Kitabı oku: «Жадность», sayfa 2

Наконец, Федьку стеганула догадка, что они заблудились. Вроде и блукать негде, но сколько идут, а дойти не могут. Видать чёрт их водит, к колдуну не пускает. А вдруг он зря на чёрта думает? Вдруг это ангелы не дают им свои души колдуну заложить? Мамка упорно двигается вперёд, но ушли по темноте, пошли не по дороге, могли сбиться. Вот только одно: тут сколько не иди, а к реке всё одно выйдешь. Но дойти, почему-то не получается, уже и светло стало, а реки всё нет и нет. Ноги ещё болят, по снегу идти не шутка, колени чуть не к груди поднимаешь, разбрасываешь снег, раздвигаешь его, но с каждым шагом это всё тяжелей и тяжелей.

Выбираясь из очередного сугроба, Федя заметил далеко впереди, по левую руку, огромный холм, покрытый снегом. Прям, как отец когда-то сказывал, про горы и снежные вершины.

«Как же я мог про тебя забыть? – пронеслась испуганная мысль. – Если идти по дороге, мы должны пройти рядом с холмом Древних Воителей, но раз он далеко в стороне, нам нужно брать влево. Так мы к дороге и выйдем!».

Этот двадцатисаженный холм всегда был зна́ком, что ты приближаешься к реке. Сейчас Федя очень испугался, что совсем про него забыл. А что, если у него дедовская слабая память?

Дед Феди, отец отца, в шестьдесят лет стал скорбен умом. Многое забывал, многое придумывал, мог заблудиться в селе, а бывало, что он путал дома и на ночлег мог прийти совсем в другую избу. А был случай, когда он среди ночи к соседям на полати полез. Соседка, когда почувствовала, что к ней прижимается и муж, и другой мужик, заорала так, что всех собак в округе переполошила. Бабка Глафира тогда говорила, что был бы молодой, она бы не кричала, или кричала совсем не так. Все хохотали, но Феде было не до смеха. Ему было жалко и страшно видеть как рассудительный, работящий дед превращается в старую развалину с умом ребёнка, а думать о том, что такая будущность ждёт и его, было невыносимо жутко. Когда два года назад дед умер, Федя плакал, но помнил, как мамка сказала отцу: «Грех так говорить, но на душе легче, словно холм Древних с плеч свалился». И вот теперь он забыл про этот холм. Наверное, так бы и не вспомнил, если бы не увидел, но зато теперь Федя был уверен: до дома Митрича недалеко.

Мелкая, низенькая избушка с шапкой снега на крыше, двумя оконцами смотрела на измотанные, заснеженные фигурки сына и матери.

Мама постучала в окно, но никто к ним не вышел. Тогда они прошли в распахнутые настежь ворота, по тропке, вычищенной от снега, дошли до двери в избу и остановились перед огромными воротами сарая. Из-за ворот раздавалось коровье мычание, фырканье лошадей, а на снегу Федька заметил следы лошадиных копыт. Вот только лошадиных ли? Да и откуда у него лошади? В деревню он всегда приезжал на одной, а то и вовсе на своих двоих топал. А может, наколдовал себе кобыл и жеребцов? Колдун он, али нет? Фёдор застыл в раздумьях, а в сердце всё глубже проникал страх.

Он быстро сообразил, почему мама не спешит заходить в жилище колдуна. Раз он к ним не вышел, значит – не хочет видеть гостей, тем более таких, которым что-то нужно, а ежели его нет в доме, но они зайдут, не рассердится ли он? Тогда Федя и услышал гулкий железный стук. Он шёл с дальнего края двора. Такой двор он видел только у Телегиных. Но Телегиным за заслуги сначала землю подарил старый граф, а потом новый ещё добавил. А колдуну, за какие такие заслуги? И это наколдовал? Тогда, пожалуй, мог и получше расстараться: у самой зажиточной семьи в селенье землицы было даже больше. Однако и здесь, есть где разгуляться. Звук разносился из небольшой бревенчатой избы на конце надела. Из её чёрной трубы валил дым, и Федька быстро догадался: это и есть диаволова кузня.

По расчищенной от снега тропке, ведущей к дверям кузни, они и двинулись.

Федя всматривался в тропинку, на оставленные следы на снегу, но видел только отпечатки сапог, а ожидаемых следов копыт, так и не приметил. Рядом с кузней следов было много, а из-за приоткрытой двери, помимо громких железных ударов, слышались громкие возгласы и довольный хрипловатый смех. У Фёдора перед глазами встала картинка: проклятый колдун, враг рода людского, мучает какого-то грешника, довольно хохочет, а потом снова лупит его по железным оковам. Федьку аж передёрнуло от этого! Он совершенно не хотел заходить внутрь, но мама растворила дверь шире и проскользнула в кузницу.

«Не стой столбом, – сказал он себе. – Хоть помочь не смогу, так хоть сгинем вместе. Илюху только жалко, так и не дождётся он нас. Но хоть с голодухи не помрёт. Хлеб на лавке слопает, а там, глядишь, и люди чем помогут». Федька глубоко вздохнул и переступил порог.

Глаза его, после яркой белизны снежного покрова, увидели сначала только кузнеца, стоявшего рядом с горном. Митрича в полумраке кузни Федька узнал не сразу. Голое по пояс тело, словно пылало огнём, огненные всполохи, казалось, зажигались прямо на мускулистых руках. А больше всего поразило то, что он подносил к лицу оранжевую полосу, от которой сыпали искры. Федя подумал, что кузнец сейчас проглотит эту искрящую штуковину или сожжёт себе глаза, но Митрич поднёс полоску к чёрной бороде, прикоснулся к волосьям и довольно, радостно захохотал.

– Ну что, сдалась, стервь неведомая?! – прохрипел он сильным голосом, а потом кинул огневушку в бадью с водой. Полоска, злобно зашипев, подняла облачко пара и мгновенно провалилась на дно.

Окон в кузне не было, даже махоньких, и Федька быстро-быстро заморгал, чтобы скорее прогнать снежную слепоту. Как всегда моргание помогло, и вот он уже отчётливо видел необычайно белые стены, на которых играли отсветы кузнечного пламени, и маму, застывшую возле стены.

Митрич заметил вошедших, смущенно крякнул и выронил из руки небольшие клещи. Виновато улыбнувшись, он прохрипел:

– Я тут…кхмм…немного увлёкся. Люблю поработать, когда один. Увлекаюсь, когда никто не тревожит.

Теперь Федя видел, что мужик весь потный, будто бы из речки вылез, а языки пламени на теле – блики пылающего горна.

– Так это?.. Вы чего тут? – спросил кузнец. – Случилось чего, с села в такую погоду пешком переть?

Тут мама очнулась, сунула руку в суму и вытащила каравай. Упав на колени, протянула хлеб Митричу и запричитала.

Колдун оказался неправильный: растерялся, зачесал в затылке – не такими Федьке представлялись колдуны. Вроде и голос мощный, и творил что-то непотребное, а сейчас выглядит как обычный мальчишка. Феде даже стало неловко и за него, и за убивавшуюся мать. Он-то знал, о чём просит мама, но тоже мало что понимал в её крикливых рыданиях. Митрич попытался что-то сказать, но она не слушала, а только пихала ему в руки хлеб: дескать, возьми да помоги. Кузнец в растерянности посмотрел на Фёдора, но он только плечами пожал и уставился в земляной пол.

Митрич набрал в грудь воздуха и рявкнул:

– Замолчи, слышишь, молчи!!

Мамкин рёв разом оборвался, и она испуганно замерла.

– Вы это, погодите тут немножко. Щас я, оботрусь, пойдём в хату, там всё расскажешь. Только не скули боле, уши болят от твоих воплей.

Митрич выскочил за дверь, как показалось Федьке, с облегчением, а гостей оставил в горячей, раскалённой кузне.

Мама пустым взглядом смотрела на пылающий кузнечный огонь, а Федька был рад, что колдун выбежал, и с интересом рассматривал кузницу.

Кроме бадьи с водой, рядом со всё ещё пылающим кузнечным очагом, внимание Феди привлёкли: верстачок с двумя тисками, большими и малыми; точильный камень с ремнями и педалькой; стол с клещами всех размеров, с зубилами да молотками; ящик с «горюч-камнем», который многие называли углём и ценили за тепло, но в их селе этот камень был дорогой редкостью. Он подошёл к белой стене и провёл по ней пальцем. Гладкая, ничуть не шершавая, мелом не мажется, золой тоже, как в избе – точно, колдовские проделки. На земляном полу Федя заметил кувалду и, оглянувшись на дверь – не идёт ли хозяин? – поднял её, перекинул из одной руки в другую. Он так и стоял, играя с молотом, когда открылась дверь.

– Я так думаю, что пойдём-ка… – начал по-деловому кузнец-колдун, но внезапно осёкся и заинтересованно уставился на Федьку.

Мамка тут же, не вставая с колен, развернулась и всё так же, протягивая кузнецу каравай, заблажила. Колдун поморщился, прикрикнул бабе молчать и предложил Феде выйти вместе с ним.

От этого предложения Федьке стало не по себе, внутри всё задрожало, но он проследовал к выходу за кузнецом. Кувалду оставил при себе, подумав:

«Ежели чего, сил хватит, чтобы ему прямо промеж глаз садануть. Авось не успеет сколдовать».

Федя вышел и опять заморгал. После полутьмы кузницы, снег ослепил его, заскрипев под отцовскими валенками.

Митрич смотрел на него с доброй усмешкой, подождал, когда паренёк проморгается и спросил, выразительно глядя на молот в его руках:

– Как тебе молот, не тяжёл?

Федька замотал головой: мол, не тяжёл.

– Чего ж ты его в кузне не оставил? Али ты надежду имеешь, меня моим же молотом в лоб поцеловать?

Федька в смущении посмотрел в сторону да уставился на голые яблони, растопырившие ветки, обсыпанные снегом.

– Ну так что, Федя? Тебя же Федькой звать? Я не путаю?

Теперь Фёдор закивал: мол, не путаешь.

– Вот видишь, ничего не напутал. Стало быть, и с поцелуем по лбу угадал. Ну, так на то меня колдуном и кличут. Нешто не знаю, что про меня в деревне сказывают? Мы колдуны такие, сами себя боимси. Что пришли-то?

Федя, продолжая из руки в руку перекидывать кувалду, или как назвал колдун молот, пропыхтел:

– Да мы…это… Мамка скажет, она знает что…

– Брось молот, – жёстко прохрипел кузнец, – с ним не каждый мужик управится. Бросай!

Руки Феди разжались, и молот рухнул на снег.

– А теперь сказывай. Мать твою слухать – ухи не жалеть.

Мальчишка оглянулся на дверь кузни, но мама почему-то не появлялась. Федя собрался с мыслями, но выпалил совсем не то, что хотел.

– Мамку из кузни выпусти, выпусти дядька Митрич, брат у меня болеет, совсем плохой, вот она хлебу и испекла, чтоб ты помог, значит!

– Давно болеет? Брат твой.

Федя растерялся. Сколько он себя помнил, столько Илюха и болеет, но как ответить точно? А мамку, проклятый колдун выпустить не хочет, ухи у него, видите ли, болят.

– Давай, вспоминай быстрей, я-то тут без шубейки стою, а мороз не дядька.

Только тут Федька обратил внимание, что на кузнеце кроме штанов, в которых обычно ходят летом и сапог, хороших, дорогих, хромовых, ничего больше нет, окромя чернющей бороды да таких же волос по самые плечи. Федя посмотрел на свои-отцовские валенки и завистливо вздохнул.

– Да ты не завидуй, глядишь, и у тебя такие же будут, – усмехнулся кузнец. – Сказывай, когда брат заболел?

– Так давно. Как четыре-пять годков исполнилось, так и болеет.

– И что, совсем не выздоравливает? – хмыкнув, спросил Митрич.

– Выздоравливал. Ненадолго, а потом снова болеет. Кашляет, хрипит, в жару мечется, стонет да плачет.

– Бредет?

– Чего?

– Заговаривается брат твой, когда на него жар нападает?

Федя подумал, утвердительно кивнул и добавил:

– Только года два почти, он только болеет. Немного ест, чуть-чуть пьёт, а в себя почти не приходит. Чего мы токмо не делали, болеет Илюха и всё тут.

– Что ж вы делали? – с подковыркой поинтересовался Митрич.

– Да много, много!.. Батька даже дохтура с городу привозил, но то давно, года три, почитай, прошло, – затараторил Федя, волнуясь. – А последние полгода поп, отец Григорий то есть, молитвами лечил, все ночи напролёт читал-читал… А Илье всё не легчает и не легчает, вот мамка к кол…к тебе на поклон решилась пойтить.

Федька замолк, кусая губы в волнении.

– Поп, значит, говоришь? – усмехнулся зло Митрич. – А вот скажи мне Фёдор: болезнь – это тьма или свет?

Фёдор проглотил комок в горле, не понимая, к чему это он, но поспешил ответить:

– Тьма, конечно. Здоровье – свет, а болячки разные – тьма могильная.

Глаза Митрича превратились в два омута, чёрных и глубоких, и он вперил тёмный взор в мальчишку.

– А теперь, Федю́шка, что есть бог, ответь мне, – тихо прошелестел хрипловатый голос кузнеца в уши Фёдора, пока сам он тонул в бездне его чёрных глаз.

– Ясно дело, свет, – чуть слышно прошептал ответ Федька.

Митрич захохотал так, что казалось, снег обрушится с крыши кузни прямо на них: на Фёдора, одетого в отцовский тулуп, ватные штаны да валенки, и на полуголого кузнеца.

– А вот мне так не кажется, – отсмеявшись, заявил колдун. – Как «святые» отцы толкуют, ничего не было, когда пришёл бог, и только потом он создал свет. А зачем создавать свет тому, кто сам свет, от кого лучи во все стороны бьют? Может, он и есть тьма? Может, и насылает болячки из злобы своей да вредности?

– Не, не, это я знаю, нам отец Григорий всё обсказал, – тихо возразил Федька, замотав головой. – Он создал небо, землю, солнце, даже луну, вот и свет.

– Всё, да не всё обсказал, – хмыкнул Митрич. – Земля создана на третий день. Луна, солнце, звёзды – всё было создано на четвёртый день, а вначале были ангелы, а первым из ангелов был – Несущий свет. Есть у меня мысль, что он и создавал всё дальше, а бог в лучшем случае только указания давал. Но это уже мы на другую дорогу поворотили. Вернёмся к нашим баранам. Не помогли молитвы, значит? Так то и не удивительно. Может, бог вообще странник…

– Это как? – уставился на кузнеца Федя.

– Да вот так. Шёл, шёл, решил отдохнуть, пока отдыхал – заскучал, вот и решил забавы ради создать всё земное, или ангелам поручил, а сам продолжил странствия. Молись не молись, он не слышит, ушёл. А мож, помер давно, как ты думаешь? Как-никак, а божий день, как тыща лет.

Федьке, от таких речей, захотелось по-маленькому, во рту пересохло, а в горле отчего-то щекотало и жгло, как будто чёрт уже кочергу суёт, только от того, что он это слушает.

Митрич с хитринкой смотрел на высокого парня с широкими плечами, большими и крепкими ладонями, простым и добрым лицом, с носом картошкой, большими бирюзовыми глазами, или, как драгоценные камни баусы, которые он когда-то много раз видел. Смотря на его мучения, от своего каверзного вопроса, Митрич усмехнулся и спросил:

– Тебе сколько лет-то? Небось, ещё и неграмотный?

Федька кивнул, и пересохшим горлом выдавил:

– Не…неграмотный, а лет тринадцать, скоро, если…

Тут он замолчал, неуверенный, стоит ли поминать бога в присутствие колдуна, он вон что про него говорит, что умер, дескать. А разве может бог и умереть? Но после небольшой паузы закончил:

– Четырнадцать, скоро.

– Ну хорошо! Толку от твоего рассказа немного, от матери твоей и вовсе никакого, а я замёрз уже. Смотреть надо. Отправимся в обратный путь.

– Обратно в село чапать?! – ахнул Федька. Он был рад, что колдун их отпускает, но брести в село по глубокому снегу совсем не хотелось.

– Так уж и чапать. Иди в сарай, что прошли, выводи лошадей, гнедую бери, да серую. Вороной – только под седлом ходит. А я покамест мать твою растолкаю, совсем сомлела баба.

Митрич широко распахнул дверь в кузницу, и Федя увидел маму. Как и тогда она стояла на коленях, каравай, обмотанный рушником, держала в руках, а из глаз текли слёзы.

– Вот ещё, бабьих слёз мне тут только и не хватало, – захрипел кузнец-колдун – Подымайся, сына твово смотреть поедем. Хлеб себе оставь, вам самим, небось, жрать нечего.

Митрич обернулся, увидел Федьку и рявкнул:

– Ты тут ишщо?! Не боись, не съем я её. Живо за лошадьми, а то, что получается: я за лошадьми, я впрягай, я смотри, я и лечи! Это зачем же мне такие просители? Живо, я сказал!

Федька бросил взгляд на мать, увидел, что её лицо озарилось надеждой и слабой, неуверенной улыбкой, и со всех ног помчался по расчищенной тропке обратно, к сараю.

Сани скользили по снегу легко и быстро, лошади раскидывали снежок ногами, а из-под копыт летели белые мухи. Снега на дороге было не в пример меньше, чем на бездорожье, по которому мать и сын двигались к кузнецу.

Федька по-царски возлежал на тулупах и сене в санях, что несли его к дому. Ёлки, укутанные снежной метелью, проносились мимо, а он только успевал провожать их взглядом. Ему хотелось петь, душа ликовала, и он бы запел, но в голове были соображения, что омрачали чувство радости. Во-первых – кузнец согласился лечить брата, но вот что за это возьмёт, не сказал. А отец Григорий сказывал, что в этой жизни ничего не даётся бесплатно. А уж если от бога ничего за просто так не жди, то от лукавого тем более. А вторым, что омрачало чувства радости и облегчения пути к дому, были слова кузнеца о боге. Это не давало Федьке покоя, всё время ворочалось где-то и требовало дополнительного толкования. К тому же он вспомнил слова отца Григория о Митриче: «…подозрителен тот, кто баб не любит, уж не мужеложец ли часом? Содомский грех у чёрта в чести». Федя забыл слово мужеложец, а вот сейчас вспомнил и всё порывался спросить кузнеца, что оно значит, но опасался, что тот разозлится и передумает лечить брата. А может, и вообще из саней выкинет?! «Лучше потерплю до дома, благо недолго осталось» – решил Фёдор и развалился на тулупе, уставившись в светло-синее небо.

Мамка сидела рядом с Митричем, тихо отвечала на его вопросы об Илье, а Федька мечтал, что, когда отец придет с войны, надо будет сделать такие же сани. Правда, лошадей нет, но это дело наживное, – купим!

Когда подъехали к селу, Федя весь испереживался, что нет колокольцев и бубенцов. Вот бы подкатить к избе со звоном, чтобы соседи видели, на каких санях их привезли, а главное, что он возлежит на этих санях, как барин! Федька с сожалением вздохнул да подумал, что кто-нибудь точно увидит сани и кузнеца, но вряд ли позавидует. Насторожатся, будут шушукаться за спиной да донесут отцу Георгию, а там, глядишь, и сторониться начнут.

В избе, прямо у двери, Митрич скинул свой богатый тулуп и шапку, отряхнул бороду от налипшего снега, и сразу направился к лавке больного брата. Положил руку на лоб, покачал чёрноволосой головой и отправился к печи. Печь прогорела, но была ещё тёплая, а мама возилась с поленьями, стараясь её снова растопить. Кузнец, погрев руки о белый печной бок, снова вернулся к брату. Сдёрнул с Ильи старенький тулупчик, заставил стащить мало что понимающего брата рубашку и приложил ухо к его тощей груди. Долго слушал, затем приставил ухо к спине, с одной стороны выпирающего хребта, с другой, хмурился, а глаза наливались чернотой. Приказал снять штаны, осмотрел Илюшкины тонкие, как спички, ноги и только после этого разрешил брату лечь. Пока Митрич сгибал и разгибал ноги Ильи, пальцы, давил на живот, бока и спину, Федька стоял рядом и внимательно наблюдал. Митрич спрашивал, где болит, как чувствует себя Илюха, когда он давит туда или сюда, а Федька стоял и кусал губы. Илья уже выдохся, тяжело дышал и дрожал осиновым листом. Наконец, кузнец ощупал брату горло, заставил показать глотку и вывалить язык, и опять приложился ухом к груди теряющего сознание Ильи.

– Хорош сопеть, дай послушать спокойно, – бросил кузнец Федьке. – Иди вон матери помоги, дров натаскай или ещё чего, но не сопи над ухом, как загнанный зверь.

И Федя отошёл, а кузнец продолжил терзать Илюшку. Помог матери с розжигом печки, а там и Митрич подошёл, когда дым от печи начал слаться по дому, сказал:

– Иди, Федя, помоги брату одеться, да потеплей. С собой его заберу. У вас его оставлять нельзя. Иначе в вашей курьей избе он совсем испекётся. Угробили вы мальчишку, родителя́, ети вашу… Лёгкие – дыха́лка, совсем ни к чёрту. Что ж вы раньше не пришли, два или три года назад, было бы легче, а теперь…даже не знаю.

– Так ты сам должо́н был знать! – вскинулся Фёдор на защиту родителей. – Ты колдун, ты всё знаешь.

– Знал, что у вас малой болеет, по деревне много о чём судачат. Но не в моих правилах, предоставлять помощь, когда этого не просят: себе порой дороже выходит. Идите, помогите ему одеться.

– Когда Илья заболел, тебя здесь ещё не было, – смиренно и тихо прошептала мать.

– Был, не был. Старуха в лесу жила, к ней бежать надо было. А они молитвами лечить, как будто они кому-то, когда-то помогали. Эххх, вы… Ну, хорошо хоть сейчас одумались, пришли. Будем надеяться, ещё не поздно.

– Так она ж ведьма была, баба-яга! – вскрикнула мама. – В ту часть леса, где она жила и заходить боялись.

– А я колдун! – рявкнул Митрич. – Уж она точно больше попа Гришки знала! Да и больше меня тоже…

Мамка помогала задыхавшемуся брату одеваться, а Федька улучил момент осторожно спросить о неизвестном слове, пока не забыл его снова.

– А чего отец Григорий тебя грязным муж…муже…мужложцем каким-то зовёт? Говорит, раз без бабы, то точно он самый ложец и есть. Что это значит-то?

Кузнец выкатил глаза, хрюкнул горлом, угнулся и замотал головой. Федька посмотрел на мамку. Она бросила одевать Илью, прикрыла рот ладонью и с испугом смотрела на Федю и Митрича. Федя испугался, что всё испортил, что сейчас кузнец разозлится, колданёт и раскатает дом по брёвнышку, а Федя сам не будет рад, что остался жив. Но Митрич выпрямился, и Федька увидел в посветлевших глазах кузнеца искры смеха, ухмылку в чёрной бороде, и от сердца отлегло.

– Отец Григорий, говоришь? – хмыкнул колдун. – Так ты у него и спроси. Ему лучше знать, среди его братьёв, таких много. Они тоже без баб живут, вроде как. А я, может быть, от женского полу просто устал.

Федька подумал и согласился с кузнецом, сказав, что от девок, и правда, можно устать, они такие глупые: забавляют лишь поцелуи, свадьба да одёжа. Мамка прикрикнула ему не заводить глупой болтовни, а лучше помочь с одеванием брата, на что Фёдор, посмотрев выразительно на Митрича, покорно согласился.

Когда брат был готов, Митрич хриплоголосо отчеканил:

– Завтра не приходите! Да и послезавтра тоже. Потом, после полудня, жду. Скажу своё слово: вылечу, или глухо и поздно стучать в стену болезни. Даров и платы не требую. У меня всего в достатке.

Колдун взял брата на руки и понёс к саням. Уложил на тулуп, накрыл другим и обратился к Федьке:

– Ты обязательно приходи. То, как ты молот мотал, не каждому мужику дано. Глянем-поглядим, что из тебя сделать можно.

Федька так и обомлел: то есть как, что можно сделать? А вдруг жабу какую сделает?! Или чего гаже и мерзопакостней? Но кузнец уже уселся в сани, и лошади резво помчали обратно к берегу реки.

Вот в те дни Федька ел через силу, спать не мог, всё думал, что сделает колдун-кузнец с его пропащей душой? А что там делает с Ильей? Может, изъял уже истерзанную душеньку Илюхи? Ох, не в добрый миг пришла матери думка просить помощи у Митрича.

Они явились к колдуну в назначенный срок. Митрич провёл в избу, указал на маленькую комнатку напротив здоровенной печи, а сам продолжил возиться с чугунками да жаровнями.

Федя зачарованно смотрел на печь. У них в доме была обычная коробка, которая кормила, отдавала тепло стенам в холодные дни, а особенно ночи, но тут!.. Тут было то, о чём Федька мечтал холодными зимними ночами: большая лежанка. Можно было растопить печурку, залезть под потолок и растянуться в своё удовольствие на лежаке. Митрич покосился на замечтавшегося Фёдора, хмыкнул да прохрипел:

– Залазь, Федька, грейся. С морозу-то, небось, кровь застыла?

Мальчишка замотал головой.

– Да не… Просто печь большущая, необычно…

– А, ну раз греться не желаешь, то иди к брату в комнатку. Не стой средь кухни столбом, ходить мешаешь.

Федька прерывисто вздохнул, покосился на печь, на лежак под потолком, но всё же сумел отвести взгляд и прошёл к брату.

В комнатке стояла кровать, настоящая кровать со спинками резными да железной сеткой, как у знатных особ! А на ней перина али матрац, две большущие белоснежные подушки, а поверх всего этого богатства – брательник. Тело прикрыто толстенным стёганым покрывалом, только черепушка, утопающая в подушках, торчит. И тут Федьку взяла злоба. Он там себе, понимаешь, места не находит, гадает, что колдун с душой брата творит, а душа-то не хуже графьёв отдыхает. Вотана она, у перинах утопает!

Илья был всё такой же бледный, дышал тяжело, с надрывом, а когда больной застонал и что-то забормотал, Федькина злоба мгновенно испарилась. Мамка забегала от одного края кровати к другому, и в комнате, где и так места не было, стало мгновенно тесно. А тут и Митрич пожаловал с кружкой в руке. В посудине плескалась вонючая, тёмно-коричневая жидкость. Кузнец приподнял Илье голову и заставил выпить эту отвратную, колдовскую гадость. Как только брат проглотил отвар, кузнец опять опустил голову Ильи на подушки. Митрич вышел, накинул тулуп, крикнул Федьке взять шапку и идти за ним.

Федя, чувствуя неминуемую расплату, плёлся за колдуном по тропинке к кузне.

В этот раз там не было жарко. Митрич указал на тот самый молот.

– Подымай!

Фёдор представил: вот он поднимает молот, колдун превращает его в паука или гада скользкого, а молот падаёт, и только – шмяк! – куски чего-то мокрого, что совсем недавно было Федькой, разлетается по сторонам. А колдун даже рук не замарает! Федька мысленно плюнул – чему быть, того не миновать, – и ухватился за кувалду.

– Теперь подбрось и поймай!

Федька поймал, и снова, и снова.

Митрич подошёл к наковальне и велел:

– Бей! Лупцуй по ней, пока не устанешь.

И Федя бил, пока кузнец не засмеялся и не остановил его.

Так Федька и попал в ученики к Митричу. Сначала мехами работал, раздувал так, что и чертям бы стало тошно да жарко. Потом учитель доверил ковать, поначалу простое, потом пошли скобы, гвозди, подковы, а после натаскивал деревенского мальчонку в подковке лошадей. Митрич учил своего единственного ученика, а Федька был этим очень горд и прилагал всё свои усилия.

Так прошёл февраль, за ним март с апрелем, в начале мая дядька Митрич разрешил Илье уйти.

– Всё, что мог, я уже сделал. Большего сделать не могу, – хмуро изрёк Митрич. – Теперь всё в твоих руках. Дышишь ты хорошо, но бегать тяжело тебе будет. Разрабатывай ды́халку: побегай там, поплавай, но сразу не усердствуй дюже.

Братья сидели у сарая, который служил кузнецу-лекарю конюшней и коровником. Митрич высказал наказ да добавил пойти Илюхе прогуляться. Когда Илья удалился, Митрич сел рядом с Федькой, тяжело вздохнул и усмехнулся:

– И для тебя Хведир разговор есть. Вижу, стараешься ты, усердие твоё вижу, но огорчу тебя сейчас, а может, обрадую? Ты станешь хорошим кузнецом, ежели будет желание. Очень хорошим. Тебе, что ни скажи, ты всё в точности сполнишь. Так что ученик ты прекрасный, кузнец выйдет из тебя хороший.

Морда лица настороженного Федьки расплылась в улыбке, в груди горёло, слова принесли незнамое доселе удовольствие, но заставили чувствовать смущённость, неловкость какую-то.

Митрич посмотрел на него, хохотнул и продолжил:

– Да ты не гори, как маков цвет, огорчу сейчас. Кузнецом будешь хорошим, но мастером тебе не стать. Не интересно тебе это.

– Нет, дядька Митрич, – запротестовал Федя, – очень даже антиресно. Мне вот скажи, что и как, я всё исполню. Чтобы, значит, тот, кто сказал, доволен остался, и заплатил хорошо. Я ж на сапоги хромовые деньгу сбираю, только пока плохо выходит это сбирательство, но я стараюсь. Вот отец вернётся, а я ему сапоги! Вот он удивится да обрадуется.

– Вот в том-то и дело Федя, что ты делаешь, как скажут. Что ты деньгу срубаешь. А мастер это… – Митрич помолчал немного, усмехнулся и помотал головой. – Это так просто не объяснить. Сколько лет уж живу, думал, всё растолковать могу – ан нет. Вот помнишь, вы с матерью пришли, когда я железяку одну расплавить пытался?

– Да, я тогда подумал, ты её проглотить хочешь. Да и клещи я в полумраке не заметил, думал, ты её рукой поднимаешь, – смущённо поделился Фёдор воспоминанием и поинтересовался: – А что за железо было?

– Да то неважно, – отмахнулся Митрич, – выкинул я его, а что такое было – не знаю. Сенька приволок. Вдруг, мол, тебе пригодится. Так я с ним два дня мучился, но всё ж расплавил. Там печь надо было нагреть так…да неважно, говорю же. Главное в том, что мне это было интересно. Мастер – это тот, кто может погрузиться с головой в то, что делает. В итоге у него может получиться совсем не то, что от него ждут, но такое, чего больше нигде нет. А ремесленник сделает то, что ждут, получит деньги, но через год его забудут, а может и раньше. Мастера же помнят долго, годами, а может, веками. Но для этого нужно не просто погрузиться в работу, а жить там.

– Где жить? В железке?!

– Да, Федька, в железке. Стать ею, прочувствовать всё: будто тебя нагревают, бьют, гнут, острят. Всё прочувствовать. Вот плохое у тебя настроение, но ты принимаешься за работу, и тебя здесь уже нет. И осложнений твоих нет. Всё где-то там, а ты в железе. Ты чувствуешь всё, что с ним происходит, с каждым кусочком, с каждой частичкой этой железки. Ну, а ежели закавыка твоя сурьёзная, да из головы никак не уходит, кто как, а я в такие дни лучше работать не буду. Не знаю уж, правильно это, нет ли, но только я для себя так решил. Лучше напьюсь, али трав разных намешаю, всё одно, что пьяный буду.

– Дядька Митрич, так я ж тебя пьяным никогда не видел.

– Так покуда и затруднений таких не было. Да что ты на меня Фёдор так смотришь? Как на дурака блажного.

– Странно ты говоришь. У меня такое, наверно, никогда не выйдет. И потому я буду только хорошим, но не мастером?

– Да, поэтому. Это не всегда плохо, поверь мне. Мне один человек так сказал, давно. Он сказал: «Мастер может создать много отличнейших вещей. Таких, каких никто никогда не создаст, кроме него. Но хороший ремесленник создаст многим больше. Пусть не таких отличных, пусть не таких неповторимых, но больше. Потому что ремесленник не пропускает всё через себя, как мастер. И потому живёт дольше, а создаёт больше».

– Он был твой учитель, тоже кузнец? – с замиранием сердца спросил Федя.

– Да нет, – с тоской ответил Митрич. – Он был рифмоплёт. Сам себя так называл. Он был моим хорошим другом. А у меня друзей никогда много не было… Теперь, тем более.

Федька смотрел на учителя с жалостью и сочувствием. Ему и правда захотелось пожалеть этого странного человека, неизвестно откуда пришедшего.

– Но я же тебе друг, дядька Митрич.

– Друг, Федя, друг, а ещё Сенька друг. Но только, как знать, что будет дальше? Жизнь она такая… Кому быстрая, а кому длииинная. Да только, сколь верёвочки не виться…

Митрич замолчал, разглядывая что-то в белых облаках, Федя его последних слов совсем не понял и снова начал смотреть настороженно. Кузнец повернулся к нему, успел заметить взгляд.

– Нет, ну точно, как на блаженного смотришь. И с жалостью, и с какой-то опаской.

– Дядька Митрич, разве дурак может смотреть на кого-то, как на дурака.

Кузнец хохотнул:

– Поверь мне, Федька, ещё как может. А кто тебе сказал, что ты дурак?

– Да все! Даже мамка говорит, что силы у меня на пятерых, а ума щепотка. А вот отец Григорий…