Kitabı oku: «Это было недавно, это было давно», sayfa 2
Однажды, на уроке географии, я от нечего делать вытащил из кармана рогатку, из которой стрелял по воробьям, и начал искать цель, по которой мог бы выстрелить без последствия наказания. Такая цель была. Мне очень нравилась девочка Таня, но она на меня никакого внимания не обращала и даже называла меня хулиганом. А сидела она на первой парте, прямо напротив учительницы. Я прицелился в её роскошную прическу и отпустил резинку. В эту минуту Таня внезапно опустила голову к столу и мой снаряд угодил прямо в лоб учительницы. Нужно было видеть, как она испугалась и как упала со стула. Я себе этого простить до сих пор не могу. Директор вызвал в школу отца и заявил ему, что за хулиганское поведение он вынужден ставить на педсовете вопрос о моем исключении из школы. Вопрос о моем переводе в школу трудновоспитуемых детей был решен положительно.
Новый учебный год я начал в новой школе. Здесь образцовый порядок. Все учителя мужчины с дореволюционным стажем преподавания, то есть преподавали до революции в гимназиях и реальных училищах. В школе жесткий контроль за поведением учеников как на уроках, так и на переменах. Есть специальный работник, который следит за поведением учеников дома и на улице. То есть тотальный контроль за нашим братом, как за преступником.
С переходом в новую школу я затаил обиду на нашего Всесоюзного старосту Михаила Ивановича Калинина, который эту школу придумал. Как-то, выполняя домашнее задание, я отвлекся и стал рассматривать портреты вождей, которые украшали стены кабинета отца. Это сегодня у руководящих мужей на стенах их жилья развешаны образцы изобразительного искусства. В мое время на стенах квартир старых большевиков, каковым был мой отец, висели портреты большевистских лидеров, у нас в квартире это были портреты Ленина, Сталина, Калинина и Ворошилова.
Так вот, рассматривая портреты наших вождей я особое внимание обратил на портрет Калинина. Вождь сквозь очки пристально смотрел в мои глаза и как будто спрашивал: «Ну как, паршивец, хорошо тебе в моей школе?» – «Хуже не может быть, старый хрен», – мысленно ответил я ему. С этими словами я снял портрет со стены, выколол циркулем вождю глаза и повесил портрет на место.
Вечером, когда наша семья собралась на ужин, моя сестренка Нелька громко объявила: «Папа, а Рэмка сегодня выколол глаза товарищу Калинину». Она, видимо, наблюдала за процессом экзекуции, которую я совершал. Отец побледнел. Я его раньше таким никогда не видел. Он вскочил, схватил меня за плечи и начал трясти, приговаривая: «Как ты смел, как ты смел это сделать, подлец?» Это была первая и последняя вспышка, которую отец позволил себе в отношениях со мной. Я уже тогда понял, в какое трудное положение поставил отца. Если Нелька разболтает своим подругам про террористический акт, который я совершил, то поставит под угрозу всю семью. Во времена, о которых я пишу, это было вполне реальной опасностью.
Странно, но мой поступок, о котором идет речь, подтолкнул мои интересы к политике. Я вдруг повзрослел. Мне стали неинтересны ребячьи забавы, которыми увлекались мои сверстники. В кабинете отца была большая библиотека художественной и политической литературы. Что касается её художественной части, то я её уже освоил. Я прочёл многих русских классиков и у меня были среди них свои авторитеты, но самыми близкими до самой старости остались Горький, Куприн, Мамин-Сибиряк и Чехов. А вся политическая часть библиотеки осталась для меня тайной за семью печатями. Отец считал, что в десять лет мне рано читать политическую литературу потому, что у меня нет для этого достаточных знаний. Но я упрямо лез в политику и замучил его своими вопросами, на которые ему, учитывая мою политическую девственность, отвечать было очень трудно. Я спрашивал у него, например, что такое оппортунизм в ВКП(б), в чем проявляется правый и левый уклон в партии и почему Сталин сказал, что опаснее тот уклон, против которого перестали бороться. Это все я прочитал в газете Правда и в журнале «Большевик», который регулярно выписывал отец. Мой недоверчивый читатель усомнится и скажет: «Не мог десятилетний засранец задавать подобные вопросы». А вот я удосужился и задавал. Особенно раздражал отца тот факт, что я стал замечать его политические симпатии и антипатии. После 17-го съезда партии я заметил, что отец активно избавляется от фотографий, которые его связывали с некоторыми лидерами партии, которые уже перестали быть лидерами. Как-то вечером я застал его возле печки, в которой он предавал огню сочинения Троцкого, фотографии Бухарина, Бубнова, Гамарника и других. Я не понимал тогда, что эти документы компрометируют отца при новой политической конъюнктуре. Короче, я лез не в свое дело и отца видимо беспокоил вопрос: не обсуждаю ли я со своими сверстниками политическую обстановку в стране. Здесь он мог быть спокойным. Моих школьных и дворовых товарищей совершенно не волновали вопросы политики. Они были совершенными детьми, и я не мог обсуждать с ними вопросы политики.
Не оставлял я в покое и мать, ибо начал уже интересоваться отношением полов. Помню, как однажды, еще в детском саду, я спросил у нее: «Мама, ты женщина легкого поведения?» Она растерялась и спросила: «Откуда это у тебя?» Я ответил, что вчера, когда мы с папой ехали на трамвае, две женщины осуждали третью и говорили, что она легкого поведения. Я думаю, ты тоже легкого поведения, у тебя спокойный характер, ты меня никогда не ругаешь. Вот тетя Шура женщина тяжелого поведения, она никого не любит и всех ругает. Очень вредная тетка.
Моя мать была очень красивой женщиной и, наверное, многие мужчины ей симпатизировали. Но меня интересовал вопрос о том, как она относится к этим симпатиям. Однажды в журнале, который она читала, я обнаружил закладку. Ею оказался лист бумаги, на котором были написаны стихи. Я их запомнил. Вот они:
Люблю читальню городскую,
Люблю туда всегда ходить,
Люблю там женщину молодую,
И никогда мне её не забыть.
Придешь в читальню, нежно спросит:
Вам Шиллера? И подает,
Какое сердце она в груди носит!
И сколько радости он мне дает!
(Еще не дописал, но обязательно допишу!)
Поскольку этот журнал читала мать, то я спросил её о записке. Она мне сказала, что стихи написал один читатель, имени которого она не знает. Я спросил её: знает ли об этих стихах отец. Она ответила мне смеясь, что отец эти стихи, конечно, видел. Для меня это было загадкой. Твоей жене пишут любовные стихи, и ты остаешься спокойным? Во времена Пушкина за это вызывали на дуэль! Я спросил отца, как он относится к этим стихам. Он ответил мне: отношусь совершенно спокойно и горжусь твоей мамой. Но ведь это чужой мужчина признается в любви твоей жене, вспылил я. Ну и что же, ответил отец, пусть завидует.
Только позже я понял, что после революции вопрос о женской эмансипации стоял очень остро и даже существовала теория «Стакана воды». И старые коммунисты снисходительно относились к ней и всерьёз её, видимо, не воспринимали. К ним относился и мой отец.
Для меня такой подход был совершенно чуждым и неприемлемым. Я всю жизнь считал и ныне считаю, что отношение мужчины и женщины это «святая святых» и никто не имеет права вмешиваться в эти отношения. Видимо, я рано начал взрослеть. Другие мальчишки в моем возрасте даже не помышляли о тех проблемах, которые я поднимал.
Для меня остается тайной тот факт, что, когда моей маме было за сорок, мужчины продолжали ей писать письма и она им прилежно на них отвечала. Отец знал об этом и никогда не спрашивал её о содержании переписки. Я этого не понимаю и не принимаю. Это что-то ненормальное.
Несмотря на критическое отношение к родительским взаимоотношениям, я объективно отношусь к оценке их огромного вклада в воспитание моей личности. И в этом большая роль принадлежит маме.
Она очень много сделала для формирования моей духовной культуры. Ей я обязан появлению у меня тяги к чтению художественной литературы. Она пробудила у меня интерес к оперному искусству и музыке. Она осторожно, без нажима, обуздала мои хулиганские, а значит, антиобщественные наклонности и направила мое внимание на духовные ценности.
Первое мое знакомство с оперным театром произошло тогда, когда я еще ходил в садик и мне было пять лет. И хотя оно было неудачным, но впечатление оставило незабываемое. Как-то мама зашла за мной в садик и предложила мне в выходной день пойти на детский утренник, который проходил в театре. Я согласился. На следующий день мы вошли в здание знаменитого Пермского оперного театра. Само здание театра, его убранство, торжественная тишина, произвели на меня большое впечатление: пробудило интерес к новому неизведанному. Мы заняли место в первом ряду партера, погас свет, началось музыкальное вступление. Сцена была абсолютно темной и пустой. Вдруг вспыхнул яркий прожектор и уперся своим лучом в дальний левый угол сцены, и оттуда вдруг вышла огромная человеческая фигура и двинулась к рампе в мою сторону. Прожектор осветил эту фигуру. Это был огромный старик с большой черной бородой и огромными сверкающими глазами. Его глаза уперлись в мою сторону, и он громовым голосом произнес: «Где этот мальчишка, который не слушает своих родителей, покажите мне его…» Меня, как ветром сдуло с мягкого кресла партера. Я не помню, как вылетел из театра… Мама догнала меня через два квартала. Я был бледен и молчал. Так закончился мой первый визит в святилище Мельпомены. После этого я два года не мог даже слышать о театре. А мама не уставала проводить со мною душеспасительные беседы. Она внушала мне, что театр это искусство, что артисты такие же как мы люди, что у них есть такие как я дети, что старик, который меня напугал, очень хороший человек, что у него есть внук по возрасту такой же как я. Поскольку этот «старик» был читателем библиотеки, в которой работала мама, то она упросила его поговорить со мной. Однажды, когда я в очередной раз был в библиотеке и рассматривал огромный том иллюстрированных басен Крылова, ко мне подошел незнакомый человек, поздоровался, сел рядом и неожиданно спросил меня: «Ну как, здорово я тебя напугал?» Я спокойно посмотрел на него и спросил: «Дядя, разве мы с вами знакомы?» – «Еще как знакомы. Я с тобой хотел поговорить, а ты из театра сбежал». Я, озадаченный, силился вспомнить, где я мог видеть этого мужчину. Он помог мне вспомнить. «Помнишь, когда ты был в театре, я вышел на сцену и спросил: где тот мальчишка, который не слушает своих родителей?» Я вспомнил и рассмеялся: «Это были вы?» – «Конечно, я, и жду не дождусь, когда ты снова посетишь наш театр», – ответил он. Таким образом мама разрешила проблему, убрав психологический барьер, который возник между мною и желанием ходить в театр. Позже, познакомившись с артистами театра, я посмеялся над своими страхами и понял, что они такие же смертные, как и мы все, только обладающие даром перевоплощения. После этого посещение мною театра стало систематическим. Мама была «больна» театром и по её инициативе я прослушал весь его репертуар. Я уже наизусть знал тексты любимых арий и про себя нередко напевал арии Гремина, Мельника, Германа, Сусанина, Игоря, Ленского, Онегина и других героев русских опер, даже однажды, когда мне было 15 лет, пытался исполнить на школьной самодеятельности песенку Томского из оперы «Пиковая дама»: «Если б, милые девицы, вы б могли летать, как птицы, выводили бы птенцов…» Но был забракован комиссий учителей за безыдейность.
После «театрального заряда», полученного мною в детстве и юности, я стал посещать оперные спектакли везде, куда меня забрасывала военная судьба, будь то в Москве, Свердловске, Германии или Польше. Что касается привития мне любви к чтению художественной литературы, то это опять-таки заслуга мамы. Под её влиянием я прочитал всю приключенческую литературу, которая была в нашей домашней библиотеке, и перешел на классику. Мама специально приносила новинки литературы, оставляла их открытыми на интересной странице, зная, что я не пройду мимо и начну книгу читать. Но с одной из книг, которые мама принесла домой, у меня связаны неприятные воспоминания. Однажды, когда я выполнял домашнее задание, мама пришла с работы с книгой, которую она не оставила, как обычно, на столе, а прошла с нею в спальню, вернулась без неё. Меня это заинтриговало, и на другой день, оставшись дома один, я прошел в спальню родителей, открыл шкаф и обнаружил эту книгу. Это была книга, изданная накануне первого съезда советских писателей. Она была посвящена дружеским шаржам на некоторых из них. Я эту книгу прочел и некоторые стихи из неё выписал себе в тетрадь. Все осталось бы в тайне, если бы не мамин день рождения. Я решил, что на день рождения я одно из стихотворений прочитаю. Собрались гости, все шло нормально, пока дело не дошло до приветствий. Все собравшиеся поздравляли маму, произносили спичи, читали стихи, преподносили ей подарки, заставили её прочитать любимое стихотворение. Я преподнес ей её любимые белые розы и добавил, что хочу прочитать стихотворение, которое видел недавно в одной из газет. Вот оно:
На плечах его – рубашка,
На грудях его – часы.
Промеж ребер бьется фляжка,
Набекрень лежат власы.
Подминает он с разгону
Заливного порося,
Сорок ведер самогону
И в сметане карася.
Рожа сквозь лоснится салом,
Ходит в стужу без пальта,
Может смазать по сусалам,
Дать хорошего «винта».
Ухмыляется погано,
Кроет в бога, в душу, в кровь,
Сорок два приём нагана
Попадают в глаз и в бровь.
Он заносит ногу вправо —
Море черное кругом,
В стольный город Балаклаву
Попадает сапогом.
Он заносит влево ногу,
Сам собою голубой —
Попадает в Кондапогу
Зачинает мордобой.
В мышцах бродит сила бычья,
Чернозем лежит в глазах,
Под ногами шкура птичья
Слава пышет в облаках.
Что ему калач румяный,
Шкура, баба, облака?
Он выводит стих духмяный,
Забубенная строка…
После моей декламации аплодисментов не последовало. Только один из гостей заметил: «Автор стиха кого-то очень не любит». Я понял, что совершил ошибку. Стиху, который я прочитал, было не место за праздничным столом. Я обидел маму в день её рождения. Она, безусловно, поняла, что мой поступок – это месть за то, что она спрятала от меня книжку, где этот стих был напечатан.
Когда гости разошлись, отец подошел ко мне и строго спросил: «Ты ничего худшего не мог придумать, чтобы обидеть мать в день её рождения?» Вмешалась мама: «Это я виновата в том, что не показала сыну книгу, где это стихотворение было напечатано. Дело в том, что эта книга запрещена и изъята из библиотечного фонда. Я нарушила закон, взяв один экземпляр книги домой. Так что ты, сынок, меня «подставил» под удар закона». Я был уничтожен. Я проклинал свою самонадеянность, свой эгоизм и ничтожество. Я просил её простить меня за мою черную неблагодарность и невоспитанность. Но словами делу не поможешь, я совершил подлость и никакое оправдание мне не поможет. Мама поняла, что со мною «на равных» быть нельзя, что она, как воспитатель, обязана влиять на меня своим авторитетом и волей. Не знаю, получится у неё это или нет, ведь она человек очень мягкий и душевный? Я со своей стороны готов ей повиноваться во всем.
Подводя итог сказанному, еще раз подчеркну, что влияние моей мамы на формирование моего духовного облика было плодотворным и способствовало зарождению моих духовных потребностей.
Извините, читатель, но я своими лирическими отступлениями отвлек вас от весьма прискорбного события, которое произошло на праздновании 30-летия моей матушки – события, которое его участники надолго запомнят.
Отец, как директор института, пригласил на день рождения своей жены своих заместителей профессоров: Лопатина, Ведерникова, Чегодаева с женами, а также двух офицеров с военной кафедры: майоров Сороку и Кортеновича. После торжественной части начались танцы под патефон. Я, как участник торжества, тоже суетился между танцующим, ибо полагал, что мамин праздник – это и мой праздник, так как мы оба родились 4 апреля, только она на двадцать лет раньше меня, и сегодня ей тридцать, а мне десять лет. И вот мама во время танца попросила майора Картеновича, который был её партнером по танцу, показать ей оружие, которое он носил, как все военные того времени, у себя на ремне. Трудно сказать, почему мама это сделала, но факт остается фактом: майор, выполняя просьбу именинницы, достал оружие из кобуры и стал объяснять маме устройство пистолета. В это время все гости прекратили танцевать и стали наблюдать эту сцену, а я стоял совсем рядом и тоже с любопытством глядел на диковинную «игрушку». Не знаю, что там майор сделал не так, но во время демонстрации им оружия произошел выстрел и пуля ударила в паркет у самых моих ног. Наступила гробовая тишина, все присутствующие замерли на своих местах, не понимая, что произошло. Раньше всех опомнился мой отец. Он подошел к майору, взял его за шиворот и как щенка выбросил на лестничную клетку. Не буду говорить о майоре. Последствия этого события для него были самыми печальными. Если говорить о присутствующих на юбилее, то они быстро собрались и исчезли.
Прошло 12 лет после описанных мною событий. Закончилась война. После неё мне пришлось три года служить на территории Германии, а в 1948 году в чине лейтенанта я вернулся на Родину и попал служить в родной мне Свердловск.
Однажды по заданию командования мне пришлось поехать в Пермь – город моего детства. Конечно, прибыв в Пермь я не мог не посетить место, где когда-то было мое родное гнездо. На мою просьбу отвезти меня по адресу Красноуфимская, 16, таксист ответил странно, заявив, что такой улицы в городе нет. Он позвонил в свой гараж и, поговорив с диспетчером, ответил мне, что Красноуфимская улица еще до войны переименована в улицу Куйбышева. Наконец-то я прибыл по адресу.
Двор и окружающие его дома показались мне низенькими, старенькими, грязными, чужими. Впрочем, читателю известно, как ныне выглядят дома дореволюционной постройки. Я поднялся на второй этаж дома, где когда-то жила моя семья, позвонил. Дверь открыла пожилая женщина, которая, конечно, не знала, кто жил в квартире до неё. Я рассказал ей, кто я и что зашел в квартиру, чтобы вспомнить свое детство. Я честно рассказал ей, что 12 лет назад в этой квартире произошел случайный выстрел и что мне это особенно памятно, так как было мне в ту пору всего 10 лет. Я спросил у хозяйки разрешения пройти в соседнюю комнату, в которой происходили события 1936 года, подошел к тому месту, где когда-то стоял шкаф, нагнулся и увидел то место, в которое когда-то угодила пуля. В это время в квартиру вошел муж хозяйки, и я вынужден был поведать ему свою историю заново. Он понял меня и даже заинтересовался происшествием, о котором я рассказал. С его разрешения я достал перочинный нож и ковырнул им паркет в том месте, где как старая рана проходила черная трещина. Из неё я извлек предмет своего поиска – медную позеленевшую от времени пистолетную пулю. Я поблагодарил хозяев за оказанную помощь, извинился и вышел во двор, держа на ладони улику когда-то совершённого выстрела.
Приехав в Свердловск, я доложил командованию о выполненном поручении и получил разрешение на неделю поехать и навестить родителей. Стояло начало апреля. Весна уже заявила о своих правах: снег бурно таял и по улицам текли ручьи. Я поехал на вокзал, сел в электричку и через два часа был в родных пенатах. Родители радостно встретили меня и были рады, что я приехал к ним на побывку именно накануне своего дня рождения и дня рождения мамы.
4 апреля 1948 года наша семья села за праздничный стол, выпили за здоровье именинников и всех присутствующих и стали вспоминать прошлое. Я подвел разговор к 4 апреля 1936 года и вспомнил про выстрел, прогремевший в нашей квартире в тот день. Все замолчали, вспомнив тот печальный для семьи день. Помолчав немного, я на чайном блюдечке выдвинул на середину стола улику того печального события – пистолетную пулю. Все смотрели на неё, как на реликтовое явление, и молчали, а я подробно рассказал, как мне удалось её добыть.
Отец сказал: «Хорошо, что хозяева нашей бывшей квартиры оказались добрыми людьми, а другие могли бы вызвать милицию. Вот тогда тебе пришлось бы расхлёбывать свою инициативу». Я ответил ему, что в этом мне помогла военная форма. В войну и после неё людям в военной форме народ очень доверял.
Юность
Решающую роль в формировании моего политического самосознания сыграл отец и его трагическая политическая судьба. Кто же такой был мой отец Логинов Яков Кондратьевич? Благороднейший из людей, которых я встречал в жизни. Большевик с дореволюционным партийным стажем, комиссар в годы Гражданской войны, заместитель председателя Пермского городского совета, проректор Пермского государственного университета, директор Пермского химико-технологического института, Первый секретарь Куединского райкома ВКП(б). Это был человек исключительной доброты и нравственного здоровья, кристально чистый, как говорили в то время, коммунист.
И этого человека, занимавшего в то время пост Первого секретаря Куединского райкома ВКП(б), внезапно снимают с работы, исключают из рядов ВКП(б) по смешной, противоречившей логике статье: «За связь с врагами народа».
Кто же эти враги, в связи с которыми был обвинен мой отец? Это:
– Маршал Советского Союза Блюхер В.К.
– Нарком земледелия Эйхе Р.И.
– Начальник Политического управления РККА Гамарник Я.Б.
– Нарком просвещения Бубнов А.С.
– Первый секретарь Уральского обкома ВКП(б) Кабаков И.Д.
Все эти люди в разное время были начальниками, которым подчинялся мой отец, указания которых он выполнял. Разве он не должен был их требования выполнять? Следуя этой логике, врагом народа нужно было назвать самого Сталина, который назначил врагов народа на руководящие посты в государстве. Если идти этим путем, то врагами народа нужно назвать сотни тысяч подчиненных им людей. Бред сивой кобылы – вот как я называю обвинение, выдвинутое против моего отца.
Особенно опасным в поведении отца судьи посчитали его заботу о семьях репрессированных товарищей. Речь идет о семье товарища отца, бывшего Первого секретаря Пермского горкома партии Голышева.
Его объявили врагом народа и сослали без права переписки. Люди помнят, что такое наказание означало расстрел. Семья Голышева осталась в нищенском положении, и отец, бывший в то время Первым секретарем Куединского райкома партии, сделал все необходимое, чтобы обеспечить семье Голышева достойное существование, и это, естественно, не прошло мимо всевидящего ока НКВД. Безумное обвинение, выдвинутое против моего отца, явилось отправной точкой наших семейных бед.
В первую очередь нас выселили из отдельного дома, где мы жили, и переселили в старый полуразрушенный барак. Отец каждый день ожидал ареста, ибо многих секретарей райкомов области уже арестовали. Я вспоминаю, как, просыпаясь ночью, видел свет в комнате, мать и отца, сидящих возле стола, одетых, с чемоданами наготове и вздрагивающих при любом звуке, доносившемся с улицы. Я несколько раз, по поручению отца, бегал на станцию железной дороги к утреннему московскому поезду, чтобы передать в почтовый вагон письма, которые отец адресовал Сталину. Но ответа не было. Через два месяца ожидания отец выехал на поиск работы. Нужно было кормить семью. Мы остались одни: я, мама и сестра.
В школе у меня дела не заладились. Как-то на перемене один парень сказал мне вызывающе: «Эй ты, вражонок, иди сюда!» Я взбесился. Не помню, кого еще в жизни я бил так ожесточенно, как этого парня. Я не только повалил его на пол, но стал пинать куда попало, пока не увидел его окровавленное лицо. Он назвал меня сыном врага народа. Я бил его до тех пор, пока меня не оттащили преподаватели. Через минуту я, озлобленный и взъерошенный, стоял перед директором школы. Директор школы сказала мне, что, если я когда-нибудь повторю содеянное, мне придется расстаться со школой. Я зло и вызывающе спросил её: «Вы тоже считаете, что мой отец враг? Если он враг, то и вы враг, потому что он давал вам рекомендацию для вступления в ВКП(б). Разве не вы аплодировали врагу после его доклада на последней партийной конференции? »
Директорша сменила тон разговора и уже спокойно сказала: «Не обращай внимания на глупости, которые тебе говорят». – «Как не обращать внимания, когда оскорбляют моего отца? Да я буду бить морду каждому, кто посмеет сказать о нем хоть одно плохое слово!» – почти прокричал я. «Ну ладно, иди, успокойся» – посоветовала мне директорша. «Я больше в школу не приду», – заявил я. «Ну это ты зря, тебе нужно продолжать учиться», – сказала она. На этом наш разговор закончился.
В школу я больше не пошел. Слышал, что за хулиганское поведение меня исключили из пионеров, но мне уже было всё равно.
Мой долг сейчас состоял в том, чтобы помогать беременной матери. Я колол дрова, топил печь, носил воду из колодца, бегал на рынок за продуктами. Одним словом, делал все для того, чтобы матери было легче. А весной отца вызвали в Москву, в ЦК ВКП(б), извинились за ошибку и вернули партийный билет.
Теперь наша жизнь проходила на новом месте. А занесла нас судьба в такую глухомань, которой мы в своей городской жизни не видывали. Этой глухоманью был шахтерский поселок в пятидесяти километрах от Свердловска, и назывался он Дегтярка. Все население этого поселка занималось добычей медной руды, именуемой в науке медным колчеданом. Именно здесь нашел себе работу только что восстановленный в рядах ВКП(б) мой отец, который получил должность парторга на одной из шахт рудника.
С этого началась наша новая полудеревенская жизнь. Нужно сказать, что именно в это время появился на свет мой младший брат Женька, и наша семья пополнилась родителями моей мамы, которые приехали из Новосибирска. В Новосибирске во время НЭПа дед пытался наладить производство конфет, но НЭП быстро закончился, и дед, разочарованный неудачей, решил поменять место жительства, поближе к детям. Я в шутку называл его нэпманом, за что он на меня очень сердился. Дед был человеком очень деятельным и, увидев, что наша семья стала большой, убедил отца построить собственный дом. Так и порешили: строить! Учитывая, что отец и мать целыми днями были на работе, а к физическому труду были равнодушны, все заботы по строительству дома легли на плечи деда и мои неприученные к физическому труду мышцы.
Мы с дедом возили на лошадях бревна, предназначенные для сруба дома, копали ямы под фундамент, ставили ограду для нашего единоличного владения и прочее, а все строительные работы вела бригада плотников, которых дед нанял для строительства сруба дома и его отделки. К этим нашим трудам внезапно добавилась еще одна, неожиданная забота. У моей мамы исчезло молоко и кормить новорожденного брата стало нечем. На семейном совете было принято решение: купить коз. И в нашем распоряжении оказалось «стадо» из пяти коз – очень своевольных животных, и мой брат, да и вся семья, оказались обеспеченными молоком.
Но животных нужно кормить, пасти, доить и вообще ухаживать за ними. Это целый университет. Доение коз взяла на себя бабушка. Пришлось ей вспомнить полузабытое с юности ремесло. Ну а вопрос корма пришлось решать нам с дедом. Летом козы живут на подножном корме, леса и поля в их распоряжении, а вот зимой им нужен корм, заготовленный хозяевами. Козы очень прожорливые животные, и нам с дедом пришлось летом готовить для них около двухсот берёзовых веников, которые запасали во время ежегодной заготовки топлива для печей. Этим топливом были берёзовые деревья, которые мы валили, разделывали и складывали в штабели для того, чтобы зимой по снегу, на лошадях вывезти их домой. Так вот, если раньше, когда мы жили без коз, сучья срубленных деревьев вместе с листвой сжигались на кострах, то сейчас эти сучья и листва пошли на изготовление веников для корма коз. Но чтобы накормить коз зимой, одних веников было недостаточно, кроме веников нужно было сено. Для этого мы получили у властей место для покоса, где косили траву, метали её в копны, а зимой по санному следу вывозили сено домой. Для меня все эти занятия были удовольствием. Я никогда не занимался физическим трудом, а тут вмиг превратился в пастуха, дровосека, косаря, коневода, водоноса и получил опыт общения с животными. Я окреп физически и в результате в свои двенадцать лет стал сильным и выносливым парнем.
Если подвести итог сказанному, то мы быстро превратились, по сути, в деревенских жителей и естественно переняли многие деревенские привычки: рано подниматься утром с постели, ходить все лето босиком, а зиму в валенках, выгонять коз на пастбище, а вечером встречать их, заготавливать для них корм и так далее.
Все это было школой жизни, и позже, когда я начал служить в армии, то не боялся никакого труда, никаких физических трудностей, ибо был и морально, и физически подготовлен к суровой армейской службе. За это я должен благодарить своего деда Айзика, который был ко мне суровым и требовательным и сам показывал мне пример добросовестного труда.
Конечно, были у нас с ним и неурядицы и стычки по мелочам, в которых виноват был всегда я, мой строптивый характер. Дед с детства был круглым сиротой, сам выбился в люди, стал лесником и действительно знал лес и все его тайны. А я дурак смел его учить.
Однажды при заготовке дров я начал спорить с дедом по вопросу: куда упадет дерево после того, как мы его спилим. Он утверждал, что дерево упадет вершиной на север, а я считал, что оно упадет вершиной на северо-восток, так как его ствол искривлен в ту сторону. Вопрос не праздный, ибо от того, куда упадет дерево, зависит наше решение: с какой стороны мне его нужно подрубать топором. В процессе спора дед разгорячился, стал называть меня молокососом, что он за свою жизнь повалил миллионы деревьев и на этом ремесле «все зубы проел» и так далее и тому подобное. Я его послушал и подрубил дерево с той стороны, на которую он указал. Результат: дерево упало вершиной в направлении, на которое указывал я. Нужно было видеть, в какое смущение это событие повергло моего учителя… Я сделал вид, что ничего не случилось, и пошел обрубать с упавшего дерева сучья. Жаль было старика. Но что поделаешь, порой и молокососы бывают правыми. А в целом мы редко конфликтовали. Я, учитывая его жизненный опыт и знания, всегда выполнял его требования и был для него хорошим помощником. Что касалось вывоза березовых бревен зимой, по санному пути, их распилки и превращения в нормальные дрова для топки печей, то это была «моя епархия» и здесь дед доверял мне полностью.
К сказанному добавлю, что дом построить полдела, а как быть с целиной, что его окружает. В центральных губерниях России целина это поле, а на Урале целина это лес или то, что от него осталось, то есть бесконечное количество пней и камней, которые нужно убрать, чтобы превратить свой участок земли в нормальную землю, на которой можно возделывать огород. Так вот, на территории, которая стала нашей собственностью, оказалось более ста сосновых пней и бесконечное количество горной породы, то есть мелких и крупных камней, которых становилось всё больше и больше, чем глубже мы углублялись в почву.
