Kitabı oku: «Берег Фалеза», sayfa 3

– Все это прекрасно, – сказал я, – но все-таки не объясняет мне этого недоразумения, не говорит мне, чего они боятся, что у них за идея.

– Кабы я знал! – сказал Кэз. – Яснее я сказать не могу.

– Вы, я думаю, могли бы спросить, – заметил я.

– Я и спросил, – ответил он. – Но вы должны были видеть, если вы не слепы, что вопросу придали иное значение. Я заступаюсь за белого, пока возможно, но когда я вижу, что сам попадаю в беду, то прежде всего думаю о собственной шкуре. Я много теряю от своего добродушия и беру на себя смелость сказать, что вы проявляете странную благодарность человеку, который попал в эту передрягу по вашему делу.

– Есть одна вещь, о которой я думаю, – сказал я. – Вы сглупили, что так много возились с Вигуром. Утешительно, что вы не очень много заботились обо мне: вы ни разу даже не зашли ко мне. Сознайтесь, вы знали об этом раньше?

– Я не был у вас – это факт. Это вышло случайно, и это меня огорчает, Уильтшайр. Относительно же посещения в настоящее время я буду совершеннно откровенен.

– Вы хотите сказать, что не придете? – спросил я.

– Крайне прискорбно, старина, но таково положение, – сказал Кэз.

– Короче говоря, боитесь? – заметил я.

– Короче говоря, боюсь, – ответил он.

– А я так и останусь под табу ни за что, ни про что? – спросил я.

– Говорят вам, табу нет. Просто канаки не желают сближаться с вами, и все тут. Кто их может принудить? Мы, торговцы, пренесносный народ, надо заметить: заставляем бедняг-канаков отменять законы, снимать табу, когда для нас это выгодно. Но не имеете же вы право рассчитывать, чтобы закон обязывал жителей посещать ваш магазин – хотят ли, не хотят ли они этого? Не скажете же вы мне, что вы злитесь на это? Если же и злитесь, то странно предлагать то же самое и мне. Я должен вам поставить на вид, Уильтшайр, что я сам торговый человек.

– Не думаю, что на вашем месте я стал бы говорить о злобе, – сказал я. – Насколько я вижу, дело обстоит так: никто не ведет торговли со мною, и все ведут сношение с вами. Вам доставляют копру, а мне приходится убираться к черту и трепетать. Туземного языка я не знаю, вы единственный, достойный внимания человек, говорящий по-английски, и вы возбуждаете злобу, намекаете, что жизни моей грозит опасность и все, что можете сказать мне, что причина вам неизвестна!

– Это именно все, что я могу вам сказать, – подтвердил он. – Не знаю… Желал бы знать…

– Значит, вы поворачиваете мне спину и предоставляете меня самому себе? Так? – спросил я.

– Если вам угодно придавать моему поведению такое гадкое значение, – сказал он. – Я не смотрю так, я просто говорю, что желаю отстраниться от вас, потому что если я этого не сделаю, то сам попаду в беду.

– Милый вы сорт белолицего, – заметил я.

– О, я понимаю ваше возмущение. Меня самого это возмутило бы. Я готов извиниться.

– Можете идти извиняться куда-нибудь в другое место. Вот моя дорога, вот ваша.

Мы разошлись. Я пошел прямо домой в сильном раздражении и нашел Умэ разбирающейся в куче товара, как ребенок.

– Послушай! Довольно дурить! Наделала кутерьмы, будто без этого мне мало хлопот. Я, кажется, говорил тебе приготовить обед.

Я проявил в своем обращении некоторую грубость, заслуженную ею. Она сразу вытянулась передо мною, как часовой перед офицером, потому что, надо заметить, она была хорошо воспитана и питала большое уважение к белым.

– А теперь ты, как здешняя, должна это понять. За что на меня наложено табу? Или если табу нет, то почему народ меня боится?

Она стояла и смотрела на меня своими, похожими на блюдечки, глазами.

– Вы не знаете? – прошептала она наконец.

– Нет. Откуда мне знать? В том месте, откуда я приехал, такой глупости нет.

– Эз вам не сказал? – спросила она.

Эзом называли туземцы Кэза, что значит чужеземец или необыкновенный, а может быть, – сухое яблоко; хотя, вернее всего, это было его собственное имя, переделанное на канакский лад.

– Не многое сказал, – ответил я.

– Черт возьми Эза! – воскликнула она.

Вам, может быть, покажется забавным вырвавшееся у этой канакской девушки восклицание. У нее это было ни проклятие, ни гнев – ничего подобного. Она не сердилась и сказала просто и серьезно. Она стояла, говоря это. Не могу в точности сказать, чтобы до или после этого я видел женщину подобную этой, и это поразило меня до онемения. Затем она сделала что-то вроде поклона, но очень гордо, и подняла руки.

– Мне совестно, – сказала она. – Я думала, вы знаете. Эз мне сказал, вы знаете, он сказал, вам все равно, сказал, вы очень меня любите. Табу относится ко мне, – сказала она, дотрагиваясь до своей груди, как в день нашей свадьбы. – Я уйду, и табу уйдет. И вы добудете много копры. Вам, я думаю, будет гораздо приятнее. Тофа, алии! – сказала она по-канакски. – Прощайте, господин!

– Остановись! – крикнул я. – Не спеши!

Она с улыбкой покосилась на меня.

– Да ведь у вас будет копра, – сказала она так, как предлагают ребенку сахар:

– Выслушай меня, Умэ, – сказал я. – Я не знал – это факт, и Кэз, кажется, бессовестно надул нас обоих. Теперь я знаю и не сержусь. Я чересчур сильно люблю тебя. Не уходи, не оставляй меня, у меня большое горе.

– Вы меня не любите, вы говорили мне худые слова, – воскликнула она и, бросившись на пол, начала плакать.

Я не ученый, но не вчера родился, и подумал, что худшее миновало. Она лежала, повернувшись лицом к стене, сотрясаемая рыданиями как ребенок, так что даже ноги подпрыгивали. Странно, как это трогает человека, когда он влюблен. Тут уж нечего ломаться, что, мол, она жалкая «канака» и прочее, – я был влюблен в нее или почти влюблен. Я попытался взять ее руку – она не позволила.

– Смысла нет так плакать, Умэ! – сказал я. – Я желаю, чтобы ты оставалась здесь… Мне нужна моя женушка… Я говорю правду.

– Говорите неправду, – рыдала она.

– Хорошо! Я подожду, пока ты успокоишься, – сказал я, сел рядом с нею на пол и стал гладить ее по волосам. Она сначала отшатнулась, потом будто перестала замечать меня, затем рыданья постепенно стихли и прекратились, после чего она повернулась ко мне и подняла голову.

– Вы говоритеправду? Вы меня любите? – спросила она.

– Ты, Умэ, для меня дороже копры всего Южного океана, – сказал я. Это было чересчур сильно сказано, но самое странное это то, что я так думал.

Она обняла меня, прижалась ко мне лицом – так целуются на островах – и смочила меня своими слезами. Сердце мое отдалось ей всецело. Никогда никто не был мне ближе этой темнокожей девушки. Все вместе взятое вскружило мне голову. Она была достаточно мила. Она, казалось, была моим единственным другом в этом странном месте, и мне стало стыдно, что я так грубо говорил с нею; она женщина, жена моя, кроме того, ребенок. Мне было горько за нее, и я чувствовал во рту соль ее слез.

Я забыл и Кэза и туземцев; забыл, что ничего не узнал об истории, а если и вспомнил, то лишь для того, чтобы изгнать воспоминание; забыл, что не добыть мне копры, и таким образом нечем будет жить; забыл своих хозяев и странную услугу, оказанную им мною, когда я предпочел их делу свой личный каприз; забыл даже, что Умэ была не настоящая жена, а просто обольщенная девушка, и обольщенная достаточно гнусно. Но это значит забегать чересчур далеко вперед. Я дойду до этого рассказа потом.

Было уже лоздно, когда мы вспомнили об обеде. Печь погасла и остыла. Мы снова растопили ее, и каждый готовил свое блюдо, помогая и мешая друг другу, устроив из этого игру как дети. Я так жаждал ее близости, что за обедом посадил ее себе на колени и, придерживая ее одною рукою, ел другою. Я сделал большее: она была, вероятно, самой худшей из созданных Богом кухарок, и от блюда, к которому она прикладывала руки, вероятно, стошнило бы порядочную лошадь, а я угощался в этот день стряпней Умэ, и был доволен как никогда.

Я не притворялся ни перед нею, ни перед самим собою. Я понимал, что совершенно погиб, и она могла одурачить меня, если бы хотела. Это-то, вероятно, и побудило ее разговориться. Она поверила, что мы друзья. Сидя у меня на коленях и кушая мое блюдо, в то время как я, дурачась, ел ее, она рассказала мне очень многое о себе, о своей матери, о Кэзе. Всеэто было бы очень утомительно и составило бы целую брошюру, если бы я изложил рассказ на ломаном туземном языке; но я расскажу вкратце по-английски одно обстоятельство, близко меня касающееся, как вы скоро увидите.

Она родилась на одном из пограничных островов, прожила в тех местах только года два-три с белым человеком, который был женат на ее матери и умер. В Фалезе они живут только год. До этого времени они большей частью переезжали с места на место за белым человеком, бывшим одним из тех перекати-поле, которые гоняются за легкой наживой, толкуют о поисках золота, основываясь на радужных надеждах; если человек хочет такого дела, которого ему хватит на всю жизнь, пусть откажется от погони за легкой наживой. Тут надо и поесть, и выпить; им давай и пиво, и кегли; вы никогда не услышите, чтобы они умирали от голода, и редко увидите их трезвыми; что же касается постоянного спорта, петушиный бой тут не то, что в провинции. Как бы ни было, этот пройдоха всюду таскал за собой жену и дочь, но большею частью по таким, стоящим особняком островам, где не было полиции, и где он надеялся на легкую наживу. У меня был собственный взгляд на этого старика, но я был очень доволен, что он уберег Умэ от Апии, Папеете и блестящих городов. Наконец он наткнулся на этот остров, открыл – Господь его ведает как – какую-то торговлю, по обыкновению все время пьянствовал и умер, ничего не оставив, кроме клочка земли на Фалезе, полученного им за долг. Это-то и побудило мать и дочь приехать и поселиться там. Кэз, кажется, покровительствовал им, насколько мог, и помог им построить дом. Он был в то время очень добрый, давал Умэ работу и, несомненно, имел на нее виды с самого начала. Только они успели устроиться, подвернулся молодой человек – туземец, хотевший жениться на ней. Он был незначительный старшина, у него было в семье несколько прекрасных матов и старых песен, и сам он был «очень мил», по словам Умэ; словом, в общем это была удивительная партия для бедной девушки и притом не островитянки. При первом слове об этом я вдруг почувствовал чувство ревности.

– Ты хочешь сказать, что вышла бы за него замуж? – воскликнул я.

– Иое, да, – сказала она. – Я очень его любила!

– Хорошо! Ну, а вдруг я приехал бы после?

– Вас я теперь еще больше люблю, – сказала она. – Положим, я вышла за Ионе, я хорошая жена. Я не простая канака. Хорошая девушка! – сказала она.

Мне оставалось довольствоваться и этим. Но уверяю вас, что дело это меня ни капельки не интересовало. Конец истории мне понравился не больше начала, потому что этот самый предполагаемый брак и был причиной всех бед. Кажется, до этого на Умэ и ее мать хотя и смотрели свысока, как на бедняков и чужеземок, но не обижали. Даже при появлении Ионе общество волновалось менее, чем можно было ожидать. Потом вдруг, месяцев за шесть до моего приезда, Ионе покинул ее и уехал. С того самого дня до настоящего времени Умэ и ее мать оказались совершенно одинокими: никто к ним не заходил, никто не разговаривал. Придут в церковь – другие женщины отодвигают от них свои маты и оставляют их изолированными. Это было настоящее отлучение, как бывало в средние века. Причины этого и смысла никто не знал. «Вероятно, какая-нибудь „Тала-пепело“, – сказала Умэ, – какая-нибудь ложь, какая-нибудь клевета». Умэ знала только, что девушки, завидовавшие ее счастью с Ионе, упрекали ее за его бегство и, встречая ее в лесу, кричали ей, что она никогда не выйдет замуж. «Они говорили мне, что нет человека, который на мне женится. Он будет бояться», – сказала она.

Только одна душа и заходила к ним после этого – мастер Кэз, но и он остерегался, и если бывал, то только по вечерам. Вскоре он открыл свои карты, то есть стал ухаживать за Умэ. Я был недоволен и по поводу Ионе, но когда в дело вмешался Кэз, я резко перебил ее.

– Что же, ты и Кэза тоже находила «очень милым», – спросил я с презрением. – Его тоже «очень любила»?

– Вы говорите глупости, – ответила она. – Белый человек приходит, я выхожу за него все равно как за канака, а он женится на мне как на белой. Положим, он не женится, уйдет прочь, женщину он оставит. Он все равно как вор – только обещает… Лживое сердце – не могу любить! Вы женились на мне. У вас большое сердце – вы не стыдитесь островитянки. За это я вас очень люблю. Я горда.

Не знаю, чувствовал ли я себя когда-либо в жизни отвратительнее. Я положил вилку, отстранил «островитянку» и начал ходить по комнате. Умэ следила за мной глазами, потому что была встревожена. Нисколько не удивительно! Слово «встревожен» ко мне не подходило. Мне так хотелось, и я так боялся очистить свою душу от грязи, в какой она обреталась.

В этот момент донесся с моря звук пения. Он прозвучал близко и отчетливо, когда лодка обогнула мыс, и Умэ, подбежав к окну, крикнула, что это объезжает «мисси».

Странно, что я обрадовался миссионеру; но как это ни странно, а это было верно.

– Останься, Умэ, в этой комнате и не трогайся с места до моего возвращения, – сказал я.

Глава III
Миссионер

Когда я вышел на веранду, миссионерская лодка входила в устье реки. Это был длинный вельбот, окрашенный в белый цвет, с небольшим наметом у кормы. Туземец-пастор сидел у кормы, управляя рулем. Двадцать четыре весла сверкали и погружались в такт песни, которую запевал стоявший под навесом миссионер в белой одежде, с книгою в руке. Это ласкало и зрение, и слух. На островах нет картины красивее миссионерской лодки, с хорошим экипажем и хорошими голосами. Я с полминуты любовался ею, отчасти с завистью, быть может, а затем направился к реке.

К тому же месту стремился с противоположного берега другой человек; но он бежал и попал первым. То был Кэз. Он, несомненно, имел целью отстранить меня от миссионера, который мог бы послужить мне посредником. Но я думал совсем о другом. Я думал о том, как он надул нас относительно брака и пытался наложить руку на Умэ до этого, и один его вид привел меня в бешенство.

– Прочь отсюда, подлый негодяй! – крикнул я ему.

– Что вы сказали? – спросил он.

Я повторил свои слова, приправив их проклятием.

– Если я когда-нибудь поймаю вас на расстоянии шести сажен от моего дома, я пущу пулю в вашу прыщавую рожу.

– У себя в доме можете делать, что угодно, – сказал он. – Я и не думаю туда идти; а здесь место общественное.

– Это такое место, где я имею частное дело, – сказал я, – и не желаю, чтобы меня подслушивала такая собака как вы. Предупреждаю вас – убирайтесь.

– Не принимаю вашего предупреждения, – ответил Кэз.

– Так я вам покажу, – сказал я.

– Посмотрим, – сказал он.

Он был ловок на руку, но не обладал ни ростом, ни силою, и в сравнении со мною это было хрупкое создание. Кроме того, я дошел до высшего предела бешенства и готов был грызть железо. Я хватил его раз-другой так, что у него голова затрещала, и он свалился.

– Довольно с вас? – спросил я. Он смотрел весь бледный, смущенный, и кровь текла по его лицу, точно вино сквозь салфетку. – Ну, что? Довольно с вас? – крикнул я снова. – Отвечайте! И нечего тут валяться, а не то я начну вас пинать ногами.

Он сел, поддерживая голову, – видно было, что она у него кружится, а кровь текла на его куртку.

– На этот раз довольно, – сказал он. И, поднявшись, шатаясь, побрел той же дорогой, по которой пришел.

Лодка причалила к берегу. Я видел, что миссионер сложил книгу и спрятал ее. «Поймет, по крайней мере, что я за человек», – подумал я, смеясь про себя.

За долгие годы жизни на Тихом океане это был мой первый обмен слов с миссионером, не говоря уже о просьбе об одолжении. Я их недолюбливал – ни один коммерсант их не жалует. Они смотрят на нас свысока и не стараются даже скрыть это; кроме того, они быстро оканакизируются и сходятся ближе скорее с туземцами, чем с такими же белыми, как они сами. На мне была нарядная полосатая куртка, я, конечно, оделся прилично, отправляясь к старшинам, но готов был пустить камнем в миссионера, когда увидел его в настоящем мундире из грубой белой парусины, в шлеме, белой рубашке и желтых сапогах. Когда он подошел ближе, с любопытством посматривая на меня (из-за драки, надо полагать), я заметил, что он смертельно болен, и действительно, у него был только что сильный пароксизм лихорадки на лодке.

– Мистер Терльтон, если не ошибаюсь? – спросил я, так как узнал его имя.

– А вы, должно быть, новый торговец? – сказал он.

– Прежде всего я должен вам сказать, что я не сторонник миссионеров, – сказал я, – и нахожу, что вы и вся братия ваша причиняете большой вред, пичкая туземцев бабьими россказнями и всяким вздором.

– Вы вправе думать все, что вам угодно, – возразил он несколько сердито, – но я вовсе не обязан выслушивать ваши мнения.

– Вышло так, что вам пришлось их выслушать, – ответил я. – Сам я не миссионер и не поклонник их; я – купец, самый заурядный, Богом отверженный, низкорожденный белолицый и британский подданный из тех, которых вы с удовольствием стерли бы с лица земли. Ясно, надеюсь!

– Да, любезный. Это скорее ясно, чем прилично, – заметил он. – Когда вы протрезвитесь, вы пожалеете об этом.

Он хотел было пройти, но я остановил его. Канаки начали ворчать. Должно быть, им не понравился мой тон, потому что я разговаривал с этим человеком так же свободно, как разговаривал бы с вами.

– Теперь вы не можете сказать, что я вас обманул, – сказал я, – и я могу продолжать. Мне нужна услуга… Мне в действительности нужны две услуги, и если вы потрудитесь оказать мне их, я, может быть, приобрету большее уважение к тому, что вы называете нашим христианством.

Он помолчал минутку, потом улыбнулся.

– Странный вы человек, – сказал он.

– Я таков, каким Бог сотворил меня, – ответил я. – Я себя за джентльмена и не выдаю.

– Я не вполне этому верю, – сказал он. – Что же я могу для вас сделать, мистер…

– Уильтшайр, – подсказал я. – Хотя меня большею частью зовут Уилшир, но пишется Уильтшайр, и так и выговаривается, когда туземцам удается справиться со своим языком. Что мне нужно? Я сейчас скажу вам первое. Я – то, что вы называете – грешник, а я называю «дрянь», и желаю, чтобы вы помогли мне уладить дело с одной особой, которую я обманул.

Он обернулся к матросам и сказал им что-то по-канакски.

– Я к вашим услугам, – сказал он, – но только на время обеда моих матросов. Я должен ехать гораздо дальше вниз по берегу до наступления вечера. Мне пришлось пробыть до утра в Папа-Малула, а меня завтра вечером ждут в Фалэ-алии.

Я молча повел его к себе и был очень доволен собой в разговоре, потому что я люблю, когда человек сохраняет чувство самоуважения.

– Меня очень огорчила ваша борьба, – сказал он.

– О, это часть истории, которую я желаю вам рассказать, – сказал я. – Это услуга номер два. Когда вы услышите ее, вы скажете мне, огорчены вы или нет.

Мы вошли прямо через магазин, и я был удивлен, что Умэ прибрала обеденные принадлежности. Это было так непохоже на ее привычки, что я понял, что она это сделала из благодарности, и полюбил ее еще больше. Она и мистер Терльтон назвали друг друга по имени, и он был с нею внешне очень вежлив. Но я об этом не думал. Они всегда бывают вежливы с канаками и только с нами, белыми, разыгрывают господ; а кроме того, я до сих пор не очень-то нуждался в Терльтонах. Я собирался исправить свою ошибку.

– Дай-ка, Умэ, наше брачное свидетельство, – сказал я. Она опешила. – Полно! Ты можешь мне поверить. Достань его.

Оно, по обыкновению, было при ней. Она, наверно, считала его пропуском в рай и думала, что если она умрет, отдав его, то попадет в ад. Я не видел, куда она его спрятала в первый раз, и не видел теперь, откуда она его вытащила, – оно точно прыгнуло ей в руку, вроде фокусов Блавацкой в газетах. Но все островитянки это умеют, и я думаю, что они учатся с детства. Я взял у нее свидетельство.

– Меня, видите ли, обвенчал с этой девушкой Черный Джек, – сказал я. – Свидетельство составлено и написано Кэзом; оно представляет собою шикарное литературное произведение, честное слово! С той поры я заметил, что все настроены против жены и против меня, и что, пока я буду жить с нею, торговли мне вести нельзя. Что сделал бы другой человек на моем месте? – спросил я. – Прежде всего, он, вероятно, поступил бы так…

Я изорвал свидетельство и бросил его на пол.

– Ауэ (увы)! – вскрикнула Умэ и всплеснула руками.

– А во-вторых, – продолжал я, взяв ее за руку, – если он был бы тем, что я называю человеком, и кого вы назвали бы человеком, мистер Терльтон, – он привел бы девушку к вам или к другому какому-нибудь миссионеру и сказал бы: «Я неправильно женился на этой женщине, но я отношусь к ней с большим уважением и хочу жениться на ней по-настоящему». Устройте это, мистер Терльтон. И, пожалуй, лучше будет, если вы сделаете это на туземном языке, потому что это будет приятно моей супруге, – сказал я, назвав ее сейчас же настоящим именем жены человека.

Таким образом, нас сочетали браком в нашем собственном доме в присутствии двух матросов в качестве свидетелей. Пастор молился довольно долго, хотя не так долго, как некоторые, и пожал нам обоим руки.

– Мистер Уильтшайр, – сказал он, окончив обряд и выпроводив свидетелей, – позвольте мне поблагодарить за доставленное мне живейшее удовольствие. Редко совершал я брачную церемонию с большим душевным волнением.

Это называется разговаривать! Он еще много говорил по этому поводу, и я готов был выслушать все имеющиеся у него в запасе сладкие речи, так как чувствовал себя отлично, но Умэ была чем-то озабочена во время венчания и прямо спросила:

– Как это вы ушибли руку?

– Спросите голову Кэза, любезная супруга, – ответил я.

Она завизжала и запрыгала от радости.

– Не особенную-то христианку вы сделали из нее, – заметил я мистеру Терльтону.

– Мы не считали ее одной из худших, – возразил он, – в то время как она жила в Фалэ-алии, и если Умэ питает злобу, то я склонен думать, что у нее есть серьезная причина.

– Вот мы и добрались до одолжения номер два, – сказал я. – Я вам расскажу нашу историю и посмотрю, не сможете ли вы несколько разъяснить ее.

– Длинная история? – спросил он.

– Да, хорошенький рассказец! – воскликнул я.

– Хорошо. Я пожертвую вам все находящееся в моем распоряжении время, – сказал он, взглянув на часы. – Но, скажу вам откровенно, я с пяти часов утра ничего не ел, и если вы не можете накормить меня чем-нибудь, то мне, пожалуй, не придется поесть раньше семи-восьми часов вечера.

– Мы угостим вас обедом, клянусь Богом! – воскликнул я.

Я несколько попался со своей клятвой, когда дошло до дела; попался также и миссионер, надо полагать, хотя он поблагодарил нас и сделал вид, что смотрит в окно.

Мы на скорую руку приготовили ему угощение. Мне пришлось поручить хозяйке принять для виду участие в этом деле, и ей же я предоставил приготовление чая. Вряд ли когда приходилось мне пить такой чай, какой вышел у нее. Это было не самым худшим, потому что она, считая соль extra европейским вкусом, превратила мое тушеное мясо в морскую воду. Мистер Терльтон получил из него обед, сильно приправленный перцем, но зато его все время занимали разговором. Во время приготовления обеда и после, когда он притворялся, что ест, я рассказывал ему о Кэзе, о береге Фалеза, и задаваемые им вопросы показывали, что он следит за рассказом.

– Боюсь, что у вас опасный враг, – сказал он наконец. – Кэз очень умен и, кажется, действительно зол. Надо вам сказать, что я около года следил за ним и вынес самое скверное впечатление из наших встреч. В то время, когда последний представитель вашей фирмы так неожиданно бежал отсюда, я получил от Нему, туземного пастора, письмо с просьбою приехать при первом удобном случае в Фалеза, так как вся его паства приняла католичество. Я вполне доверяю Нему, но боялся показать, как легко нас было обмануть. Всякий, слушая его проповеди, убедился бы, что это удивительно талантливый человек. Все островитяне легко приобретают некоторое красноречие и умеют осветить энергией и фантазией полученные ими из вторых рук проповеди. Проповеди же Нему принадлежали лично ему, и я не могу отрицать, что нашел их довольно изящными. Сверх того, он интересовался и мирскими делами, не боялся труда (он хороший плотник) и сумел завоевать большое уважение среди соседних пасторов, так что мы полушутя, полусерьезно прозвали его епископом Востока. Одним словом, я гордился этим человеком. Смущенный его письмом, я воспользовался случаем и приехал сюда. Утром, до моего приезда, Вигур был отправлен на судно «Лайон». Нему был в отличном настроении, по-видимому, стыдился своего письма и совершенно не желал объяснить его. Этого, конечно, я допустить не мог. и он наконец признался, что его смутило то, что его прихожане крестятся, но с тех пор, как ему объяснили значение крестного знамения, он успокоился, потому что у Вигура был «дурной глаз» – вещь обыкновенная в одном европейском государстве, называемом Италией, где такого рода дьявольский глаз часто поражает людей насмерть, а крестное знамение есть заклинание против его силы.