Одинокие голоса противников войны, иногда очень выразительные, звучали очень давно. Но представление о войне как о зле, с которым необходимо покончить, оформилось в политическую идею лишь чуть меньше столетия назад (впрочем, идее, что злом является рабство, тоже всего лишь две сотни лет). Началом последовательной антивоенной агитации можно считать 1889 год, когда австрийская аристократка Берта фон Зутнер опубликовала яркий, пусть и напыщенный антивоенный роман «Долой оружие!» (Die Waffen Nieder!). Гротескное описание жестокостей войны в этом произведении потрясло сложившийся литературный канон. Роман, который известный своим пацифизмом Лев Толстой с восторгом сравнивал с «Хижиной дяди Тома» Гарриет Бичер Стоу, произвел сенсацию. Книга, выдержавшая 37 изданий и переведенная более чем на дюжину языков, сделала фон Зутнер, возможно, самой известной женщиной Европы своего времени. К концу XIX века антивоенное движение обрело определенную действенность как политическая сила. Противники войны издавали книги и брошюры, организовывали международные конференции, проводили акции протеста и выступали в поддержку различных механизмов и программ действий с целью искоренить или обуздать войну90.
Антивоенное движение конца XIX века, в основу которого легли доводы, приводившиеся на протяжении столетий и порой имевшие отношение к другим набирающим силу интеллектуальным конструкциям той эпохи, наподобие либерализма и идеи прогресса, представляло собой гибкую и иной раз неестественную коалицию. Некоторые участники движения, наподобие квакеров, отрицали войну из соображений морали и религии. Другие, например фон Зутнер, похоже, выступали против войны по принципиально эстетическим и гуманистическим соображениям: они считали бойню и военную разруху чем-то отвратительным, диким, нецивилизованным и мерзким. Такую позицию едко осмеивал Оскар Уайльд: «Пока войну почитают за зло, в глазах общества она не утратит своей привлекательности. Она перестанет быть популярной, только если ее сочтут вульгарной»91.
Некоторые присоединявшиеся к пацифистскому движению исповедовали экономический подход. Они полагали, что завоевание, которое рассматривалось как главная цель войны, бесполезно и даже контрпродуктивно для экономики, поэтому на смену войне в качестве института международного соперничества должны прийти торговля и коммерческий дух. Некоторые сторонники такой точки зрения были предпринимателями: например, Эндрю Карнеги профинансировал создание в Нью-Йорке Фонда Карнеги за международный мир, а швед Альфред Нобель, наживший состояние на открытии технологии безопасного обращения с нитроглицерином, изобретя динамит, учредил премию собственного имени, чтобы почтить усилия тех, кто пытался найти способы решения межнациональных проблем без использования его открытия. Одним из наиболее влиятельных сторонников экономического пацифизма был английский журналист Норман Энджелл, автор книги «Великая иллюзия», многократно переизданной и разошедшейся общим тиражом более миллиона экземпляров как минимум на семнадцати языках (впоследствии, как и фон Зутнер, он стал нобелевским лауреатом)92.
Другие активисты также высказывались против войны. Например, социалисты, которые нередко сторонились буржуазных обществ борьбы за мир, а на деле и сами зачастую отстаивали революционное насилие, все же были склонны рассматривать межгосударственные войны как зло на службе капиталистов, использовавших рабочих в качестве пушечного мяса. Именно в этом контексте социалисты присоединялись к антивоенному протесту: штык, гласила одна из их максим, – это оружие, на обеих концах которого находится рабочий93. За мир во всем мире в качестве желанной цели выступали и многие представители феминистского движения.
К 1914 году война как институт впервые в истории спровоцировала значительные проявления организованного презрения и противодействия исходя из моральных, эстетических, идеологических и экономических оснований. Порой борцам за мир удавалось доносить свои идеи до сильных мира сего (среди которых был какое-то время даже российский император94), однако их протесты и предложения зачастую были безрассудными, сумбурными и политически наивными. По утверждению одного из современников, сторонницу крестового похода за мир идеалистку Зутнер окутывал «легкий флер абсурда», а учрежденное ею Немецкое общество мира в общественном мнении представало «комичным кружком шитья, участниками которого были сентиментальные тетушки обоих полов», как выразился один исследователь. Норман Энджелл писал, что его приземленные друзья «советовали избегать в текстах всей этой чуши, если ты не хочешь стоять в одном ряду с эксцентриками, чудаками и высоколобыми умниками, которые появляются на публике в сандалиях и с длинной бородой и питаются чем бог пошлет»95.
Важной причиной того, почему сторонники мира столь часто оставались не у дел, было то, что многие попросту не соглашались с утверждением «война – это зло». Антивоенным активистам отчаянно требовалось придать весомость этой исходной идее, поскольку из нее очевидным образом проистекали все их предложения, задумки и методы. В попытке справиться с этой проблемой пацифисты провозглашали свою центральную аксиому громко, постоянно и с навязчивой неотложностью. Но большинство людей относились к их возгласам равнодушно или даже пренебрежительно: Европа, как утверждает Киган, оставалась «обществом воинов» или же, по словам Томаса Джефферсона, «ареной для гладиаторских боев», в пределах которой «война представляется естественным состоянием человека»96.
До Первой мировой в Европе и США было действительно легко отыскать состоявшихся писателей, исследователей и политиков, отвергавших мир и прославлявших войну. Роланд Стромберг, автор обстоятельного труда об общественных настроениях той эпохи, впечатлен «кучей трактатов и манифестов, в которых интеллектуальная элита Европы принимала войну с распростертыми объятьями не просто как некую неприятную необходимость… или хотя бы как событие, способное развеять скуку долгих спокойных лет, а видела в ней духовное спасение и надежду на обновление»97.
Создается впечатление, что мотивация многих самых ярых поборников войны едва ли поддается осмыслению с точки зрения логики или практики – настолько романтическими были их представления о войне. Среди тех, кто считал войну привлекательной, были и люди, уверенные в ее благотворности и прогрессивном характере, а многие, включая некоторых ненавистников войны, приходили к фаталистическому выводу, что она является чем-то естественным и неизбежным.
К числу «романтиков» принадлежал выдающийся американский юрист Оливер Уэнделл Холмс-младший98. Выступая в 1895 году перед выпускниками Гарвардского университета, он констатировал, что мир, который не знает «священного безумия чести», не будет долговечным. Свою эпоху Холмс ощущал как время «краха убеждений», когда единственным, что является «истинным и достойным восхищения», оказывается «вера… которая заставляет солдата отдавать свою жизнь, покорно исполняя безоговорочно принятый долг, несмотря на то что он мало что понимает в деле, за которое стоит, не имеет ни малейшего представления о плане кампании, а тактика кажется ему бесполезной». Уинстон Черчилль в 1900 году отмечал, что в условиях цивилизации «радость» приносится в жертву «роскоши», но на поле битвы жизнь предстает «в своем лучшем и самом здоровом проявлении», когда вы «ждете, как поведет себя капризная пуля». Великий французский социолог Алексис де Токвилль приходил к заключению, что «война почти всегда расширяет сознание и укрепляет характер людей», а Фридрих Великий полагал, что «война открывает плодороднейшую почву для всевозможных достоинств, ведь в каждом миге войны сияют верность, жалость, великодушие, героизм и милосердие». Немецкий военачальник XIX века Хельмут фон Мольтке свидетельствовал, что война «формировала благороднейшие добродетели человека», а в Англии в 1899 году преподобный Г. И. Д. Райдер писал, что война вызывает к жизни «лучшие качества человеческой натуры, наделяя дух господством над плотью». В 1866 году английский эссеист и художественный критик Джон Рёскин заявлял, что война «есть основа всех возвышенных добродетелей и способностей людей», а также является «величайшим из всех искусств» (хотя, предполагал А. А. Милн, воинский опыт самого Рёскина «заключался, должно быть, в нескольких салонных изображениях атаки легкой кавалерии»99)100.
Пока пацифисты доказывали аморальность и экономическую нецелесообразность войны, ее апологеты заявляли, что это мир аморален, а вдаваться в экономические соображения – низко и подло. Например, незадолго до рубежа столетий немецкий историк Генрих фон Трейчке в своих собиравших большую аудиторию лекциях уверял слушателей, что «война справедлива и не противоречит морали… Идеал же вечного мира не только недостижим, но и аморален». По мнению немецкого генерала Фридриха фон Бернхарди, «во время затяжного мира на первый план выходят всевозможные мелкие и эгоистичные интересы. Себялюбие и интриги предаются разгулу, роскошь ставит крест на идеализме. Деньги обретают чрезмерную и неоправданную мощь, а сильный характер не получает должного уважения». Рёскин считал, что спутниками мира были не любовь, изобилие и цивилизованность, а чувственность, себялюбие, падение нравов и смерть101.
Кое-кто приходил к выводу, что периодические войны необходимы для того, чтобы очистить нацию от декаданса мирного времени. Например, Бернхарди с одобрением цитировал немецкого философа Гегеля: «Войны ужасны, но необходимы, поскольку спасают государство от социального окостенения и стагнации». Трейчке сожалел о «разлагающем влиянии мира» на голландцев, которые некогда были «прославленным народом». Согласно Фридриху Ницше, «было бы совершенно иллюзорно и довольно сентиментально ожидать многого (и вообще чего-то ожидать) от человечества, которое забыло, что значит воевать», а фон Мольтке объявлял «вечный мир» «мечтой, причем отнюдь не прекрасной… Без войны мир погрязнет в материализме». Аналогичным образом британский профессор истории Дж. А. Крэмб характеризовал всеобщий мир как «погружение во всеобщее оскотинивание». Иммануил Кант за пять лет до написания трактата «К вечному миру» относил войну к «возвышенному» и утверждал, что «длительный мир способствует обычно господству торгового духа, а с ним и низкого корыстолюбия, трусости и изнеженности и принижает образ мыслей народа». В Америке первый президент Военно-морского колледжа США Стивен Люс считал, что мир «наносит больше ущерба», чем «примитивная дикость» войны102.
На рубеже веков представление о том, что война может быть очищающим и облагораживающим опытом, было чрезвычайно популярно среди европейских интеллектуалов. Английский писатель Хилэр Беллок с воодушевлением заявлял: «Я жду не дождусь, когда грянет великая война! Она выметет из Европы весь сор, как метла!» Немецкий юрист Карл фон Штенгель сравнивал войну с бурей, которая «очищает воздух и повергает наземь чахлые и гнилые деревья». Стромберг отмечает, что «суть воинственности была одной и той же в Лондоне (а на деле и в Дублине) и в Москве». Война рассматривалась «как восстановление общества и избавление от вульгарного и банального образа жизни», даже «как спасение». А когда война наконец началась, «самыми распространенными ее изображениями… были очистительный огонь или поток»103.
Некоторые сторонники социал-дарвинизма, например британский статистик Карл Пирсон, утверждали, что «движение к прогрессу устилают обломки наций… которые не обнаружили тернистый путь к великому совершенству. Эти мертвецы, по сути, являются лишь ступеньками, по которым человечество поднялось к своей сегодняшней жизни, обладая более высоким интеллектом и более глубокими эмоциями». Во Франции Эрнст Ренан называл войну «одним из условий прогресса, щелчком хлыста, который не дает стране погрузиться в сон и побуждает даже довольного жизнью обывателя выйти из апатии», а Эмиль Золя приравнивал войну к «самой жизни… Для выживания мира мы должны поедать других, а другие должны поедать нас. Преуспевали лишь воинствующие нации: как только какая-то нация разоружается, она погибает». В Америке Генри Адамс приходил к выводу, что война сделала людей не только «жестокими», но и «сильными», «вызвав к жизни качества, лучше всего подходящие для выживания в борьбе за существование». Адмирал Стивен Люс провозглашал, что «война является одним из важнейших двигателей человеческого прогресса». Чуть проще эту же мысль выразил русский композитор Игорь Стравинский: война, по его мнению, «необходима для человеческого прогресса»104.
Вне зависимости от представлений о связи между войной и прогрессом многие считали войну естественным явлением. Холмс в упоминавшемся выше выступлении 1895 года уверял своих слушателей, что «по меньшей мере сегодня, а возможно, и с того самого момента, как человек обитает на земле, его удел – это битва, и ему приходится испытывать свою судьбу в войне». Что же касается Трейчке, то он заявлял своим слушателям, что «изгнание войны из нашего мира изуродует природу человека». Даже пацифист Уильям Джеймс не спорил с тем, что воинственность «коренится в натуре человека», а Лев Толстой, к концу XIX века ставший ярым сторонником пацифизма, в 1868 году делал вывод, что люди убивали друг друга миллионами во исполнение «стихийного зоологического закона»105.
Многим из этих суждений, в особенности романтического толка, способствовало широко распространенное допущение, что война в Европе будет короткой и малозатратной. Типичнейшие апологеты войны, наподобие Трейчке, в значительной степени идеализировали ее потому, что были убеждены: «войны станут более редкими и менее продолжительными, но при этом гораздо более кровопролитными». Носители подобных взглядов считали, что конфликты континентального масштаба типа Наполеоновских войн или Семилетней войны канули в прошлое. Все европейские войны середины XIX века действительно были короткими, а апологеты войны искусно закрывали глаза на происходившие в тот же самый период в других частях света затяжные войны. Одной из них была Гражданская война в США, которую один высокопоставленный немецкий генерал пренебрежительно охарактеризовал так: «Ватаги вооруженных людей гоняются друг за другом по стране. Из этой истории нечего почерпнуть». Сторонники таких воззрений предполагали, что новая война в Европе будет «бодрым и веселым» делом, как выразился один немецкий дипломат в 1914 году. В результате, хотя сторонников войны, которые прямо приветствовали перспективы длительного конфликта, было немного, военный энтузиазм в преддверии Первой мировой во многом был основан на предположении, что любая будущая война будет краткой и терпимой. Как напишет в 1915 году в одной из своих статей Зигмунд Фрейд, «мы представляли себе рыцарский поход армий, который сведется к установлению превосходства одной из сторон в борьбе; по мере возможности будет избегаться причинение страданий, не влияющих на исход сражения»106.
Таким образом, к 1914 году война находилась под значительным контролем и была предметом политических калькуляций, а некоторые европейские страны стали стремиться к полному выходу из военной системы. Тем не менее война сохраняла свою привлекательность и, как отмечал Ховард, «почти для всех считалась приемлемым, возможно, неизбежным, а для многих и желательным способом урегулирования разногласий между народами». Либо, как сформулировал эту мысль Шредер, «абсолютное большинство политических лидеров и влиятельных общественных деятелей повсеместно полагали… что война естественна и так или иначе неизбежна». Отчаявшаяся Берта фон Зутнер в 1912 году писала: «Война все еще существует не потому, что в нашем мире есть зло, а потому, что люди по-прежнему считают ее проявлением добра». «Простая истина заключается в том, что люди хотят войны», отмечал Уильям Джеймс107.
Таким образом, в 1914 году противники войны были далеко не в большинстве, и принципиальную неспособность пацифистского движения что-то изменить, конечно же, продемонстрировала разрушительная война, разразившаяся в августе того же года – война, вскоре заставившая большинство борцов за мир выбирать, к какой стороне примкнуть (к счастью для фон Зутнер, она умерла за несколько недель до начала войны). Тем не менее к 1914 году движение за мир в Европе было на подъеме: его участники завоевывали новых сторонников и вполне обоснованно ощущали, что их дело движется вперед. Им лишь требовался невероятный толчок со стороны того самого института, с которым они так страстно боролись. Первая мировая война могла разрушить их надежды на скорое наступление мира и умерить их порой беспочвенный оптимизм, но в то же время благодаря войне пацифисты стали уважаемой силой, их ряды в Европе необъятно выросли, их решимость укрепилась, а почти все их оппоненты стали новообращенными сторонниками мира.
В ходе Первой мировой отношение европейцев к войне претерпело глубокие изменения. Дать этим переменам какие-либо количественные оценки невозможно, за исключением, может быть, некоего приблизительного анализа имеющихся в нашем распоряжении данных. Как было показано на многочисленных примерах в предыдущей главе, до начала Первой мировой в Европе и США можно было с легкостью отыскать состоявшихся писателей, исследователей и политиков, которые превозносили войну как нечто желанное, неизбежное, естественное, прогрессивное и необходимое. После Первой мировой войны подобные высказывания стали исключительной редкостью, хотя для некоторых людей эмоциональное возбуждение от присутствия на поле боя сохраняло (и продолжает сохранять) свою привлекательность108.
Все это подразумевает, что привлекательность войны как в принципе желанного опыта и эффективного инструмента разрешения международных разногласий в некогда раздираемой войной Европе впечатляюще снизилась. Прежде на этом континенте война признавалась нормальной и устойчивой данностью, но теперь среди европейцев внезапно распространилось прочное представление, что война больше не является неизбежным и необходимым явлением жизни, а для ее искоренения необходимо предпринять большие усилия.
Подобное изменение настроений не раз отмечалось историками и политическими мыслителями. Арнольд Тойнби указывает, что Первая мировая положила конец «пяти тысячелетиям, на протяжении которых война была одним из главных человеческих институтов». Эван Льюард в своем исследовании войн начиная с 1400 года рассуждает, что «Первая мировая изменила традиционные настроения по поводу войны как таковой. Впервые возникло почти всеобщее ощущение, что намеренному развязыванию войны больше не может быть оправданий». Бернард Броуди отмечает, что «отношение европейцев, а также американцев к войне принципиально изменилось». Эрик Хобсбаум приходит к следующему выводу: «В 1914 году народы Европы, хоть и ненадолго, преисполнились желанием с легким сердцем отправиться на всемирную бойню в качестве пушечного мяса. После Первой мировой они уже никогда не повторяли таких желаний». «Когда все это кончилось, почти все были уверены, что такая война не должна повториться», добавляет К. Дж. Холсти109.
Очевидно, что этого изменения настроений оказалось недостаточно для предотвращения катастрофы 1939–1945 годов или множества более мелких вооруженных конфликтов, случившихся после 1918 года. Однако все эти войны не должны затмевать важность сдвига в общественном мнении, состоявшегося во время Первой мировой. До 1914 года представление о том, что институт войны, в особенности войны между развитыми странами (на тот момент понятие «война» подразумевало преимущественно именно такой конфликт), является отвратительным, нецивилизованным, аморальным и бессмысленным, разделяли лишь небольшие группы людей. Однако после Первой мировой час этой идеи пробил. В этой главе мы рассмотрим и постараемся объяснить то, как Первая мировая повлияла на отношение к войне.
В чем же заключалась разительная специфика Первой мировой войны? Как представляется, есть несколько вариантов ответа на этот вопрос. Первый из них самый очевидный: масштаб разрушений. Однако при обстоятельном анализе оказывается, что Первая мировая не была чем-то категорически необычным с точки зрения продолжительности, масштаба разрушений, жестокости, политической нецелесообразности, экономических последствий или территориального охвата. Не было ничего нового и в том, что она была войной, оставившей след в художественной литературе, или в том, что войне предшествовал период впечатляющего экономического прогресса. Возможно, это была первая война, породившая подозрение, что следующий подобный конфликт планета может не пережить, однако подобное убеждение, скорее всего, было не столько причиной, сколько следствием изменившегося отношения к войне. Наконец, Первая мировая выглядит уникальной в еще одном важном аспекте: до нее история не знала больших войн, которым бы предшествовала масштабная и организованная антивоенная агитация.
Великая война, как называли Первую мировую два десятилетия после ее окончания, разумеется, обошлась чрезвычайно дорогой ценой: потери были гигантскими и тем более интенсивными, что пришлись на сравнительно короткий период времени. Однако в более масштабном историческом контексте разрушительность Первой мировой вовсе не выглядит уникальной.
Для начала вспомним, что это была не первая война подобного размаха. В ходе восстания тайпинов – гражданской войны, полыхавшей в Китае в 1851–1864 годах, – количество жертв в абсолютном выражении, вероятно, было еще большим: погибло более 30 млн человек против менее 20 млн погибших в Первой мировой110. Если же представить потери предшествующих войн в относительном выражении, то уникальность Первой мировой становится еще менее очевидной. Согласно верхней планке оценки, из примерно 430 млн человек населения Европы на 1914 год на войне погибли около 17,8 млн – 11,9 млн военнослужащих и 5,9 млн гражданских лиц, то есть примерно 4,1 % жителей континента111. Подобный уровень смертности является катастрофическим, но до Первой мировой состоялись сотни, а возможно, и тысячи войн, в которых масштабы потерь были гораздо выше.
Например, в 146 году до н. э. римляне, по сути, до основания разрушили Карфаген. В древние времена победители в самом деле нередко «посвящали» города-государства богам, убивая в них всех людей и животных и полностью уничтожая имущество112. История полна подобных примеров резни. Иосиф Флавий в своем классическом труде «Иудейская война» (это событие завершилось в 79 году н. э.) подробно описывает массовые убийства, эпидемии, человеческие жертвоприношения, голод, каннибализм и казни заключенных, в результате чего погибли сотни тысяч, а возможно, миллионы людей. Когда в XIII веке орды Чингисхана вторглись в Россию, там «исчезли» целые города, которые были разрушены, сожжены дотла и оставлены жителями. В Рязани, например, монголы расстреливали из луков и сжигали заживо, душили, резали и потрошили пленных мужчин, женщин и детей, а из 160 тысяч жителей афганского Герата они пощадили только 40 человек. Когда в 1204 году крестоносцы взяли Константинополь, победители, указывает Дональд Квеллер, вскоре «превратились в толпу, движимую ненавистью, жадностью и похотью»: погрузившись в безумие грабежей, изнасилований и резни, они обратили город в руины. Лоуренс Кили приводит свидетельства, что в ходе примитивных войн уровень смертности был гораздо выше, чем во время Первой мировой, а заодно и Второй113.
Возможно, Первую мировую наиболее уместно сравнивать с предшествующими европейскими войнами континентального масштаба, такими как Тридцатилетняя война (1618–1648), Семилетняя война (1756–1763) и Наполеоновские войны, завершившиеся в 1815 году. В относительных, а иногда и в абсолютных показателях эти войны часто обходились отдельным воюющим странам по меньшей мере такой же высокой ценой, как Первая мировая. По утверждению Фридриха Великого, в Семилетнюю войну Пруссия потеряла девятую часть своего населения, то есть больше, чем почти любая страна, участвовавшая в войнах XX века. Во время Тридцатилетней войны население Германии сократилось примерно на 15–20 %: согласно подсчетам Калеви Холсти, «при оценке масштабов прямых и косвенных человеческих потерь в соотношении с численностью населения» Тридцатилетняя война была самым разрушительным вооруженным конфликтом на территории Европы114. Если сравнить верхнюю оценку показателей смертности во время Первой мировой с соответствующей нижней оценкой для Наполеоновских войн, то окажется, что в относительном измерении человеческие потери в Первой мировой превосходили Наполеоновские войны примерно втрое – разница, безусловно, существенная, но явно не революционная. Если же сравнивать нижнюю оценку потерь в Первой мировой с верхней для Наполеоновских войн, то показатели смертности окажутся примерно одинаковыми115. Страны-победители вышли из Первой мировой войны с тяжелыми потерями, но в эпоху Наполеоновских войн среди понесших самые тяжелые потери их участников также была держава-победитель – Россия. Вообще, стоит вспомнить, что выражение «пиррова победа» появилось после одного сражения, случившегося еще в 279 году до н. э.116
До 1914 года не только состоялось множество чудовищно разрушительных войн и даже войн на уничтожение – существовала и принципиальная уверенность, что значительное количество войн были еще более ужасающими, чем реальная картина боевых действий. Рассказы о войне зачастую, а точнее, как правило, существенно преувеличивали масштабы разрушений и кровопролития. Например, на протяжении столетий после окончания Тридцатилетней войны по Европе ходила распространенная легенда о том, что эта война сократила население Германии на 75 %117. Тем не менее никакие убеждения подобного толка и пережитый опыт не порождали массового желания отказаться от войны как института: она по-прежнему воспринималась как нормальный образ действий.
Не было чем-то уникальным и экономическое опустошение, нанесенное Первой мировой: многие европейские войны велись вплоть до полного экономического истощения их участников. В исследовании Ричарда Каупера, посвященном экономическим последствиям тянувшихся десятилетиями войн позднего Средневековья, содержится такой их список: уничтожение имущества, крах банков, разрыв торговых отношений и рутинных деловых операций, депопуляция целых регионов, ущерб для обрабатываемых земель, упадок производства, сокращение доходов, нарушение чеканки монет и кредитования, накопление неработающих сбережений в золоте и введение конфискационных военных налогов, которым сопутствовала коррупция. Тридцатилетняя война отбросила экономику Германии на десятилетия назад, а Семилетняя война привела к фактическому банкротству Австрию, в то время как многие примитивные войны, по сути, разрушали целые общества. Напротив, в течение нескольких лет после Первой мировой войны в большинстве участвовавших в ней стран произошло существенное восстановление экономики: к 1929 году экономика Германии полностью вернулась к довоенному уровню, а экономика Франции выросла в сравнении с довоенным уровнем на 38 %118.
Первая мировая война привела к краху несколько политических режимов – в Германии, России и Австро-Венгрии, – но в этом вряд ли было что-то необычное. Было бы абсурдным и предположение, что Первая мировая была чем-то новым в анналах военной истории по своей тщетности и политической бессмысленности: по самым скромным оценкам, огромное количество предыдущих войн сопоставимы, а зачастую и превосходили Первую мировую по этим критериям.
В некоторых аспектах Первую мировую можно рассматривать как шаг вперед в сравнении со многими предшествующими войнами. Потери среди гражданского населения, по крайней мере на Западе, в относительных показателях были довольно низкими, в то время как в ходе прежних войн стирались с лица земли целые города119. Более того, логистика в ходе Первой мировой поднялась на качественно новый уровень, и в результате, в отличие от былых времен, солдатам не приходилось регулярно наведываться к мирному населению в поисках припасов, сексуальных утех и крова. Грабежи и мародерство – обычная практика многих войн – во время Первой мировой также не были нормой. Голод как среди солдат, так и среди гражданского населения – частый спутник прежних войн – в Первую мировую войну был гораздо меньшей проблемой. Кроме того, с военнопленными во многих отношениях обращались в целом достойно, тогда как победители древних и многих примитивных войн обычно устраивали резню отступающему врагу. И, разумеется, в годы Первой мировой ни солдат, ни гражданских лиц не обращали в рабство, что во многих предшествующих войнах было в порядке вещей. Благодаря успешному развитию современной медицины и таким организациям, как Красный Крест, у раненых солдат было гораздо больше шансов на выздоровление в отличие от предыдущих войн, когда раненых, не способных передвигаться самостоятельно, обычно оставляли умирать мучительной смертью от ран и потери крови. Инфекционные болезни в сравнении с большинством предшествующих войн также становились гораздо меньшей напастью.
Многие обращают внимание на необычное отсутствие вокруг Первой мировой флера романтики. Если признать это обстоятельство, то оно было вызвано тем, что люди были готовы посмотреть в лицо жестокости войны и испытать к ней отвращение. Грязь, антисанитария, кровососущие паразиты и дизентерия появились не в 1914 году – это были типичные спутники военных действий. Как и в бесчисленных войнах до этого, в Первую мировую люди сбивались стаями и пытались уничтожать друг друга метательными снарядами, рубили и кололи друг друга острыми или тупыми инструментами. Почему методы уничтожения людей образца 1914 года следует считать худшими, чем предыдущие, не вполне понятно. Пулемет действительно был новинкой, но поля сражений наполнялись потоками смертоносного свинца еще с тех пор, как было изобретено огнестрельное оружие. Танки и дальнобойная артиллерия (как и английский «длинный» лук до них), возможно, в некоторых аспектах сделали сражение более «обезличенным», но люди в целом склонны считать, что убивать друг друга на большом расстоянии не так отвратительно, как делать это лицом к лицу. Технические новшества могли восприниматься как улучшающие психологический климат войны, делающие боевые действия менее грубыми и грязными, едва ли не беспорочным занятием. Газ люди считали омерзительным оружием, но в действительности на его счету было сравнительно мало смертей – менее 1 % общего числа погибших в бою, – а у тех, кто выбывал из строя из-за отравления газом, было гораздо больше шансов выздороветь, чем у раненых пулями или шрапнелью120. Поэтому совершенно нельзя исключать вариант, что газ мог получить признание как более гуманная форма ведения войны, позволяющая решать исход сражений с минимальными человеческими жертвами121.
Ücretsiz ön izlemeyi tamamladınız.