Kitabı oku: «Актуальные проблемы новой и новейшей истории зарубежных стран. Выпуск II», sayfa 4

Приведем еще один пример. Известия о действиях французской армии в Алжире и взятии города Константины, по словам Баранта, произвели сильное впечатление на столичное общество. Барант писал Моле: «Когда пришла новость о взятии Константины, я был на приеме у графа Воронцова. Отовсюду я слышал поздравления. Первым ко мне подошел граф Нессельроде. Можно было подумать, что я нахожусь во французском обществе, настолько эмоциональными были выражения симпатии». Причем Барант был убежден, что если бы Николай присутствовал на этом приеме, «он также проявил бы большой интерес к этой новости». Ведь, как писал дипломат, Николай «испытывал большую страсть ко всему, связанному с военной славой, и в этом случае его политические пристрастия отступали на второй план»¹⁵².

В июле 1836 г. на Луи-Филиппа было совершено очередное покушение. Император, узнав об этом трагическом происшествии, тотчас отправил Нессельроде записку: «Вы увидите г-на Баранта раньше меня; скажите ему о моем искреннем негодовании. Предпишите графу Палену явиться к королю Луи-Филиппу и сообщить ему о моих чувствах»¹⁵³. Барант приводит и первые слова Николая, получившего новость о покушении: «Король Луи-Филипп закончит 18-м брюмера!»¹⁵⁴ Государь имел в виду нестабильную политическую ситуацию во Франции и вероятность государственного переворота. Несколько дней спустя на балу у императрицы царь в разговоре с Барантом вновь повторил эту фразу. Дипломат пытался успокоить Николая, заявив, что покушение не являлось «опасным симптомом», и что власти Луи-Филиппа ничто не угрожает¹⁵⁵.

Николай I, однако, не верил в стабильность Июльской монархии. В то же время, отмечая, что император всегда будет испытывать недовольство по отношению к Франции, Барант надеялся на позитивные перемены в его образе мыслей. По его мнению, Николай со временем должен был понять, что игнорирование Франции могло привести к его собственной изоляции в Европе, а его политика воспринималась бы европейцами как чуждая их ценностям¹⁵⁶. Хотя именно так политику России и Николая I и воспринимали в Европе.

1830-1840-е гг. прошли под знаком очередного обострения Восточного вопроса. Это не могло не отразиться и на состоянии русско-французских отношений. Заключение 15 июля 1840 г. Лондонской конвенции по делам Востока, урегулировавшей конфликт между турецким султаном и пашой Египта Мухаммедом Али без участия Франции, вызвало резкое обострение международной обстановки. Правительство Адольфа Тьера стало усиленными темпами проводить политику милитаризации и готовиться к реваншу за очередное унижение и международную изоляцию.

Спустя месяц после заключения конвенции, 15 августа 1840 г., Барант сообщал о реакции на нее в Санкт-Петербурге: «Как я и предвидел, Конвенция 15 июля и ее ужасные возможные последствия вызывают здесь всеобщее беспокойство. Наши коммерсанты, находящиеся в России, настолько встревожены, что мне пришлось их заверить, что даже если мир будет нарушен, что еще не очевидно, должно пройти много месяцев, прежде чем возникнет опасность для их торговли. Газеты, особенно французские, только подливают масла в огонь и сеют семена сомнений относительно возможности сохранения мира»¹⁵⁷.

В то же время посол искренне надеялся, что общеевропейской войны удастся избежать. Подтверждение этому он усматривал в поведении Николая. 15 августа 1840 г. Барант писал: «Я не верю, что идея общеевропейской войны, крестового похода против Франции, о которой император мечтал все эти годы, неизменно присутствует в его душе… Наверное, все это существует в его воображении, но он прекрасно понимает, что правительства Австрии и Пруссии не поддерживают подобные идеи»¹⁵⁸. Как видим, Барант весьма объективно оценивал императора Николая как политика рационального типа, несмотря на всю его страстность и эмоциональность. По его мнению, главное, к чему стремился Николай I – это расстроить англо-французское «сердечное согласие», «проучить» Францию, вынудив ее пойти на уступки. Но даже в эти тревожные дни посол сообщал, что императорское окружение было весьма спокойным, оно не было настроено против Франции, «желало сохранения мира и надеялось, что так оно и будет». Что касается поведения самого императора, то, по словам Баранта, в эти дни он показался ему «скорее удовлетворенным, нежели воодушевленным»¹⁵⁹.

Между тем король Луи-Филипп вовсе не склонен был воевать с европейской коалицией. Тьер был отправлен в отставку. 29 октября 1840 г. король сформировал кабинет под руководством Николя Сульта. Пост министра иностранных дел занял более осторожный и умеренный, нежели, Тьер, политик, Франсуа Гизо, фактически ставший реальным главой правительства.

Приход к власти Гизо явился благоприятным фактором для возобновления переговоров между Францией и странами, подписавшими Конвенцию 15 июля. Союзные державы стремились подключить Францию к соглашению, нуждаясь в общей гарантии режима черноморских проливов. К тому же изоляция Франции поколебала европейское равновесие и создала напряженную обстановку на континенте. «Все, вроде бы, успокоились, хотя никому не известно, каким образом правительства выйдут из этой трудной и опасной ситуации»¹⁶⁰, – писал Барант в своем первом письме новому министру иностранных дел Франсуа Гизо 11 ноября 1840 г. Он сообщал, что император имел «страстное желание сохранить мир» и надеялся, что правительство Гизо окажется более долговечным, нежели предыдущие кабинеты. «Россия не желает идти на сближение, но и не хочет, чтобы сохранялась враждебность», – такое мнение вынес французский дипломат из разговора с государем¹⁶¹. Положение самого Баранта в это время было весьма непрочным; как отмечала подруга баранта Доротея де Дино, племянница и спутница жизни Ш.-М. Талейрана, поговаривали о его переводе в Лондон¹⁶².

Со времени начала острой фазы Восточного кризиса, а именно с первых месяцев 1839 г. и вплоть до ноября 1840 г., Баранту ни разу не довелось поговорить с императором наедине по вопросам текущей политики. Царь проводил четкое разграничение между личностью посла и его официальной дипломатической миссией. Наконец, в письме от 1 декабря 1840 г. Барант сообщил, что разговор с царем состоялся. Николай вновь подчеркнул, что его главным желанием являлось сохранение мира, поздравил Баранта с новым составом французского министерства и поинтересовался, действительно ли у посла «давние дружеские отношения» с Гизо¹⁶³ (так оно действительно и было).

Однако и после подписания Второй Лондонской конвенции 1841 г. напряженность в русско-французских отношениях не была преодолена. Поверенный в делах Российской империи во Франции Н.Д. Киселев сообщал в июле 1841 г., что и после урегулирования кризиса его отношения с королем и Гизо «ограничивались простым обменом мнений и общими рассуждениями»¹⁶⁴.

В августе 1841 г. барон де Барант и его супруга получили отпуск. На прощальной аудиенции у императора в Петергофе, Николай Павлович впервые за долгое время заговорил с послом о делах. «Ну вот, мы и разрешили Восточный вопрос, этот важный вопрос, который сами таковым и сделали, и который больше таким не должен являться. Я надеюсь, что отныне мы больше не будем вмешиваться в дела Турции. Пусть все идет своим чередом»¹⁶⁵. Барант и его супруга были приглашены к государю на ужин, после которого Николай I и Александра Федоровна тепло попрощались с супругами Барантами, выразив желание как можно скорее вновь их увидеть в Петербурге¹⁶⁶.

Накануне отъезда Барант часто виделся с Нессельроде, и расстались они, по его словам, «с заверениями в доверии и дружбе»¹⁶⁷. 21 августа на борту французского фрегата «Даная», доставившего в Кронштадт поверенного в делах Франции в России Огюста Казимира Перье¹⁶⁸, посол отбыл из России. Прибытие французского судна в Кронштадт было необычным явлением: последний раз французский корабль появлялся в водах Балтики семнадцать лет назад. Это был фрегат, отправленный за французским дипломатом графом Ла Ферроне. По словам Баранта, прибытие этого судна вызвало большой интерес в Петербурге. На его борт поднялись морской министр князь Меншиков, адъютанты императора Николая, князь Долгоругий и некоторые другие важные персоны, а также второй сын государя, великий князь Константин. Сам государь уклонился от этого визита. Барант, не желая усматривать в отказе политический подтекст, сообщал в Париж, что это было связано исключительно с тем фактом, что год назад Николай не поднялся на борт английского фрегата, прибывшего за лордом Кланрикардом, и теперь стремился «сохранить полное равновесие»¹⁶⁹.

Барон рассчитывал вновь оказаться в Петербурге к весне будущего года, однако в Россию ему не суждено было вернуться. В самом конце 1841 г. в двусторонних отношениях произошел дипломатический инцидент: посол России во Франции граф П.П. Пален в отсутствии старейшины дипломатического корпуса австрийского посла графа Рудольфа Аппоньи уклонился от возложенной на него обязанности поздравить короля Луи-Филиппа с Новым годом. С Паленом, как это водится, приключилась обычная «дипломатическая болезнь». Поверенный в делах Франции в России Казимир Перье получил распоряжение не являться к высочайшему двору 18 декабря 1841 г. в день тезоименитства государя императора¹⁷⁰. С тех пор послы так и не вернулись к исполнению своих функций, хотя официально отозваны не были. Интересы стран отныне представляли поверенные в делах¹⁷¹. Император проявлял свое расположение к французскому поверенному в делах Казимиру Перье, но заявлял, что граф Пален вернется в Париж только после того, как Барант возвратится в Петербург. «Я не сделаю первого шага», – таковы были слова императора¹⁷².

Подведем итоги. Как внимательный наблюдатель, политики и историк барон Проспер де Барант прекрасно понимал, что именно император Николай I персонифицировал власть в России как таковую. При этом, как и многие французские дипломаты, он не видел ничего плохого в существовании в России абсолютизма, понимая, что это объяснялось российской спецификой.

Он видел, что все важнейшие решения принимались непосредственно императором, и именно на Николая возлагал ответственность за сложности в двусторонних отношениях. В то же время Барант отмечал, что император Николай, при всем своем идеализме и верности принципам, был политиком рационального типа, и, демонстрируя негативное отношение к Июльской монархии, не желал доводить дело до крайностей. При этом посол постоянно подчеркивал, что в русском обществе, по крайней мере придворном, вовсе не наблюдалось франкофобских настроений; напротив, он встречал неизменный и искренний интерес к Франции. Вряд ли Баранту удалось изменить мнение императора Николая относительно Франции, но сам факт того, что он занимал посольский пост рекордное для дипломатов количество лет, является весьма показательным. Характерно, что позиция императора Николая Павловича относительно Луи-Филиппа и Франции к середине 1840-х гг. стала более сдержанной.

Библиография:

1. Архив внешней политики Российской империи. Ф. 133. Оп. 469. Д. 150. Л. 393 об. Донесение Н.Д. Киселева от 17/29.07.1841 г.

2. Гернштейн Э.Г. Судьба Лермонтова. М.: Художественная литература, 1986. С. 34-35.

3. Мильчина В. А., Осповат А.Л. Комментарий к книге Астольфа де Кюстина «Россия в 1839 году». СПб.: Крига, 2008.

4. Таньшина Н.П. Княгиня Ливен. Любовь, политика, дипломатия. М.: Товарищество научных изданий КМК, 2009.

5. Тарле Е.В. Император Николай I и крестьянский вопрос в России по неизданным донесениям французских дипломатов в 1842-1847 гг. // Тарле Е.В. Сочинения: В 12 т. М.: Издательство Академии Наук СССР, 1959. Т. 4.

6. Черкасов П.П. Русский агент во Франции. Яков Николаевич Толстой (1791-1867 гг.). М.: Товарищество научных изданий КМК, 2008. Barante P. de. Souvenirs du baron de Barante. 1782-1866. T. 1-8. Р., 1890-1901. T. 5. P., 1895.

7. Dino D. (duchesse de Talleyrand et de Sagan). Cronique de 1831 à 1862. T. 1-4. Т. 2. Р., 1905.

8. Guizot F. Mémoires pour servir à l’Histoire de mon temps. V.1-8. P., 1858-1867. V. 4.

9. Lettres de François Guizot et de la princesse Lieven. Préface de J. Schlumberger. T. 1-3. Paris, 1963-1964. Т. 3.

Проблема кризиса священничества в Католической церкви и начало понтификата Франциска I

Пономарев М.В.,

кандидат исторических наук, доцент, профессор кафедры новой и новейшей истории МПГУ

Аннотация: в статье анализируется проблема кризиса священничества в Католической церкви, связанная с модернизацией католицизма в период после Второго Ватиканского Собора. Раскрываются причины репутационного кризиса Католической церкви в начале ХХI века и дается характеристика условий, в которых на Святой престол был избран Папа Франциск I. Автор выделяет те социальные проблемы, обсуждение которых стало поводом для усиления кризисных тенденций в Католической церкви.

Ключевые слова: Католическая церковь, священничество, Второй Ватиканский Собор, Иоанн Павел II, Франциск I.

Проблема священничества, то есть роли и места священника в Церкви, является принципиально важной для христианской догматической и интеллектуальной традиции. В ХХ веке внимание к ней резко усилилось на фоне полномасштабного распространения секулярной культуры в обществе, а также из-за сложных внутренних процессов, протекавших в самой модернизирующейся Церкви. Теме священничества было уделено особое внимание на судьбоносном для католического мира Втором Ватиканском Соборе. Подчеркивая преемственность догматического понимания служения священников, Собор провозгласил одновременно и важную роль священничества именно в обновлении всей Церкви. Более того, лейтмотивом принятой на Соборе «Догматической конституции о Церкви» стала идея тесной взаимосвязи «общего священства верных» и «священства служебного, или иерархического», то есть признание роли всех католиков в «едином священстве Христа»¹⁷³. Эта тема была развита в декрете «Об апостольстве мирян»: «Постоянный рост народонаселения, а также научно-технический прогресс и всё более тесные связи между людьми не только безгранично расширили сферу апостольства мирян, по большей части доступную им одним, но и подняли новые проблемы, требующие от мирян неотступной заботы и усердия. Необходимость в этом апостольстве становится ещё более настоятельной, поскольку автономия многих областей человеческой жизни, как это и должно быть, по большей части возросла, чту подчас бывает сопряжено с известным отстранением от порядка этического и религиозного и с опасностью для христианской жизни»¹⁷⁴.

Декларируя важнейшую роль мирян в апостольской миссии Церкви католический клир делал решительный шаг по пути модернизации всей церковной жизни. Но при внешней схожести таких новаций с генезисом протестантского пресвитерианства и лютеранской ортодоксией причина их лежала не в плоскости догматики – речь шла только о признании реалий современного мира, учете его сложных проблем и уникальной динамики обновления: «Ныне род человеческий переживает новую эпоху своей истории, когда глубокие и стремительные изменения постепенно распространяются на весь мир. Эти изменения, вызванные человеческим разумом и его творческой деятельностью, сказываются на самом человеке, на его суждениях, на личных и коллективных запросах, на его образе мышления и действия – по отношению как к материальному миру, так и к самим людям. Таким образом, речь идёт уже о подлинном социальном и культурном преображении, отражающемся и на религиозной жизни»¹⁷⁵. В связи с этим декларировалась поистине величественная задача – «спасти человеческую личность и обновить человеческое общество», для чего было необходимо сосредоточить усилия не только Церкви, но и каждого человека, народа, государства. От Церкви в такой ситуации требовалась максимальная открытость миру, готовность и к экуменическому диалогу, и к учету интересов «всей человеческой семьи»¹⁷⁶, что означало признание роли других религиозных традиций, активное включение в развитие политико-правового, экономического, образовательного пространства.

Отсюда и совершенно особые требования к священнику – не отрицая роль корпоративной культуры священничества и его «служебных» форм, Собор сформулировал совершенно новый образ современного священника. Так, в декрете «О подготовке ко священству» утверждалось, что помимо вероучительной подготовки и развития «религиозного чувства» надлежит давать будущим священникам «такое гуманитарное и естественнонаучное образование, которое позволяет молодежи в их стране получить доступ к высшему образованию», «развивать в воспитанниках должную человеческую зрелость, проявляющуюся главным образом в определенной устойчивости характера, в способности принимать обдуманные решения и верно судить о событиях и о людях», обеспечивать их «нравственную и интеллектуальную пригодность, подобающее состояние их физического и психического здоровья»¹⁷⁷. Даже в рамках пастырской подготовки предлагалось «пользоваться средствами, которые способны предоставить педагогика, психология и социология»¹⁷⁸.

Совершенно очевидно, что столь нарочито модернистский вектор в развитии института священничества был «данью времени» – Церкви предстояло не только найти свое место в быстро меняющемся обществе, но и помочь обществу не утратить важные ценностные ориентиры в этих сложных условиях. Но такой ответственный шаг становился серьезным риском для самого католического мира. По емкому выражению кардинала Вальтера Каспера, «вопрос о понимании священнического служения стал одним из “невралгических” моментов постсоборной Церкви»¹⁷⁹. В полной мере обновленческие идеи Второго Ватиканского собора были реализованы только во время понтификата Иоанна Павла II (1978-2005). Причем, несмотря на свое исключительное личное обаяние, простоту в общении и стремление находить общий язык с любыми оппонентами, Иоанн Павел II проявил себя решительным сторонником укрепления внутрицерковной дисциплины. Он пресекал не только теологическое диссидентство, но и независимые высказывания епископов. Обновлению подвергся состав Римской курии – заметно возросло число кардиналов из Восточной Европы, Латинской Америки и Африки, что усилило личные позиции Папы. Особые полномочия в период понтификата Иоанна Павла II получила Конгрегация вероучения (Congregatio pro Doctrina Fidei) – наследница Великой инквизиции. Специальной конституцией «Pastor bonus» (1988) была упорядочена и централизована вся система ватиканских учреждений, а также ужесточены требования к епископату. Характерно, что все эти изменения трактовались как проявление «растущего самосознания Церкви», а не административные реформы¹⁸⁰.

К концу ХХ в. Католическая церковь вновь начала говорить только «одним голосом» – голосом самого Папы. При этом Иоанн Павел II исходил из идеи «активной церкви», внедряющей христианские принципы в частную и общественную жизнь. Он занимал бескомпромиссную позицию при обсуждении проблем эвтаназии, абортов и разводов, терроризма и милитаризма. Но одновременно Иоанн Павел II проявлял искренний интерес к современным культурным тенденциям, покровительствовал католическому молодежному движению, стремился видеть церковь уверенно вступающей в новый век. Проблема веры, по мнению Иоанна Павла II, неотделима от всего комплекса современных социальных и культурных проблем развития человечества. Такая позиция обусловила значительный рост общественного влияния Католической церкви в 1990-х – начале 2000-х гг., то есть в те годы, когда общество переживало пик оптимистических настроений по поводу развертывания глобализации и информационной революции. Модернистский курс Ватикана казался одним из ярких проявлений наступающей постиндустриальной и постмодернистской «современности». Но в самой Церкви накапливались проблемы.

Харизматичная фигура Иоанна Павла II и его непререкаемый авторитет пока защищали Церковь от публичных скандалов и внутренних конфликтов. Но его политика остро ставила вопрос о соотношении модернистских новаций и традиционных форм церковной жизни. Как справедливо отмечает российский исследователь О.В.Стародубцев, «понтифик становился как бы символом или скорее «рекламой» нарочитой открытости Католической церкви миру, но такая открытость, в конце концов, влечет за собой появление значительного числа требований, направленных к Ватикану со стороны общественности и мира, а Ватикан, принимая правила игры, обязан с этими требованиями считаться»¹⁸¹. И эта ситуация создавала разнонаправленные риски. С одной стороны, все большую остроту приобретали «неудобные» для Церкви вопросы, связанные с усилением мультикультурных тенденций в обществе, распространением новых поведенческих и коммуникативных моделей, ценностным релятивизмом и социальной эмансипацией. Церкви приходилось определять свою позицию по отношению к растущей активности сексуальных меньшинств и проявлению гендерного «многообразия». Архаикой выглядело сохранение негативного отношения к контрацепции, да и абсолютное неприятие абортов, понятное с ценностной точки зрения, сталкивалось с альтернативной законотворческой политикой многих стран. Затруднительной для Церкви была и проблема разводов, а также все более широкая практика «гражданских браков». Игнорирование этих явлений не укрепляло позицию духовенства, а сохранение традиционного подхода сталкивалось с реалиями жизни многих католиков. С другой стороны, на протяжении 2000-х гг. в обществе происходило явное нарастание консервативных настроений. Сказывалась болезненная реакция многих людей на формирование открытого информационного пространства, экспансию инноватики во многих сферах жизни, усиление миграционных процессов, рост напряженности в межкультурных отношениях. Наблюдалась массовая потребность в усилении коллективных форм идентичности, причем априори легитимных в силу своей исторической и культурной «исконности». Как следствие, усиливался и общественный интерес к религии. Для Церкви это открывало новые возможности, но прежний курс на модернизацию социального учения и пастырской деятельности, экуменический диалог, толерантное отношение к иным религиозным и культурным системам плохо сочетался с ролью института, защищающего традиционные ценности и «христианскую идентичность».

Результатом этих противоречий стало заметное снижение авторитета священников среди паствы. Если сам институт Церкви сохранял безусловную значимость для католического мира, то вопрос о роли и авторитете современного священника, его воззрениях и личностных качествах, стилистике общения с паствой, присутствием в медийном и сетевом пространстве становился все более острым. В этой ситуации очень показательным стало избрание в 2005 г. на Святой престол под именем Бенедикта XVI немецкого кардинала Йозефа Ратцингера, известного своими традиционалистским взглядами и занимавшего ранее знаковые посты префекта Конгрегации вероучения, Председателя Папской библейской комиссии, Комиссии по подготовке Катехизиса Католической Церкви. Но несмотря на прежнюю репутацию «великого инквизитора» и противника модернизации католицизма, Бенедикт XVI проводил скорее осторожную и даже двойственную политику. Он сохранил приверженность консервативным ценностям, занял самую жесткую позицию по отношений к проблемам прав и свобод, противоречащих христианскому учению (гомосексуализм, аборты, эвтаназия, ювенальная юстиция), но при этом подчеркивал, что католицизм нельзя рассматривать как «собрание запретов»¹⁸². В основе позиции Церкви, по его мнению, лежат именно позитивные идеи, «положительные ценности», близкие и понятные всем религиям и конфессиям. Поэтому Бенедикт XVI сохранил курс на катехизическое обновление, развитие межконфессионального диалога и даже предпринял шаги по налаживанию отношений Святого престола с исламским миром. Но в целом, он оказался гораздо менее харизматичным политиком, чем предыдущий понтифик, и слишком рационалистическим человеком, чтобы снискать популярность в качестве пастыря. Сделав очень важные шаги по теоретическому развитию вероучения и социального учения Церкви, Бенедикт XVI по сути проиграл «сражение» за ее медийный образ и не смог предотвратить нарастание внутренних конфликтов.

Двусмысленное положение Католической церкви в сложившихся условиях резко осложнилось в связи с нараставшим репутационным кризисом – Ватикан оказался ввергнут в скандал по поводу сексуального насилия над детьми в среде священников и монахинь. Впервые этот вопрос широко обсуждался еще в 2002 г., когда стало известно о том, что архиепископ Бостона кардинал Бернард Фрэнсис Лоу знал о сексуальных домогательствах к детям со стороны священников, но покрывал преступников¹⁸³. Судебные процессы в Бостонской митрополии растянулись на несколько лет и привели к выплате около двух миллиардов долларов компенсаций. В 2010 г. одна из американских жертв педофилии подала иск даже против самого Папы римского, который в 1995 г. будучи в должности главы Конкреции вероучения не дал ход соответствующему расследованию. В 2009-2010 гг. скандал распространился и в Ирландии, где обвинения в педофилии были предъявлены 46 священникам. Бенедикт XVI признал, что некоторые иерархи Церкви скрывали информацию об этих преступлениях, и принес публичные извинения жертвам. В том же 2010 г. стало известно о схожих преступлениях в баварском католическом монастыре Этталь и в берлинском иезуитском колледже, а также в католическом сиротском приюте на Мальте. Иски по поводу преступлений на почве педофилии в среде священников подавались и в Португалии, Бельгии, Австрии. В самый разгар «педофильского» скандала стало известно и о случаях сомнительных финансовых операций Банка Ватикана, в том числе связанных с «отмыванием» денег. Участились нападки и на самого Папу, тем более что обнародованными оказались похищенные из его резиденции материалы переписки и другие частные документы. Все эти события самым негативным образом сказался и на авторитете Бенедикта XVI, и на его здоровье. В этой ситуации понтифик принял сложное решение – 11 февраля 2013 г. было объявлено о его решении отречься в связи с «нехваткой жизненных сил и духа, необходимых для того, чтобы руководить Церковью» (это произошло впервые за 600 лет)¹⁸⁴. 13 февраля 2013 г. Бенедикт XVI отслужил последнюю литургию в Соборе св. Петра, осудив в ней расколы между священнослужителями и призвав к деятельной поддержке христианских ценностей.

13 марта 2013 г. Конклавом был избран новый глава Католической церкви – 76-летний аргентинский кардинал итальянского происхождения Хорхе Марио Бергольо, который выбрал себе имя Франциск I. Такой исход выборов был воспринят как признак радикального поворота в современном развитии Церкви. На Святой престол взошел не только первый латиноамериканский Папа, но и первый в истории Папа-иезуит (хотя для внешнего наблюдателя его связь с Орденом являлась «незначительной» – заметные посты в Иезуитском ордене Аргентины Бергольо занимал лишь в 1970-х гг., а затем сосредоточился на преподавательской и научной работе, пока в 1992 г. не был посвящен в сан епископа а потом и кардинала). Гораздо больше Бергольо известен своим скромным образом жизни – в Буэнос-Айресе он жил в небольшой квартире, обходился без прислуги, ездил на метро и одевался в простую монашескую тунику черного цвета. В значительной степени популярность Бергольо сопряжена и с его взглядами. В молодости он был близок к идеям «теологии освобождения», получившим в странах Латинской Америки едва ли не эгалитарную трактовку. Впоследствии Бергольо дистанцировался от «теологии освобождения» (официально осужденной Святым престолом), но сохранил подчеркнутое внимание к проблемам социальной справедливости и солидарности, сострадания к бедным, благотворительности. В качестве теолога Бергольо тяготел к идеям движения «Общение и освобождение» («Comunione e Liberazione»), основанного итальянским священником Луиджи Джуссани. Отличительными чертами этого движения была ставка на интеллектуальные формы богословских исканий в сочетании с высокой духовностью и живым общением верующих, активным и осмысленным привлечением «христианского чувства» в любые социальные действия и практики. В воззрениях Бергольо эти идеи вполне органично сочетались с консервативными ценностями и установками – он последовательно выступал против абортов и эвтаназии, гомосексуализма и легализации однополых браков.

На взгляд стороннего наблюдателя избрание кардинала Бергольо на Святой престол казалось едва ли не случайностью – он никогда не был в эпицентре внимания христианской общественности, событий, связанных с, хотя и являлся членом Конгрегации по делам духовенства, Конгрегации богослужения и дисциплины таинств, Конгрегации институтов посвященной жизни и обществ апостольской жизни, Папского Совета по делам семьи. Впрочем, как свидетельствовали «неустановленные источники», именно Бергольо был основным конкурентом кардинала Ратцингера на конклаве 2005 г.¹⁸⁵ Теперь же избрание на Святой престол аргентинского кардинала однозначно воспринималось как попытка Римской курии преодолеть не только репутационный кризис Церкви, но и более глубокий кризис католического священничества. И новый понтифик воспринимался как яркий образец именно священника, а не церковного иерарха. Казалось, что для этой роли бывший кардинал Бергольо подходит просто идеально.

Первые результаты понтификата Папы Франциска I оказались достаточно скромными. Вполне традиционные выступления с призывами о прекращении насилия в различных регионах мира, экуменические контакты, показательные жесты в пользу диалога с иудейским и исламским миром, новые извинения перед жертвами священников-педофилов, продолжение реформы банка Ватикана – все эти действия мало отличались от политики Бенедикта XVI. Не случайно, что едва ли не самым ярким событием в жизни Святого престола в этот период стали торжества, посвященные канонизации Иоанна Павла II и Иоанна XXIII.

Неоднозначная ситуация, сложившаяся вокруг нового Папы, усугубилась обнародованием в июле 2013 г. энциклики «Lumen fidei» («Свет веры») – первой подписанной Франциском I, но на самом деле написанной еще Бенедиктом XVI (сам Франциск I не скрывал этот факт, отмечая, что послание «написано в четыре руки»)¹⁸⁶. Энциклика представляла собой продолжение предыдущих посланий Бенедикта XVI и позиционировалась как духовное наставление о путях преодоления кризиса веры в современном бездуховном мире. Сам феномен веры рассматривался в ней как сакральное явление, а не сумма мировоззренческих установок или идеологических постулатов. Подчеркивалось, что современный человек вполне соглашается на присутствие христианства в общественной и частной жизни, но при видит в нем «сбор убеждений», а это открывает путь нравственного релятивизму и, в конечном счет, ведет к отрицанию абсолютной истины, которой является Бог. Только Свет веры дает человеку мерило, с помощью которого можно различать добро и зло, а источником этого живительного Света является Иисус Христос – веря в Иисуса, человек не только воспринимает вечное Слово божье, но и видит всю жизнь глазами Иисуса, преобразует себя изнутри и меняет вокруг себя мир. В энциклике особо подчеркивалось, что именно христианской вере мир обязан концепцией достоинства каждой человеческой личности, что заставляет совершенно в особом плане рассматривать и идею общего блага. В современном обществе, где за истину принимается либо истина науки и технологии, либо истина индивидуума, на свой лад воспринимающего суть общего блага, именно Свет веры является наиболее надежным основанием для утверждения справедливости и солидарности. Но характерно, что такие рассуждения практически не сопровождались констатацией роли священников в процессе «обретения веры» – эта тема не замалчивалась, но акценты были смешены в восприятие Церкви как «общины верных»: «Вера переживается в лоне общины Церкви, вписывается в общее “мы”»¹⁸⁷.