный ветром, цветок шафрана, поникший от росы долу… В такое время злые страшные силы тьмы норовят вселиться в тело и в душу болящей²⁵³. Но священнослужители призывали светлого бога Фудо, силою чар усмиряли злых духов, и те, повинуясь молитвам, вещали устами отрока-ясновидца²⁵⁴, называя свои имена и звания.

То были духи живых и мертвых – дух покойного государя Сануки²⁵⁵, сосланного в смутные годы Хогэн в землю Сануки и похороненного у кручи Сираминэ; скорбный дух Левого министра Ёринаги²⁵⁶, погибшего в ту же смуту; дух убитого дайнагона Наритики; злобный дух монаха Сайко; живые духи изгнанников, томившихся на острове Демонов…

Тогда повелел Правитель-инок успокоить духов, живых и мертвых; и тотчас же покойному государю Сануки посмертно присвоили высокий титул императора Сутоку. Покойного Левого министра Ёринагу повысили в звании, посмертно пожаловав ранг Главного министра и звание вельможи первого ранга. Отвезти сей указ поручили младшему придворному летописцу Корэмото. Могила Ёринаги находилась в краю Ямато, в уезде Сооноками, на кладбище, неподалеку от селения Каваками, на равнине Ханняно. В годы Хогэн могилу раскопали и выбросили останки. С тех пор непогребенные кости так и валялись у дороги. Годы шли, и лишь густые травы шелестели над заброшенной могилой…²⁵⁷ Как же возликовал, должно быть, дух усопшего, когда прибыл императорский посланец и прочитал указ, дарующий ему новое звание!

Да, недаром страшатся люди гнева усопших! Оттого-то в старые времена провозгласили посмертно императором Сюдо ссыльного наследника-принца Савару²⁵⁸, а принцессе Игами²⁵⁹, умершей в заточении, посмертно вернули титул императрицы, и все это с единственной целью – умиротворить гнев усопших. Некогда государь Рэйдзэй помешался в рассудке, а государь Касан сам отрекся от трона, и все это натворил мстительный дух Мотокаты²⁶⁰, главы Ведомства земель и налогов. А дух покойного Кандзана, священника, служившего при дворе, лишил зрения императора Сандзё…

Услышав об умиротворении покойных, сайсё, тесть Нарицунэ, сказал князю Сигэмори, племяннику своему:

– Каких только молитв не возносят, чтобы государыня выздоровела и благополучно разрешилась от бремени… А только сдается мне – нет лучшего средства снискать благоволение богов, чем объявить внеочередное помилование. Что ни говори, нет и не будет дела богоугоднее, чем возвращение в столицу ссыльных с острова Демонов!

Представ пред отцом своим, Правителем-иноком, князь Сигэмори сказал:

– Князь Норимори молит о зяте своем Нарицунэ – больно глядеть, как он горюет! Слышал я, – и молва толкует о том же, – что порчу на государыню наслал скорбный дух покойного дайнагона Наритики. Если решили утешить и успокоить дух покойного дайнагона, верните же в столицу его старшего сына, еще живого! Утолите чужие печали – и сбудутся ваши собственные стремления, прислушайтесь к чужим мольбам – и ваши собственные молитвы обретут силу: государыня родит сына и род наш будет процветать все больше и больше!

И откликнулся Правитель-инок необычно мягко и тихо:

– А как же тогда поступить с Сюнканом и Ясуёри?..

– Их тоже верните обратно! Великий грех оставить на том острове хотя бы одного человека! – сказал князь Сигэмори, но Правитель-инок не согласился:

– Ясуёри можно простить, а Сюнкана я сам некогда вывел в люди, столько для него сделал! И вот благодарность – не где-нибудь, а у себя в Оленьей долине устроил настоящую крепость, собирал заговорщиков! Нет, о Сюнкане и слышать не желаю!

Возвратившись в свою усадьбу, князь Сигэмори сказал дяде:

– Успокойтесь, считайте, что Нарицунэ уже прощен!

Услышав эти слова, князь Норимори так возрадовался, что, сложив руки, готов был чуть ли не молиться на Сигэмори.

– Когда Нарицунэ уезжал в дальнюю ссылку, – сказал он, – мне все казалось, что в душе он меня упрекает – отчего я не добился, чтобы его оставили у меня, не вымолил для него прощение. Несчастный! Бывало, посмотрит на меня, а сам чуть не плачет… Как вспомню, так сердце замирает от жалости!

И ответил ему князь Сигэмори:

– Поистине я понимаю вас!.. Ведь дети нам дороже всего на свете! Не тревожьтесь, я еще и еще раз напомню отцу о Нарицунэ! – И с этими словами он удалился во внутренние покои.

Так решено было возвратить двух ссыльных с острова Демонов. Правитель-инок велел снарядить посольство и выдать грамоту о помиловании. Посланник уже готов был отправиться в дальний путь. Князь Норимори на радостях вместе с ним послал и своего человека. «Не медлить, торопиться и днем и ночью!» – гласил приказ. Но морские пути неподвластны человеческой воле; прошло немало времени в борьбе с волнами и ветром. В конце седьмой луны покинул столицу посланец, но лишь на двадцатый день девятой луны добрался наконец до острова Демонов.

2
Отчаяние

Посланником назначили Мотоясу Тандзаэмона. Сойдя с корабля на сушу, он возгласил: «Где тут ссыльные из столицы – царедворец Нарицунэ и монах Ясуёри?» Так вопрошал он громким голосом несколько раз. Но Ясуёри и Нарицунэ, как обычно, ушли молиться в свой храм Кумано, и не было их на месте. Оставался один лишь Сюнкан. Услышав голос посла, пришел он в смятение. «Я неотступно думаю о столице, наверное, поэтому мне просто чудится чей-то голос… Уж не демон ли Хадзюн²⁶¹ смущает мне душу? Нет, не может быть, чтобы то была правда!..» – так безотчетно твердил он, а сам тем временем в великом смятении, падая, спотыкаясь, бегом подбежал к послу и назвал свое имя: «Я и есть тот самый Сюнкан, сосланный из столицы!» Тогда посол достал из сумки, висевшей у пажа вокруг шеи, грамоту Правителя-инока и подал Сюнкану. Тот развернул, взглянул; там стояло:

«Тяжкую вину, за которую вы наказаны ссылкой, отныне мы вам прощаем. По случаю молебствий во здравие императрицы и дабы благополучно разрешилась она от бремени, объявлено внеочередное помилование. А посему сосланных на остров Демонов Нарицунэ и Ясуёри надлежит возвратить в столицу». Вот и все, что написано было в грамоте, имени же Сюнкана упомянуто не было. «Может быть, на обороте?..» Со всех сторон осмотрел бумагу, но своего имени не нашел. Снова и снова читал грамоту с первых строк до последних, потом еще раз от конца к началу, но все напрасно: упомянуты были двое, о третьем же не говорилось ни слова…

Меж тем вернулись Нарицунэ и Ясуёри. Взял грамоту Нарицунэ, прочитал, за ним прочел Ясуёри, но все напрасно – упомянуты были двое, о третьем же не говорилось ни слова. Только в страшных снах такое может присниться… И Сюнкан невольно думал: «Уж не сплю ли я? Быть может, мне это снится?..» Увы, то была явь, а не сон! Но слишком невероятной казалась такая явь, и снова чудилось: «Нет, это сон!..» Мало того, обоим его товарищам привезли из столицы много писем, Сюнкану же не прислали ни единой весточки, никто не справлялся, как и что с ним… «Стало быть, никого из моих родных и близких уже не осталось в столице!» – думал он, и при мысли об этом нестерпимой болью сжимало сердце.

«Но ведь мы, все трое, наказаны за одну и ту же провинность, все трое сосланы в одно время и в одно место. Отчего же двоих прощают, а третьего – нет? Может быть, Тайра просто забыли обо мне или, может быть, писец ошибся при переписке? Как же так?» – горевал он и плакал, припадая к земле, взывая к Небу, но, увы, напрасно.

– Горькая участь сия постигла меня по вине отца вашего, покойного дайнагона Наритики, – говорил Сюнкан, то хватаясь за рукав Нарицунэ, то ломая в отчаянии руки. – Стало быть, вы не можете отнестись ко мне безразлично, словно к постороннему человеку. Если уж нет мне прощения и нельзя вам взять меня с собою в столицу, то позвольте хотя бы вместе с вами сесть в эту лодку, доставьте меня хотя бы до острова Кюсю! Пока вы оба жили здесь, само собой получалось, что и до меня долетали хоть какие-то вести из родимого края, словно ласточки по весне, словно дикие гуси осенней порой… А теперь как же я их услышу?

– Поистине мне понятно, каково у вас на душе… – отвечал Нарицунэ. – Вся радость нашего возвращения отравлена вашим горем. Будь моя воля, я взял бы вас в лодку, но посол ни за что не дает своего согласия. Вдобавок, если пройдет слух, что мы покинули остров все трое, это может, напротив, повредить вам в дальнейшем. Лучше сначала я возвращусь в столицу, посоветуюсь там с людьми, разузнаю, в каком настроении Правитель-инок, и пришлю за вами посольство. А до тех пор крепитесь, наберитесь терпения и живите, как жили мы здесь до сих пор. Что ни говори, жизнь дороже всего на свете! Пусть на сей раз помилование вас не коснулось, но в конце концов вы обязательно дождетесь прощения, не сомневайтесь! – так утешал он Сюнкана, но тот в отчаянии ломал руки и, не стыдясь свидетелей, плакал.

«Готовьте судно!» – раздался приказ, и началась предотъездная суматоха. Сюнкан то входил в лодку, то снова выходил из нее на берег. По всему видно было, что он жаждет уехать вместе со всеми. Но, увы, чем можно было помочь? Нарицунэ подарил ему на память свое покрывало, Ясуёри оставил несколько свитков священной Лотосовой сутры.

Вот наконец отвязали веревки, столкнули ладью на воду, но Сюнкан все не отпускал свисавший с кормы канат, вцепившись в него руками. Уже вода доходила ему до пояса, потом до шеи, а он все тащился за судном. Когда же вода стала покрывать его с головой и ноги уже не касались дна, он обеими руками уцепился за лодку.

– Вот как поступаете со мною вы оба! Стало быть, все-таки бросаете меня здесь! Не думал я, что вы оба столь бессердечны! Значит, многолетняя дружба ваша на поверку – всего лишь притворство! Возьмите же меня, несмотря на запрет, возьмите, молю вас! Отвезите хотя бы на Кюсю! – так просил он, не умолкая, но посланник сказал: «Никак невозможно!» – оторвал его руки от борта лодки и приказал отчалить.

Сюнкан вышел на сушу, ибо ничего другого не оставалось, упал на землю у самой кромки воды, там, где волны разбивались о берег, и в отчаянии стал колотить оземь ногами, как малый ребенок, в исступлении зовущий мать или няньку. Он вопил, надрывая голос: «Эй, возьмите же меня с собой, слышите! Заберите и меня, говорю вам!» Но лодка уплывала все дальше, и, как поется в песнях, позади шумели лишь белопенные волны…

Лодка была еще близко, но слезы туманили взор, мешая видеть. Сюнкан бегом взбежал на пригорок и оттуда махал руками, обратившись к открытому морю. Поистине сама Саёхимэ из Мадуры²⁶², махавшая шелковым шарфом вслед ладье, отплывавшей в Миману²⁶³, сокрушалась не больше, чем горевал Сюнкан в эти минуты…

Вскоре лодка скрылась из виду, сумерки окутали землю, а Сюнкан, не возвращаясь под жалкий кров свой, всю ночь так и пролежал на морском берегу, не чувствуя даже, что волны лижут ему босые ноги и ночная роса насквозь пропитала одежду… И если в тот час он не бросился в море, не утопился, то лишь потому, что в душе все-таки уповал на доброту Нарицунэ и верил: а вдруг тот и в самом деле поможет ему вернуться, – увы, несбыточна надежда! Вот когда в полной мере познал он горе близнецов Сори и Сокури, покинутых мачехой на скалистой вершине, на острове, затерянном в море, а случилось то в Индии, в древние времена²⁶⁴.