Kitabı oku: «Актуальные проблемы новой и новейшей истории зарубежных стран. Выпуск II», sayfa 3

Но это ни в коем случае не означает, что он считал английский путь образцом для подражания. Путь у России, в его понимании, был свой собственный и главное его направление заключалось в духовном самоусовершенствовании человека. До встречи в Бамберге Анненков встречался с Гоголем в Париже, куда писатель приехал, сопровождая семейство гр. А.П. Толстого (обер-прокурора Св. Синода в 1856-1862 гг.). Они не виделись пять лет. За прошедшее время «Гоголь постарел, но приобрел особенного рода красоту, которую нельзя иначе определить, как назвав красотой мыслящего человека. Лицо его побледнело, осунулось; глубокая, томительная работа мысли положила на нем ясную печать истощения и усталости, но общее выражение его показалось мне как-то светлее и спокойнее прежнего. Это было лицо философа». Гоголь пригласил его провести вечер в большом обществе, собиравшемся в гостиной Толстых. Впрочем, он не принимал никакого участия в разговоре. «Уже к концу беседы, когда зашла речь о разнице поучений, какие даются наблюдением двух разных народов, английского и французского, и когда голоса разделились в пользу того или другого из этих народов, Гоголь прекратил спор, встав с дивана и проговорив длинным, протяжным тоном: “Я вам сообщу приятную новость, полученную мною с почты». Вслед за тем он вышел в другую комнату и возвратился через минуту назад с писанной тетрадкой в руках. Усевшись снова на диван… он прочел торжественно… новую “Речь” одного из известных духовных витий наших. “Речь” была действительно недурна, хотя нисколько не отвечала на возникшее прение и не разрешала его нимало. По окончании чтения молчание сделалось всеобщим; никто не мог ни связать, ни даже отыскать нить прерванного разговора. Сам Гоголь погрузился в прежнее бесстрастное наблюдение… На другой день он ехал в Остенде»¹¹⁰. Здесь комментарии излишни. Гоголь ясно показал, что для него важно, а что – пустая болтовня.

Важно также было творчество, поскольку в творчестве – духовном, музыкальном или литературном, есть гармония. Оно способно объединить разных людей, быть может, даже все человечество, направить их усилия к единой цели, сохранив при этом индивидуальность каждого¹¹¹. В статье «Петербургская сцена в 1835-36 г.» (при жизни писателя не публиковалась), рассуждая о балете, Гоголь посвящает несколько строк танцам разных народов. «Мне кажется, – пишет он, – в танцах вообще тоньше характерность. Смотрите, в каком бесчисленном разнообразии являются танцы в разных [углах мира]. Они, так же, как народ, [отлились каждый в свою форму. Вот русский плавный, не напряженный и тихий танец, почти восточный танец. Вот танец западных славян, вольный, необузданный, шотландский вольный и живописный танец]. Швейцарский [частый] веселый. [Французский]. У каждого народа они тоже следствие жизни, у одного буйной, у другого тихой, у другого бесстрастие, у другого пламень живой страсти, тяжелой и легкой, многосложной и односложной»¹¹². В повести «Рим» Гоголь говорит об итальянской культуре и популярности итальянской оперы. «Когда же и век искусства сокрылся и к нему охладели погруженные в расчеты люди, он веет и разносится над миром в завывающих воплях музыки, и на берегах Сены, Невы, Темзы, Москвы, Средиземного, Черного моря, в стенах Алжира и на отдаленных, еще недавно диких, островах гремят восторженные плески (т.е. аплодисменты – А.О.) звонким певцам»¹¹³.

Еще в Нежине в жизнь Гоголя вошла английская литература. Шекспир для него – автор глубокий, ясный, отражающий «…в себе, как в верном зеркале, весь огромный мир и все, что составляет человека…»¹¹⁴, хотя он и не сразу пришел к такому пониманию¹¹⁵, Байрон – гордо-одинокая душа, исполински замышлявшая заключить в себе «…ею же созданный, нестройный и чудный мир…»¹¹⁶, Вальтер Скотт – художник и мастер слова. Перед началом работы над первым томом «Мертвых душ» Гоголь в Женеве перечитывал Мольера, Шекспира и «вновь всего Вальтера Скотта»¹¹⁷. По словам Анненкова, Скотта Гоголь «…окружил… необычайным уважением, глубокой почтительной любовью. Вальтер Скотт не был для него представителем охранительных начал, нежной привязанности к прошедшему, каким сделался в глазах европейской критики; все эти понятия не находили тогда в Гоголе ни малейшего отголоска и потому не могли задобривать (так в тексте – А.О.) его в пользу автора… Гоголь любил Вальтер Скотта просто с художнической точки зрения за удивительное его распределение материи рассказа, подробное обследование характеров и твердость, с которой он вел многосложное событие ко всем его результатам»¹¹⁸. В черновых набросках к «Мертвым душам» автор признавался в том, что на стене перед его конторкой висят портреты тех писателей, к которым он постоянно мысленно обращается – Шекспира, Лудовико Ариосто, Филдинга, Сервантеса и Пушкина, «…отразивших природу таковою, как она была, а не таковою, как угодно было кому-нибудь, чтобы она была»¹¹⁹. Литературовед И.Е. Лившиц, отмечая, что «на сегодняшний день уже не вызывает сомнений влияние на Гоголя Т. Мура или [Л.] Стерна», обращает внимание на параллель «Гоголь и Чарлз Метьюрин» применительно к повести «Портрет» (1835 г.) и роману последнего «Мельмот Скиталец» (Melmoth the Wanderer, 1820 г.). По ее словам, Гоголя в этом романе привлекает тема – «результат рабского, буквального подражания натуре»¹²⁰. Ясно, что английская литература предоставляла Гоголю, кроме удовольствия от чтения, огромный набор средств и методов для собственного художественного творчества.

К творчеству призывает человека Гоголь, к постоянной работе над собой, считая при этом, что русский человек наиболее способен к такому труду. В «Учебной книге словесности для русского юношества» (1844-1845 гг., первая публ. – 1896 г.) есть такой отрывок: «А между тем только в одной русской голове (если только эта голова устоялась) возможно созданье науки как науки, и русский ум войдет в сок свой. Наука, окинутая русским взглядом, всеозирающим, расторопным, отрешившемся от всех сторонних влияний, ибо русский отрешился даже от самого себя, чего не случалось доселе ни с одним народом. Немцу, о чем бы он ни говорил, не отрешиться от немца; французу, о чем бы он не говорил, во всех его мненьях и словах будет слышен француз; англичанину и подавно, более всех нельзя отделиться от своей природы. Стало быть, полное беспристрастие возможно только в русском уме, и всесторонность ума может быть доступна одному только русскому, разумеется, при его полном и совершенном воспитании. К этому нужно присовокупить нашу способность схватывать живо малейшие оттенки других наций и, наконец, живое и меткое наше слово, не описывающее, но отражающее (курсив в тексте – А.О.), как в зеркале, предмет»¹²¹.

Здесь содержится ответ на вопрос, поставленный в начале моей статьи: как сочетается то, что ни одна европейская страна не может быть свободна от Европы, но, в то же время, в Европе не имеют понятия о русском мире. Гоголь видел, что европейская цивилизация в 1840-е гг. находилась на грани какого-то важного перелома, движения к будущему. Кто готов к этому будущему? С его точки зрения, более всего Англия («сердцеведением и мудрым познаньем жизни отзовется слово британца…», – сказано в «Мертвых душах»¹²²), но она демонстрирует и наибольшее число проблем. Россия может избежать этих проблем. Она должна идти по собственному пути, используя преимущества – монархический строй, религиозность, своеобразие социально-экономических отношений, особенности менталитета народа, самобытность народной культуры, особенно хорошо сохранившейся на окраинах страны (например, в Малороссии). Развив и укрепив все это, можно будет спокойно воспринимать западные достижения, освободиться от неплодотворных стереотипов, вдумчиво их оценивать и использовать лучшее. Искать и найти гармонию в душе и в мире, а потом подарить важное знание всему человечеству. Роль русского (человека будущего) обозначена Гоголем вполне ясно. Американский филолог Рональд Леблан отмечал: «…автор “Мертвых душ” способствовал… избавлению русской литературы от уз иностранного [книжного] империализма и культурной колонизации, которые – под видом литературного перевода, переделок, подражания и влияния – грозили порабощением русской художественной прозе начала XIX столетия. … Великой заслугой Гоголя стал его вклад в дело формирования в России собственной, ни от кого не зависимой, литературной традиции»¹²³.

В этом отношении позиция Гоголя составляет противоречие с позицией Л.Н. Толстого, выраженной в «Войне и мире» (1863-1869 гг.). Гоголь увидел в образе Англии возможность научиться гармонически сочетать движение вперед и сохранение самобытного национального лица. Толстой, сделав в своем романе Англию и англичан фигурой умолчания, стремился вытеснить «англичанина» из сознания русского человека¹²⁴. Но Гоголь и Толстой действовали в разные исторические эпохи развития России.

Библиография:

1. Алексеев М.П. Комментарии // Барбе д'Оревильи Ж.А. Николай Гоголь // Гоголь Николай Васильевич. [Электронный ресурс]. URL: http://gogol.velchel.ru/index.php?cnt=9&sub=6&part=3# (дата обращения: 18.10.2017).

2. Альшиц Д.Н. Николай Васильевич Гоголь – историк // Санкт-Петербургский университет в XVIII-XX вв.: европейские традиции и российский контекст. Труды международной научной конференции 23-25 июня 2009 г. / Отв. ред. А.Ю. Дворниченко, И.Л. Тихонов. СПб.: Издат. дом Санкт-Петербургского гос. ун-та, 2009.

3. Анненков П.В. Литературные воспоминания. М.: Книжный Клуб Книговек, 2015.

4. Барбе д'Оревильи Ж.А. Николай Гоголь // Гоголь Николай Васильевич. [Электронный ресурс]. URL: http://gogol.velchel.ru/index.php?cnt=9&sub=6&part=3# (дата обращения: 18.10.2017).

5. Безлепкин Н.И. Н.В. Гоголь как философ // Вестник Санкт-Петербургского университета. Серия 17. Философия. Конфликтология. Культурология. Религиоведение, 2015. Вып. 3.

6. Библиография переводов на иностранные языки произведений Н.В. Гоголя / Сост. М.С. Морщинер, Н.И. Пожарский; отв. ред. М.П. Алексеев. М.: Всесоюзная гос. биб-ка иностр. лит-ры, 1953. № 212, 213, 287.

7. Бутков Я.П. Невский проспект, или Путешествия Нестора Залетаева // Бутков Я.П. Повести и рассказы. М.: Художественная литература, 1967.

8. Воропаев В.А. Каждого из нас званье свято. Гоголь и Император Николай I. К 160-летию со дня смерти Государя Николая Павловича // Преподаватель XXI век, 2016. Т. 3. Ч. 2.

9. Гоголь и время. Сборник статей / Ред. А.С. Янушкевич, А.В. Петров. Томск: изд-во Томского университета, 2005.

10. Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений в четырнадцати томах. М.-Л.: изд-во АН СССР, 1937-1952.

11. Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений и писем. В двадцати трех томах. М.: Наука, 2003-2012.

12. Гоголь Н.В. Собрание сочинений в семи томах / Под общ ред. С.И. Машинского, Н.Л. Степанова, М.Б. Храпченко. М.: Художественная литература, 1966-1967.

13. Гоголь Н.В. Собрание сочинений в семи томах / Под общ. ред. С.И. Машинского и М.Б. Храпченко. Т. 7. Письма. М.: Художественная литература, 1979.

14. Записки А.О. Смирновой, урожденной Россет с 1825 по 1845 гг. / Сост. К. Ковальджи. М.: Московский рабочий; НПК «Интелвак», 1999.

15. Леблан Р. В поисках утраченного жанра. Филдинг, Гоголь и память жанра у Бахтина / Пер. с англ. Т.Е. Каратеевой // Вопросы литературы, 1998. № 4 (июль – август).

16. Лейтес А.[М.] Гоголь и его зарубежные «комментаторы» // Октябрь, 1952. Кн. 3 (март).

17. Лившиц И.Е. Английский контекст творчества Гоголя. Н.В. Гоголь и Ч. Метьюрин. Автореф. дис. … канд. филолог. наук. М.: РГГУ, 2001.

18. Литературные очерки. Гоголь и иностранцы // Горленко В.[П.] Отблески. Заметки по словесности и искус[с]тву. [2-е изд.]. СПб.: Типо-лит. «Энергия» (Э.М. Шапиро), [1906].

19. Лонгинов М.Н. Новиков и московские мартинисты. СПб.: изд-во «Лань»; Санкт-Петербургский университет МВД России, 2000.

20. Мазинг Л.К. Переводы сочинений Гоголя // Сборник в память Н.В. Гоголя и В.А. Жуковского, изданный Императорским Юрьевским Университетом // Ученые записки Императорского Юрьевского Университета, 1904, № 5. Приложения.

21. Неболсин Г.[П.] Статистические записки о внешней торговле России. Ч. 2. СПб.: тип. Деп-та внеш. торг., 1835. Отд. 3.

22. Николай Васильевич Гоголь, как учитель жизни. М.: [Посредник]; тип. Сытина, 1888.

23. О самопознании. Трактат Иоанна Месона. Ч. 1-3. М.: тип. В. Готье, 1872.

24. Орлов А.А. Британия и британцы как фигуры умолчания в романе Л.Н. Толстого «Война и мир» // Люди и тексты. Исторический альманах. Вып. № 10. Историческая беллетристика / Гл. ред. М.С. Бобкова. М.: ИВИ РАН, 2017.

25. Орлов А.А. Е.Ф. Канкрин и поставки английских мундирных сукон в Россию в 1815-1817 гг. // Клио. Журнал для ученых. 2000. № 2 (11).

1817 гг. // Клио. Журнал для ученых. 2000. № 2 (11).

26. Песнь Невская. 1837 (Неизданное стихотворение княгини З.А. Волконской) // Русский архив, 1872, № 10. Стлб. 1980.

27. Рескин Дж. Лекции об искусстве. М.: Б.С.Г.-Пресс, 2013.

28. Русские и иностранные филологи обращали внимание и на другие возможные аспекты «английского контекста» творчества Гоголя: Урнов Д.М. Гоголь и Диккенс // Известия Академии Наук СССР. Серия литературы и языка, 1985. Т. 44, № 1 (январь – февраль).

29. Смирнов А.А. Восприятие русской литературы в Германии: Пушкин, Лермонтов, Гоголь // Россия и Германия. Сборник статей по материалам международной научной конференции «Россия и Германия: литературные и культурные связи в XVIII-XXI веках» / Сост. Н.И. Михайлова, В.А. Невская. М.: Гос. музей А.С. Пушкина, 2015.

30. Сопленков С.В. Российская общественная мысль первой половины XIX века о Востоке. Дис. … канд. ист. наук. М.: Ин-т востоковедения РАН, 1998.

31. Станиславская А.М. Русско-английские отношения и проблемы Средиземноморья (1798-1807 гг.). М.: изд-во АН СССР, 1962.

32. Шульц С.А. Гоголь и Свифт («Мертвые души» и «Путешествия Гулливера») // Человек. 2015. № 2 (март – апрель).

33. Der Revisor. Lustspiel in 5 Acten. Bearb. von A. von Viedert. Berlin: Trowitsch, [1854.

34. Die todten Seelen. Ein satyrisch-komisches Zeitgemälde / Aus dem Russischen übertr. Ph. Löbenstein. Leipzig: Reclam, 1846.

35. Gordon A. Mason, John (1706-1763) // Dictionary of National Biography, 1885-1900. Vol. 36. [Электронный ресурс]. URL: https://en.wikisource.org/wiki/Mason,_John_%281706-1763%29_%28DNB00%29 (дата обращения: 02.10.2017).

36. Russische Novellen / Nach L. Viardot übertr. von H. Bode. Bd. 1-2. Leipzig: Klemm, 1846.

37. The Inspector. Transl. by T. Hart-Davies. Calcutta: Thacker Spink, 1890.

Император Николай I vs Франция Луи-Филиппа (по дипломатической переписке барона Проспера де Баранта)

Таньшина Н.П.,

доктор исторических наук, доцент, профессор кафедры новой и новейшей истории МПГУ, профессор кафедры Всеобщей истории ИОН РАНХиГС

Аннотация. Статья посвящена реконструкции отношения императора Николая I к Франции в годы Июльской монархии и лично королю Луи-Филиппу на основе анализа дипломатической корреспонденции посла Франции в России в 1835-1841 гг. барона П. де Баранта. Подчеркивая негативный настрой Николая относительно «фальшивой» Июльской монархии и короля-узурпатора Луи-Филиппа, Барант неизменно отмечал отсутствие неприязни к Франции в русском обществе и стремление русских к нормализации отношений с Францией.

Ключевые слова : император Николай I, барон Проспер де Барант, король Луи-Филипп Орлеанский, Июльская монархия, русско-французские отношения.

Отношения между Россией и Францией периода Июльской монархии (1830-1848) были весьма сложными, что было связано с резким неприятием императором Николаем I режима, рожденного Июльской революцией 1830 г. во главе с «королем баррикад» Луи-Филиппом Орлеанским. Царь всю свою жизнь считал его «узурпатором» престола, «похитившим» корону у малолетнего герцога Бордоского, внука Карла Х. В свою очередь французское общественное мнение после Июльской революции было настроено против России; либералы-орлеанисты, пришедшие к власти, видели в императоре грозного противника. Николая на Западе тогда сравнивали с Атиллой, а русских – с гуннами, готовыми заполонить Европу. Особенно репутацию Николая подорвало подавление Польского восстания в 1831 г.

В этих непростых условиях французские дипломаты в Санкт-Петербурге чувствовали себя, говоря словами академика Е.В. Тарле, «как во враждебном стане». Столичная аристократия во главе с салоном супруги вице-канцлера влиятельной графини М.Д. Нессельроде, сообразно с политикой императора, относились к французским представителям с «ледяной вежливостью»¹²⁵.

11 сентября 1835 г. на пост посла Франции в Российской империи вместо маршала Н.-Ж. Мэзона был назначен штатский человек, барон Проспер де Барант, литератор и историк, администратор наполеоновской эпохи, политик, известный своими умеренно-либеральными взглядами. Он только что вернулся из Турина, где занимал пост посла при короле Сардинии.

Глава французского кабинета и министр иностранных дел герцог де ЛВ. Брой 16 октября 1835 г. направил Баранту подробную инструкцию о состоянии французско-русских отношений. Подчеркивая сложность возложенной на посла миссии, де Брой писал: «Вам предстоит отстаивать интересы короля при дворе, отношения которого с Францией кардинальным образом изменились после Июльской революции»¹²⁶. В этих обстоятельствах положение посла короля Луи-Филиппа в российской столице представлялось де Брою весьма непростым. По мнению де Броя, оно осложнялось тем, что поведение и политические предпочтения столичного общества зависели от воли государя. Де Брой писал: «Нет никаких сомнений, что чувства, испытываемые к нам императором Николаем, являются такими же, какими они были три года назад»¹²⁷.

Именно личность императора Николая привлекала главное внимание Баранта. Он прекрасно понимал, что именно к государю сходились все рычаги управления, именно он персонифицировал власть как таковую, именно его негативный настрой к Франции Луи-Филиппа препятствовал нормализации двусторонних отношений. Как же относился Николай Павлович к режиму Июльской монархии, если судить по дипломатическим донесения Баранта? И как Барант характеризовал российского императора?

Как администратор и дипломат Барант, конечно, был подготовлен к службе в России, хотя многое в нашей стране его поражало. В одном из писем герцогу де Брою он дал такую оценку своим донесениям: «Мои письма – это разговор, а не поток документов»¹²⁸. В то же время, посол должен был быть предельная осторожным с своих оценках, поскольку переписка Баранта, как и других иностранцев, подвергалась перлюстрации. Император читал его письма, даже переписку с женой»¹²⁹.

Первая официальная депеша барона Баранта главе кабинета герцогу де Брою датируется 12 января 1836 г. Посол доносил, что 10 января он вручил верительные грамоты Николаю I. Барант так описывал эту встречу: «… едва я вошел, как сразу оказался рядом с ним. Государь тут же обратился ко мне в совершенно непринужденной и в высшей степени любезной манере… Разговор начался с обмена любезностями… затем мы поговорили о моей карьере, о префектуре в Вандее, о моей аудиторской деятельности. Разговор шел по его сценарию и именно так, как он этого желал…»¹³⁰.

Прекрасно зная о том, что государь избегал в разговорах с дипломатами упоминать даже имя французского короля, дипломат попытался изменить ситуацию. Тем более, что царь в ходе беседы заметил, что Европа была обязана именно королю Луи-Филиппу сохранением мира в Европе. Николай говорил о «трудной ноше, которую король взвалил на себя», о его успехах и его мудрости. По словам государя, после революции 1830 г. ситуация во Франции несколько стабилизировалась, однако в целом он сомневался относительно прочности режима, имеющего революционное происхождение¹³¹.

Памятуя о трепетном отношении Николая к армии и военному делу, Барант решил перевести разговор на действия французских войск в Алжире, в районе Маскары. В этой операции участвовал старший сын короля и наследник престола герцог Фердинанд Орлеанский. Однако Николай лишь сухо ответил: «Вы превосходно организовали и победоносно завершили военную операцию в Маскаре. […] Маршал Клозель – очень умный и способный военный»¹³². Маршал Клозель, генерал-губернатор Алжира, действительно, был прекрасным военным и управленцем, однако посол хотел услышать совсем другое имя.

В этой же беседе Николай I изложил свое понимание основ современной дипломатии. Он объяснил дипломату, почему в 1834 г. отозвал из Парижа графа Шарля-Андре Поццо ди Борго, который с 1814 г. возглавлял посольство России во Франции. Государь сказал Баранту: «Это дипломат старой школы; я не нуждаюсь в его изворотливости и проницательности. Мы не смогли услышать друг друга […] Я не выношу его манеру поведения». Барант попытался защитить гордого корсиканца, отметив, что он превосходно знал Францию. «Францию – да, Россию – вовсе нет. Он провел здесь всего четыре месяца. Это я заставил его приехать, чтобы он хоть немного узнал Россию и меня. И тогда я абсолютно убедился, что мы никогда не поймем друг друга»¹³³. Эти слова Николая I позволяют сделать вывод о политических принципах, которыми руководствовался государь, а также проясняет вопрос о причинах перевода графа Поццо ди Борго в Лондон. Это объясняет и выбор государем в качестве нового представителя России во Франции генерал-адъютанта графа фон дер П.П. Палена. Петр Петрович послушно выполнял волю Николая и не собирался проявлять собственную инициативу. Царь так объяснил свой выбор: «Это мой человек; с военной дисциплинированностью он будет вести дела так, как их понимаю я…»¹³⁴. Как верно отмечал известный российский франковед П.П. Черкасов, «император Николай хорошо знал и ценил по-военному прямолинейный характер своего любимца Палена, чуждого всякой изворотливости и не склонного к компромиссам, так необходимым в дипломатической игре. В этом смысле выбор Палена в качестве посла во Франции был сделан Николаем совершенно осознанно. Русский самодержец желал показать «королю-гражданину», что не намерен излишне деликатничать с «фальшивой» Июльской монархией»¹³⁵.

После первой встречи с императором состоялся и разговор с министром иностранных дел графом К.В. Нессельроде. Барант изложил вице-канцлеру свое видение двусторонних отношений и выразил сожаление, что, являясь внешне нормальными, они не являются «безопасными»: Россия демонстрировала, по словам посла, явное нерасположение к Франции. Барант сказал Нессельроде: «…император понимает, что настало время установить с Францией такие же отношения, что и с остальной Европой»¹³⁶. Подводя итог этому разговору с графом Нессельроде, а также прогнозируя будущие контакты с ним, Барант делал такой вывод: «Мои отношения с Нессельроде будут свободными, доверительными, но не особенно результативными»¹³⁷. Посол имел в виду, что вице-канцлер мог только озвучивать волю императора, который единолично принимал решения по важнейшим внешнеполитическим вопросам.

Подчеркивая негативный настрой императора к Июльской монархии и Луи-Филиппу, Барант отмечал, что к Франции как таковой государь относился совершенно иначе. В письме от 1 августа 1836 г он привел разговор императора с графом Кинемоном, французским атташе в Копенгагене, оказавшимся в России в качестве путешественника. Император оказал французу самый любезный прием; по своему обычаю повез его на маневры артиллеристов. Довольный учениями, государь обратился к Кинемону со словами: «Ну вот, друг мой, как Вы все это находите? Я надеюсь, что эти пушки никогда не будут стрелять против французских пушек! Господь убережет нас от войны. Но если, к несчастью, война разразится, французы и русские должны маршировать вместе. Ничто не устоит против двух наших армий»¹³⁸. Эти слова, как писал Барант, были обращены не к современной Франции, а к Франции воспоминаний, к Франции воображаемой, монархической и милитаризованной, о которой Николай Павлович сожалел, не веря в ее возрождение¹³⁹.

По донесениям дипломата отчетливо прослеживается еще одна важная деталь: Барант постоянно подчеркивал, что гнев Николая к Луи-Филиппу и к режиму Июльской монархии контрастировал с настроениями петербургского общества. Барант был убежден, что позиция императора не разделялась большинством русских, или по крайней мере, двором. В своих донесениях он постоянно повторял, что для русского дворянства Париж оставался центром цивилизации и культуры. Барант писал, что среди членов дипломатического корпуса, от российских министров и придворных он регулярно слышал лестные высказывания о короле Луи-Филиппе и его мудрости. Посла расспрашивали о частной жизни Луи-Филиппа, о королеве и детях. «Нет сомнений, – делал вывод дипломат, – если бы существовал страх спровоцировать гнев императора, я бы не слышал подобных разговоров. Такие беседы никогда бы не велись за столом императрицы, которая вполне могла их слышать»¹⁴⁰. Эти наблюдения Баранта весьма важны: в целом свет зависел от указаний императора.

Из донесений барона де Баранта нам известно и его мнение относительно реакции Николая I на события Июльской революции. Государь, по словам посла, изначально, как и другие монархи, был шокирован революцией, воспринимая ее «как самый страшный удар, когда-либо нанесенный королевскому роду»¹⁴¹. Николай, по словам Баранта, начал судить о Франции не объективно, а «страстно», неправильно представляя себе положение дел во Франции и ошибаясь относительно перспектив ее развития: «Он не воспринимал информацию, противоречившую его желаниям и надеждам. Он терпеть не мог послов, пытавшихся его переубедить в чем-либо»¹⁴². Барант справедливо полагал, что императору, в том числе по причине его самолюбия и упрямства, было трудно пойти на компромисс в отношения с королем французов. Однако, отмечал дипломат, Николай был осторожен и предусмотрителен, и серьезное осложнение отношений с Францией, полноправной участницей «европейского концерта», не входило в его планы. Именно этими соображениями, по словам посла, объяснялся оказанный ему прием и та предупредительность, которую он встречал при дворе. Барант подчеркивал, что Николай очень заботился о своей репутации в Европе, поэтому он был вынужден учитывать фактор европейского общественного мнения. Как писал дипломат, Николай действовал и говорил исключительно для того, чтобы задобрить заграницу¹⁴³.

Однако внешняя любезность императора не могла скрыть его истинного отношения к Июльской монархии. При всяком подходящем случае Николай стремился задеть национальное самолюбие французского посла. В середине июля 1836 г. Барант присутствовал на смотре 26-ти трехпалубных кораблей в Кронштадте. Изучая список кораблей, Барант обратил внимание на такую деталь: большинство судов имели названия в честь русских побед над французами. Государь, видя, как внимательно посол изучает список, подошел к нему и дружески сказал: «Вероятно, Вам еще сложно бегло читать порусски, давайте-ка, я Вам помогу»¹⁴⁴. Первым в списке значился корабль с гордым именем «Березина». Николай, якобы пытаясь сгладить негативное впечатление, поспешил успокоить посла: «В ваших эскадрах есть «Аустерлиц» и «Фридлянд»; все гордятся воспоминаниями о своей военной славе. Все очень просто». «Это свойственно всем народам, сир, – согласился Барант, – и мы тоже гордимся своими победами». Хотя колкий подтекст этого разговора был очевиден, в своем донесении посол сделал вывод, что в словах императора не было «ничего ранящего»¹⁴⁵.

В это самое время во всей Европе и в России обсуждался вопрос о женитьбе наследника французского престола, принца Фердинанда Орлеанского. Для Франции и лично короля этот вопрос имел большую политическую важность. После революции 1830 г. Орлеанская династия оказалась в условиях матримониальной блокады. Разрушить ее и найти достойную невесту для своего сына было делом чести для Луи-Филиппа. Во Франции не отрицали возможности заключения брака герцога Орлеанского с одной из дочерей Николая I. Однако против был и император, и король Луи-Филипп. Луи-Филипп дал понять Баранту, что не желает для наследника престола русского брака; гораздо больше его интересовала перспектива брака герцога Орлеанского с австрийской эрцгерцогиней Терезией, племянницей императора Франца¹⁴⁶. С этой целью на лето 1836 г. был запланирован визит сыновей Луи-Филиппа в Вену и Берлин.

Известие об этом путешествии было весьма болезненно воспринято Николаем. По словам Баранта, оно вызвало у императора «живую досаду и печаль». Посол отмечал, что царю было крайне неприятно наблюдать, что европейские монархи не собирались присоединиться к блокаде Орлеанского дома. Более того, принцам готовился роскошный прием¹⁴⁷.

Французские принцы, как и ожидалось, были блестяще встречены в Вене и Берлине. Барант, сообщая 28 мая 1836 г. новому министру иностранных дел Адольфу Тьеру о великолепном приеме, оказанном сыновьям Луи-Филиппа в Берлине, и еще не зная о реакции Николая, который был тогда в Царском Селе, отмечал, что такой прием «скорее поставит императора в затруднительное положение, чем вызовет его недовольство». Посол докладывал: «… Несмотря на привычку императора ничему не верить и никого не слушать, мнение двора для него весьма важно. […] То или иное персональное мнение никак не влияет на его позицию, но когда речь идет о его дворе и особенно правительстве, это совсем другое дело. Его нежелание быть с королем французов в тех же отношениях, что и с другими европейскими монархами воспринимают здесь как непонятное ребячество и неуклюжесть»¹⁴⁸.

Итак, в своих донесениях барон де Барант стремился показать, что император Николай был одинок в своем негативном отношении к Франции. Посол отмечал, что окружение императора не разделяло его «недоброжелательно-почтительной» манеры обращения: «Его брат и особенно великая княгиня Елена, не придавая особой огласке свое мнение, не скрывают его, однако. […] Поговаривают даже, будто такое упрямство императора вызывает у императрицы некоторое разочарование»¹⁴⁹.

Тем временем, идея австрийского брака для сына Луи-Филиппа окончилась ничем. Но удача улыбнулась в Берлине: прусский король Фридрих-Вильгельм предложил кандидатуру принцессы Елены Мекленбург-Шверингской в качестве супруги герцога Орлеанского.

Какова была реакция императора? До Баранта дошли сведения, что государь не одобрил идею и этого брака. Когда же в российской столице узнали, что прусский король на нем настаивает, Николай публично высказал свое негодование барону Бодену, посланнику герцогства Мекленбург-Шверинг в России. Брак, однако, был заключен; 13 июня 1837 г., через две недели после свадьбы герцога Орлеанского, Барант сообщал тогдашнему главе правительства графу Луи Моле: «Император все еще никак не успокоится; это какая-то странная фобия. Он полагает, будто Австрия и Пруссия проявили непоследовательность в этом вопросе…»¹⁵⁰. Но вновь посол подчеркивает, что отношение императора Николая к Франции и Луи-Филиппу не совпадало с настроениями русского общества. 8 июля 1837 г. он писал графу Моле: «Император Николай почти одинок в своей ненависти; никто в его окружении не думает и не отзывается плохо о Франции…»¹⁵¹.