Kitabı oku: «Жадность», sayfa 3

– А вот ваш Григорий, самый главный дурень и есть! – нахмурившись, прервал его Митрич. – А скорее всего, такой хитрый, что дурной. Когда-нибудь он сам себя перехитрит и не заметит. А чтоб такого не говорили, мы с тобой другие уроки начнём. Пару дней приходишь – ковкой занимаемся, а три-четыре дня – грамоте учимся. Книг у меня немного, да для этого Сенька есть – навезёт.

– Дядька Митрич, а как же сапоги? – с тоской протянул Федя.

– Не боись, бог не выдаст, свинья не схрумкает. Будешь хорошо учиться, да о том, что видишь тут и слышишь, язык не распускать, справим тебе сапоги.

– Я про Сеньку никому не говорил, даже мамке. А Илюха как же?!

– За него не волнуйся. Что было в начале – не помнит, а ты не напоминай! А позже Сенька – тоже не дурень набитый, – старался ему на глаза не попадаться. Поэтому мы с тобой, подковы ставить в лесок ездили.

Митрич поднялся с земли, подал руку Феде, но тот сам гордо вскочил на ноги. Они направились к воротам, где на улице Федю ждал Илья.

– А кто такой рифмоплёт? – задал Федька вопрос на прощанье.

– Это, Фёдор, поэт, тот, кто стихи сочиняет. – Улыбнулся сквозь чёрную бороду Митрич. – Иди давай. Да смотри, особо не беги! Илье за тобой, богатырём, поспевать тяжело пока будет.

Федя, погружённый в воспоминания, сидел привалившись к стене, и не обращал внимания, что стук молотка по наковальне затих. Митрич вышел из кузницы, посмотрел на яблони с созревающими плодами, перевёл взгляд на облака в голубом небе, а, услышав сопение, кинул взор на Федьку.

«Мальчишка сегодня сам на себя не похож, наверно, случилось что-то, но точно не в семье. Он или не пришёл бы, или просил о помощи. Интересно, что у него на уме?».

– Федьша, что-то ты сегодня сам на себя не похож, – начал кузнец. – То прибегаешь с желанием поработать, деньгу на сапоги зашибить, вопросами пытаешь, всё нечто новое узнать хочешь, а сегодня пришёл тише воды, ниже травы, сидишь тут, к горну ни ногой. Что стряслось-то, Федька?

Фёдор кашлянул, потом ещё раз прочистил горло и промямлил:

– Да мы с ре… Мы это… Ну…

– Ну ты не нукай, не запряг. Что ты мемекаешь, как телок, говори нормально, чего вы с ребятами? Ты знаешь, Федька, мне многое сказать можно и никто не узнает. Чую только, тебе от меня надобно что-то. Прав я?

Федька от такого напора зарделся, а говорить, вообще перестал. Хлопал голубыми глазами, пожирая кузнеца взглядом, морщил лоб да беззвучно открывал рот.

– Так, Федя, дело не пойдёт. Может, тебя травкой угостить? Есть у меня такая, невкуснаяяя – жуть. Но зато затык твой мигом пройдёт. Пошли, щас заварю, а то она у меня без дела висит, пропадает.

Федька, месяц назад, попробовал отвар одной из трав Митрича. Этот отвратный вкус, он долго не мог забыть, его до сих пор передёргивало. Речь, от обещанного благого дела, мгновенно вернулась и Федька затараторил:

– Дядька Митрич, мне день нужон. Завтрашний. Только мамке я скажу, что учиться к тебе пошёл, прям с утра, но к тебе не явлюся. А ещё мне заступы твои нужны, свои взять не могу, мамка заметит.

– Хмм… Заступы я тебе дам, но с условиями: ежели потеряешь или сломаешь, новые сделаешь. Идёт?

– Идёт! Это я запросто, это конечно, – обрадовался Федька, но вспомнил, что условий несколько и настороженно спросил: – А что ещё за условия?

– Ещё одно условие. Мать твоя меня и так никогда ни о чём не спрашивает, но коли спросит, скажу, это даже не сумневайся. Условие моё такое: никуда не лезть, пока старшие ребята сами не полезут, а будут вперёд посылать – шли по матушке, да иди ко мне. Мы таких друзей мигом угомоним. Ну и не говори там с ними много, особливо про бога, что я тебе наговорил.

– Им этого знать не нужно?

– Нужно, Федя, нужно, но не от тебя. Ежели посмеются, понадсмехаются, то ничего страшного, мож, со временем и дойдёт мысля подумать. А вот коли доложат Гришке вашему… Ни к чему тебе эти сложности. Мне-то всё равно, что он мне сделает, а вот тебе…

– Мои друзья не такие! Не будут они меня куда-то посылать, не будут Григорию докладывать. И они не так уж старше меня!

– Может, знаю я их? Небось, Санька да Игнат? Ты про этих дружков закадычных часто говоришь.

Федькины щёки зарделись, он нахмурился, склонил голову, спрятав глаза от кузнеца, и по поведению ученика Митрич понял, что прав.

– А Стёпка, что у Тихона в подпасках ходит, не из вашей компании? – спросил кузнец, надеясь на отрицательный ответ.

Но подтверждение не заставило себя ждать.

– Да, это тоже наш друг!

– Ети вашу мать… Вы что, на дальних лугах копать собрались?! Конец моим заступам. Да и чёрт с ними… Вам бы самим уцелеть! Нельзя там копать.

Немного напуганный такой отповедью учителя Фёдор запротестовал.

– Почему? Там дед Тихон коров же пасёт. Да и совсем не там мы собирались копать. Мы просто в лес идём, но заступы нам нужны.

– Угу, – кивнул Митрич, – от медведе́й да волков – заступ, первое дело. И Тихону я говорил, что нельзя там коров пасти, но этому дурню старому, хоть кол на голове теши! Болото там было не так давно, земля ещё не сильно укрепилась. Сеньку спроси: у него там лошадёнка утопла, вместе с хозяином. Так и коровёнка потопнет, а граф Тихону опять шкуру спустит. Но это уж его дело – о шкуре заботиться. Есть там такие места, Федя, есть. Вроде вот она, земля, а чуть в сторонке, вроде бы тоже такая же земля, а станешь туда – засосёт. Или копнёшь по землице, а под ней болото, и поминай как звали.

– Дядька Митрич, мы, истинно тебе говорю, там копать не будем, мы в лес идём, в стороне от дальних лугов. Просто к Стёпке зайти думали. Он же теперича всё работает, работает.

– Ты тоже, – проворчал кузнец.

– Я что, а он вон до самого вечеру там пропадает. Жалко его, один, с коровами да дедом, вот и надумали скуку ему разогнать.

Митрич вздохнул и махнул рукой.

– Ладно, вижу пустой разговор. Пообещал – бери заступы. А лучше, чтоб значит, мамка не застукала – утром заберешь. Я их у ворот, с этой стороны поставлю. Только помни, что я тебе про луга эти проклятые сказал. А лопату потеряешь – сделаешь.

Федька, радостный, что дело закончилось, да ещё без особых сложностей, жалея, правда, что ушлый учитель догадался о дальних лугах, пообещал появиться завтра с утра, а сегодня ему надо помочь матери и Илье. Мальчишка побежал по тропинке к дому, но обернулся и крикнул:

– А на дальних лугах, батька сказывал, болот, почитай, лет сто уже нету. Может, уже и не осталось гиблых мест?

– Остались, Федька, остались. Давай, беги домой. Без такого богатыря, поди, вся работа стоит, – ответил Митрич, а после нахмурился и пробурчал себе под нос: – И не сто лет совсем, а пятьдесят, если память не подводит.

Федька убежал, а Митрич ещё долго стоял у кузни и смотрел задумчивым взглядом на яблоню, под ветками которой промчался мальчишка.

Глава 3

Антон не мог уснуть до третьих петухов, всё ворочался на лавке с боку на бок, а потом только провалился в сон. Очнулся от звона чугунка, который мать грохнула об стол, и испугался, что проспал. По избе разливался запах лука, гороховой каши и дров, по дому уже распространился дымок из печи, в оконце светило солнышко, а ребята могли уже двинуться к дальним лугам.

Он подскочил с лавки, вихрем пронёсся мимо стола, ухватив краюху ржаного хлеба, лежавшую рядом с чугунком. Отцу, сползавшему с полатей, бросил, что опаздывает на реку к ребятам и умчался к выходу. Мать крикнула в спину, хоть раз нормально поесть, но Антон сделал вид, что не услышал.

Прохладный ветерок взъерошил белокурые волосы Антона, он посмотрел на солнце, прищурил голубые, как небо в этот утренний час, глаза и улыбнулся. Даже если ребята ушли, он их догонит, а может быть, и перегонит. Антоха откусил от ломтя хлеба, да нырнул в маленький сарайчик. Из-за поленницы вытащил лапти, шнурки и онучи, припрятанные с вечеру. Шнурком перевязал рубаху на животе, запихнул онучи да лапти за пазуху и вышел со двора.

Прежде чем идти он с тоской посмотрел на домик, что стоял через улицу немного в стороне от родной избы. Сейчас там жила бабка Клаша с внуками, а до недавнего времени жила девчушка Анютка, при виде которой у Антохи уже три года заполошно билось сердце. Но теперь…

Он печально вздохнул и замотал головой, выкидывая из головы тоскливые мысли. Не время теперь вспоминать и сожалеть о том, что что-то сказал не так, что-то не так сделал, а чего-то вовсе не сделал и не сказал.

От тоски Антону всегда хотелось есть, а потому малый кусок ржаного каравая он проглотил до половины, когда спешно зашагал мимо чужих дворов. Хотя почему чужих? Он помнит эти дворы с раннего детства: деревянные избы, деревья перед ними, невысокие заборчики, через которые часто переваливались пьяненькие мужики. Вот избёнка деда Апполинария, а перед ней известная всему селу черешня, которая скоро созреет, и тогда дед снова, как и каждое лето, будет спать под ней с дубиной, а то и с ружьём. Всё прошлое лето с огнестрелом проспал, а два-три раза пускал его в ход для острастки. Сейчас к дереву была привязана коза, которую дед из вредности назвал именем соседки Лукерьи. Был влюблён в неё в молодые годы, но, не сумев покорить, решил пакостить по малому.

Дед, прозванный людом мышиным жеребчиком за то, что постоянно заглядывается на молодых девок да ещё и облизывается при этом, сидел перед домом на лавке и, прищурив глаза, приглядывался к Антону.

– Не замай, дай вкус и цвет набрать, размер, – пробурчал дед из седой бороды. – Ишь ты, присматриваться уже ходють! С ружжом опять спать буду! С ружжом!! А вижу плоховато уже, так что с вечеру лучше тут не ходи, пальну, а виновен, нет – разбираться опосля будем.

– Да я мимо проходил просто, – немного обиженно заявил Антон.

– Ишь ты, мимо он проходил, а на черешенку загляделси. Али ты не на черешню, а на козу мою глаз положил? Слышь, Лукерья, дурында рогатая, чтоб запомнила его да близко к себе не подпускала! Ходють тут, засматриваются, ишь ты ж!..

– Да ты чего, дед? С ума съехал, что ли? – Антон махнул рукой на старика и отправился дальше.

Из-за угла последнего в улице дома выбежали собаки и дружелюбно махая хвостами кинулись к ногам Антохи. Жучка и Шарик, сразу определил парень, и, располовинив то, что осталось от хлеба, кинул небольшие кусочки в раскрытые, ожидающие пасти. Втянул ртом хлебные крошки, что остались на ладони, да развел руками, показывая, что ничего больше нет.

«А Жучка-то уже брюхатая» – подумалось ему, и эта мысль снова погрузила в тоску. Антон тут же пожалел, что схомячил хлеб, потому как от него, или от тоски, жрать захотелось ещё сильней. Завернул на тропку к околице, и на выходе из села заметил друзей. Антон приободрился, чтобы они не заметили его невыспавшегося вида, гордо вскинул белобрысую голову и подумал: село у них не большое совсем – тридцать с лишним дворов, а ведь есть сёла и по сотне дворов, а людей в таких по тысяче, в большее количество Антоха не верил. Но вот в городах народу, как ни крути больше. По улице не пройдёшь, чтоб с кем-то лбами не встретиться.

– Чё стоим, кого ждём?! – крикнул он издалека, отгоняя этим криком тоскливые мысли, а также интерес и надежду переехать в большой город.

– Тебя, чертяка ногастый, кого ж ищо! – выкрикнул в ответ Санька, шустрый паренёк небольшого роста, с пепельными короткими волосами.

– Давай быстрей, – поспешно добавил неразлучный дружок Саньки Игнат, – а то пока тебя дождёшси, всю рыбу перетаскають!

Игнат покрутил рыжеволосой головой, посматривая, слышит кто-нибудь разговор или нет, и также громко добавил:

– А где уда твоя?! Мы на рыбалку собрались али куда?!

Антон сообразил, что Игнашка ломает комедь для тех, кто может их увидеть и услышать, стукнул себя по лбу, и, несмотря на то, что подошёл к ребятам близко, прокричал о своей забывчивости. Санька в ухо Антохи, излишне громко, возвестил, что ничего страшного в забывчивости нет, а только лишь удочкой – одни дураки рыбу таскают. Посмеялись да отправились в сторону реки.

Федька, самый младший из компании, но самый здоровый, с котомкой за спиной вышагивал легко впереди, покрикивал поспевать за ним, а не плестись сзади как гуси кучкой на купание. Антона это задело, как-никак, а он самый длинный, всегда ходит впереди всех, легко всех обгоняет, а тут малый, пусть и здоров в плечах, но младше почти на два года, легко и широко шагает впереди него. Он оторвался от общей кучи и, быстро нагнав Фёдора, пошёл рядом с ним.

Антон шёл и удивлялся парню, шагавшему рядом. Федька то смотрел в небо, то на лес, на траву, растущую на дороге и по её сторонам, вздыхал облегчённо и постоянно улыбался.

– Ты чего такой весёлый? – не выдержал, наконец, Антон.

– Да ты и сам особо никогда грустным не бываешь, – с беззаботной улыбкой ответил Федя.

– Это да, правильно приметил, – кивнул Антоха и попытался поддать в голос баса, передразнивая отца Георгия, нараспев добавил: – Так как уныние, неразумный сын мой, грех великий и тяжкий есть.

– А мне сейчас идти хорошо, легко – не то, что зимой по сугробам. Птички поют, кузнечики стрекочут, а зимой, только ветер воет да деревьями скрипит. Эхх, нет, сейчас лучше и веселей!

– А куда ты зимой ходил? Рыбу в проруби таскать?

– Вот ещё! – фыркнул Федька. – С мамкой к учителю ходили. Правда, тогда он ещё не был моим учителем.

– Это ты кузнеца пришлого так величаешь? Про него много чего в селе брешут. Я вот спросить тебя хочу: хоть маленько правды в этих россказнях есть?

Федька напрягся, но, подумав немного, решил, что от правды вреда не будет. Митрич и сам всегда ему говорил: «Рано или поздно, но ложь тянет за собой столько закавык, сколько правде и не снилось». Но также он говорил, что Федя не обладает житейской мудростью или, попросту говоря, хитростью. Фёдька подумал и решил схитрить.

– А чего брешут? – невинно вылупил глаза на Антоху Федька.

– Да ничего! – выпалил Антон, соображая, издевается над ним парень, или правда, такой непонятливый. – Как будто, ты не знаешь, что о кузнеце в селенье судачат. Что колдун он, что сам чёрт ему в работе помогает за души людские. Но мне вот про то, что он в волка может обратиться, жуть как интересно. Истина али нет?

– Это как так? – опять уставился Фёдор на попутчика.

От непонятливости «здоровенного лба» Антон тяжело выдохнул и пояснил:

– Ну как, как, вот так! Кузня же есть, он железку кинет, через неё перепрыгнет, как ты через костёр, а приземлится уже волчара лютый. Вот так как-то. А потом днями и ночами по лесу шерудит, зверьё разыскивает, чтоб пожрать чего. Опосля домой возвернётся, а там железка лежит, через которую он сигал. Опять через неё, но теперь уж волком, а на другой стороне – Митрич сызнова человек. Тут главное железку не убирать, она душу его человечью хранит. Уберёшь – душу потеряет, не сможет в человека волк вернуться. Будет шарить по округе, душу свою человечью разыскивать, а как найдёт, кто железяку стыбрил, так и хана вору.

Антон видел, как паренёк напрягся, глаза забегали, улыбка с лица ушла и её сменила осенняя хмурость.

Этих слухов Федька не слышал, но он в последнее время к россказням о Митриче и не прислушивался, а железяк возле кузницы всегда немало валялось. А вдруг правда? Но он за учителем такого никогда не замечал. В лес Митрич ходил, и один ходил, и с Федькой, а последние дни с Нюркой. Когда травы искали, когда к Сеньке бегали, но чтоб и волком?!.. И Сенькины лошади его никогда не боялись.

С лица Фёдора исчезла задумчивость, и он тряхнул головой.

– Да не! Сказки всё это! Волков лошади боятся, а дядьку Митрича никогда. Вон он их скока подковал! Тучу цельную, несметную. Во скока!

Федька раздвинул руки так широко, что чуть не смазал приятелю по любопытному носу. Антон отскочил в сторону, а Федька с запалом продолжил:

– Враки всё! Это их Гришка распускает, потому что они с Митричем по божьим вопросам расходятся. Отец Григорий говорит, что от бога всё, Митрич и не спорит, только твердит: «Какой же это милосердный бог, что болезни, глад да мор насылает?». Или говорит, что нас да мир не бог создал, а дьявол. Люди же злые, войну вот опять учинили, разве может добрый и милосердный бог такому потакать? А на земле что деется? Несправедливость кругом, разве может добрый бог такое допускать? Значит, он не добрый. Может, Митрич прав. Вона как многие себя ведут, а бог не карает. Содому с Хаморой спалил, а за что?! Тама и дети малые совсем были, а ничего, можно значит. Далеко и ходить не надь, вот Илюху возьмём. За что бог его болячкой зловредной покарал? Илюха что, дюже грешен был? Он малец совсем был. Хорошо, хоть Митрич вылечил. Но всё ж таки не совсем: дыхалка до сих пор слабенькая, чуть пробежит али поработает чуть больше – задыхается. Но мамка всё одно не нарадуется на него глядючи. А отец Георгий всё равно Митрича мужложцем каким-то обзывает, а теперь ещё и волком. Брешет он, как попова собака!

Тут Федька смутился, вспомнил, что ему говорил Митрич, и, обернувшись ко всем, тихо проговорил:

– То…только… Только я вам ничего про бога не говорил, хорошо? Митрич говорит, если кто от тебя это услышит, тебе напакостить могут. Не говорил, ладно?

Ребята, застывшие на дороге, широко открытыми, удивлёнными глазами смотрели на Фёдора. Спустя секунду они кивнули, а Санька, почесав за ухом, заявил:

– Дык оно, конечно, не слушали мы ничего, правда, мужики? Только вот откуда ты всего набрался, неужто от Митрича? Интересному он там тебя учит. Я-то думал, только кузнечному делу да лекарству. А вот что за мужеложцы, мне самому знать любопытно. Поп Георгий всё твердит про них, а кто такие не разъясняет.

– Да и не надо тебе знать, стыдо́ба одна, – расхохотался Игнат.

– Это почему ж не надо?! – выкрикнул, развернувшись к нему Саня – Знаешь, так втолкуй нам, что за черти такие?

– Ну ладно, слухай, – вздохнул рыжеголовый. – Ты вот на Симку свою любуешься, а уда твоя под подбородок подскакивает. Ты не смущайся, я и сам такой, посмотрю и подскакивает.

– На мою Симку?! – сжав кулаки, взвыл Санька. – Друг называется, да я тебе…да я… Сейчас зубы собирать будешь! Никуда мы не пойдём, прям здесь прибью…

– Остановись, заполошный! – выкрикнул Игнат – Как я с тобой ещё дружу только. Ты, Санька, из-за гонора свово, голову быстро сложишь, коль обуздать себя не сможешь. Чё в селе, окромя Симки девок нету?

Санька опустил глаза к земле, смутился, но тут же топнул ногой и проворчал:

– А ты рассказывай, а не на девок всё переводи.

– Вот чудак человек, так я и толкую тебе про мужеложцев, как мне Захар рассказывал. Так вот, у нас уда подпирает, когда на девок смотрим, а у тех, когда они на мужицкие задницы лыбятся. Захар думал, что отец Георгий, он и есть.

Ошарашенный Серёга спросил:

– А с чего это Захар такое думал?

Игнат задумался, вспоминая.

– Он говорил… как же он точно говорил…

– «Кто больше всего о чём-то говорит, тому этого больше всего и не хватает», – напомнил рыжему Антон. – Я тоже у Захара учился. Говорил ещё, что под рясой многое спрятать можно. Вот поп и договорился с графом нашим, чтоб, значит, Захара на войну отправить. Ну, чего стоим, пошли. Нам ещё заступы забирать, а до лугов путь не близкий.

Какое-то время все молчали, пылили голыми пятками по дороге, и каждый был погружён в свои мысли. Мальчишек сопровождало только пиликанье кузнечиков да разноголосый птичий крик. Наконец Федька прервал молчание.

– Нет, дурь всё это. Митрич хороший, он брата вылечил, меня работать научил, а поп энтот, с нас только монету тянул да отца работой заваливал. А бабы Митричу надоели. Сопли только распускают, да жалятся на всё что ни попадя.

– Это он прав, – согласился Сергей.

– Ага, – поддакнул Игнат. – Батька, когда на фронт уходил, мамке сказывал: « С немцем драться проще, чем с тобой жить да ругаться беспросветно». Она тоже ему долбила, долбила… Вот он и пошёл на войну, хотя мама долго плакала, прощения просила… Он её утешал, прикрикивал не разводить нюни…

Игнат прерывисто вздохнул и замолчал.

Антон понимал его чувства. У него отец не был на фронте, но брат отправился схватиться с немцем, и он прекрасно помнил, как плакала мать, как хмурый отец пытался урезонить её слёзы и крик, а у самого, под седыми бровями, в глазах стояла влага. Отец не мог идти на службу, ему было больше сорока трёх лет, а вот брату выпала такая оказия. Вот уже целый год от него ни слуха ни духа. Антон скучал по его шуткам, но было время, когда из-за этого он очень на него обижался. Уходя, брат потрепал его за волосы и напутствовал, что он теперь должен отцу да матери помогать, а не мотаться по селу осенним листом: куда дунет ветер, туда и понесёт. Пора забывать глупые игры, хоть он и не старший в семье, но нужно быть надёжным, быть тем, на кого в трудное житейское время семья может опереться.

Из грустных воспоминаний его выдернул голос Федьки.

– А вот Митрич говорит, что от бабьего племени устал, а Нюрку, однако, приютил. Даже прям не знаю почему.

Все снова застыли посреди дороги.

Антон посмотрел на Фёдора, а объявитель этой неожиданной новости с удовольствием смотрел на приятелей, в удивлении раскрывших рты.

– Какую Нюрку?

– Давно приютил?

– Чего ж ты молчал, дуб стоеросовый?!

Посыпались на Федьку вопросы, но Антоха уже скумекал, о какой Нюрке тот говорит.

– Что ж ты бабке Клаше не сказал? – с горечью спросил он у Феди. – Она вон как убивалась о внучке-то своей.

– Так просила она очень бабке не говорить, вот и не сказал, – ответил, смутившись, сельский богатырь.

Антоха знал Нюрку, девчонка ему очень нравилась. Родителей у неё не было, только старая бабка Клаша да младший брат с малюткой сестрой. Бабка воспитывала Нюрку в строгости и мечтала удачно пристроить замуж, но девка, на удивление, замуж не торопилась. Нюра была на год старше, но весёлая, бойкая и никогда не лезла за словом в карман. Антон не раз подскакивал к ней петухом, но Нюра упрямо заявляла, что для начала надо младшеньких на ноги поднять, особенно сестру, а уж потом о своих детях думать. Вот если он возьмёт на себя заботу о младшем брате да сестре, то она готова подумать, а коли нет, так не обессудь.

В феврале, когда Нюре исполнилось шестнадцать, она пошла к Телегину, что ведал графскими делами, попросить работы. И тот направил её в графскую усадьбу, где она не осталась незамечена хозяином. Дальше было всё, как у многих других до неё. Графу приглянулась молоденькая, бойкая хохотушка и он, не привыкший отказываться от своих желаний, овладел тем, чем захотел. Как и что там было Антон не знал, но был уверен, что по своей воле Нюрка не прыгала под старого пердуна. Вскоре девчонка растеряла свою весёлость, а спустя время и вовсе перестала появляться на улице. Слухи по селу летали туда-сюда, и Антон быстро узнал причину такого поведения: Нюрка понесла от графа.

Однажды утром Антон увидел, как Нюра, одетая в белый разукрашенный сарафан, вышла из избы, да и направилась к графу в имение. Она шла красиво: гордо, решительно чеканя шаг, слегка толкая воздух одной рукой. Поравнявшись с Антоном, она грустно ему улыбнулась. Нюра открыто посмотрела в его глаза, а у него вылетели из головы все слова, которые собирался ей при случае сказать. Антон долго не мог понять, что заставило его застыть у заборчика истуканом в этом взгляде серых, когда-то искрящихся весельем глаз. Только вечером сообразил: в этом взгляде было всё! Боль, несправедливая обида на людей, что вымазали дверь её избы дёгтем, что смеялись да шушукались у неё за спиной. Нюра словно извинялась перед Антоном за свой отказ и просила его понять, что не она виновата во всём случившемся. Но было там что-то ещё, а что, Антоха никак не мог сообразить. Не мог до следующего утра. На следующий день выяснилось, что Нюрка пропала. Бабка Клаша кинулась к Телегиным, но те лишь руками развели: у графа, дескать, была, но граф с ней связываться не стал, сунул пару рублей в руку и приказал убираться вон. Нюрка постояла, пока её другие девки не увели, а куда после делась – ни граф, ни Телегины не ведали. Днём с реки прибежала ребятня, таща с собой белый разукрашенный сарафан, в котором Нюрка уходила к графу. Так все поняли, что весёлая хохотушка, не дававшая спуску охальникам, утопилась. Только тогда Антоха догадался, что было в этом взгляде ещё. Нюра прощалась с ним грустной улыбкой и взглядом полным боли и обиды. Антоха умчался в лес и выл там, катаясь в прелых еловых иголках.

А нонче выясняется, что девка жива-здорова. Что уже три седмицы он зря себя корит за то, что промолчал тогда, что не смог вымолвить ни слова из заготовленных. Мол, не стоит обращать внимания на дураков, что ему неважно первенство графа, а от дитя кузнец избавить может, а нет, так ничего – проживём и воспитаем, как своего.

Федя теперь отстал, смущённо крякал и исподлобья поглядывал на Антона. Ребята вырвались вперёд, и Антоха, сбавив шаг, поравнялся с Фёдором.

– Ты это…прости. Я это…забыл я. Она говорила, что она тебе нравится… Так ты ей тоже!.. – сбивчиво начал Федька – Она велела передать, что ни злится на тебя, но пусть остаётся всё так, как есть. Она говорит, что бог, видно, так захотел.

– А как получилось, что Нюра к Митричу попала?

Федька прочистил горло и тихо проговорил:

– Ковали мы в тот день много. А я, чёрт косорукий, бадейку с водой опрокинул. Митрич вёдра ухватил и на реку. Я сам хотел! вот честно, но Митрич оставил у горнила. Обратно всё нет и нет, а опосля гляжу: идёт, вода как с гуся льётся, без вёдер, а на руках Нюрка лежит, кашляет. Вытянул он её из реки, вот тебе и весь сказ.

Антон настороженно спросил:

– Живёт она с ним?

– А то как же! Убирает, готовит. – Федька тяжело вздохнул и продолжил: – Спит на печной лежанке… Отвары иногда варит, но это Митрич ей мало доверяет.

– Да я не о том тебя спрашиваю! – в сердцах прошипел Антоха. – Живут вместе? Ну, как баба с мужиком живёт?

– Ааа, понял, – по лицу Феди опять расплылась улыбка. – Я тебе так скажу: нет. Они, может, и жили бы, да Митрич чего-то опасается. Я слыхал как-то, он говорил что-то ей про то. Что ему, дескать, уже не по годам за молодыми да весёлыми бегать, а ведь он ещё не старый вовсе. Ну, и что-то про проклятие семейное. Но врать не буду, я не понял, а потому не запоминал. А она вот всё одно не уходит, Митрич косится, но и не гонит.

Антоха хмурился, морщил лоб, сжимал кулаки и, наконец, выдал:

– Вот придём лопаты забирать, я с ней перемолвлюсь парой слов. Как ты думаешь, Митрич даст нам поговорить?

– Митрич дал бы, но их дома нет.

– А где же они?

– Где, где? В лесу, знамо дело. Они ещё по зорьке уходить собирались, не то, что мы. Нюрка травы помогает собирать, Митрич говорит, у неё хорошо получается. Но у меня всё же лучше!

Антона Федькины успехи в учёбе не интересовали, он знал одно: через день-другой, он точно наведается в дом кузнеца. Он прервал Федькины рассказы о травах.

– Одно только не пойму, чего Нюрка домой не возвертается? С бабкой-то ладно, а брат с сестрёнкой как же? Мож, он приколдовал её?

– Да не колдун дядька Митрич! Он лекарь! Да и зачем ему Нюрка? Я и травы лучше ищу, и отвары лучше делаю, а в кузнице от неё вовсе проку никакого!

– Но ведь не выгоняет он её!

– Не выгоняет, – упавшим голосом пробормотал Фёдор. – Вот убей не пойму, почему?

Игнат, заинтересовавшись их разговором, отстал от ребят, а теперь, глумливо усмехаясь во весь рот, высказал:

– Молод ты ещё, Федька, молод и глуп! Вот подрастёшь чуток, поймёшь, чего он её не гонит.

Антоха набычился, но смолчал, а Федька неожиданно осадил насмешника.

– Это я и сейчас понимаю, но Митрич мог бы давно жить с ней, как мужик с бабой, а живёт, как брат с сестрой, али отец с дочкой. И не глупый я, а, как Митрич сказывает, бесхитростный. Нетути во мне житейской смекалки, хитрости нету! А вот в тебе, Игнашка, чего больше – хитрости али ума?

Игнат остановился и растерянно посмотрел на Фёдора, не зная, что ответить. Но Федьке этого и не требовалось.

– Да неважно, Игнашка, Митрич сказывает, и то и это плохо. Хитрость сама себя может перехитрить, а от лишнего умствования с ума часто сходят.

Федька зашёлся радостным смехом, а Игнат стоял, набрав в грудь воздуха, и никак не мог придумать, что лучше ответить. Когда смеялись уже все, покрасневший Игнат выдохнул воздух и проворчал:

– Митрич сказывает, Митрич сказывает… Понабрался хитрости у чёрта мохнатого!..

– Уел, уел Федька Гната! – веселился Санька. – Вот не думал, что такое увижу! Нет, хорошо всё ж таки кузнец учит, правильно.

Игнат видел смеющегося Антона, заливающегося смехом гордого Федьку, согнувшегося от хохота Саньку и сам начал посмеиваться. Серега, что почему-то сидел на земле, откинув темноволосую голову назад, и заразительно громко хохотал в светло-голубое небо, заставил Игната звеняще расхохотаться над собой и над своим посрамлённым самодовольством.

Вскоре на горизонте показался Холм Древних Воителей. Антоха на время выкинул из головы мысли о Нюрке и принялся рассказывать древнюю легенду, которую в селе знали все, но послушать хорошего рассказчика всегда готовы: особенно мальчишки, особенно о подвигах. А Антон рассказывать умел.

И вот уже вокруг пылили на конях басурмане, летели стрелы, звенело железо, раздавались жалостливые крики, предсмертные хрипы, катились отсечённые головы, падали отрубленные руки, сжимавшие сабли и луки. А у подножия величественного холма стояли десять русских воинов, облачённые в кольчуги и шишаки.

Антон рассказывал вдохновенно: вроде как стрелял из лука, рубил воздух рукой, кричал разными голосами, картавил за басурманского князя, басил за русских воинов, что приняли смерть у холма, но не пропустили басурман вглубь русской земли.

Дни сменяли ночи, а ночи меняли дни, и мальчишки всё это видели, словно обретались на поле, где когда-то шли древние жестокие бои с иноземной нечистью. Каждый думал о том, что сейчас где-то их отцы и братья тоже бьются с немчурой, и каждый мальчишка мечтал оказаться там, чтобы хоть чем-то помочь родным русским людям в схватке с коварным врагом.

Закончился рассказ со смертью последнего из древних воинов, и Антон упал в дорожную пыль. Мальчишки стояли хмурые, сурово сжав губы, а в глазах блестели слёзы, но в сердцах разгоралась ненависть к подлым незваным захватчикам. Они подошли к Антону, что лежал, улыбался, а по его щекам бежали влажные дорожки слёз.

– Ну, ты мастер, – выдохнул Игнат и протянул рассказчику руку.

– Как это у тебя так получается? – спросил Серёга. От волнения у него дрожало веко, а тонкий нос морщился, словно всё ещё втягивал в себя медный запах когда-то пролившейся здесь крови.

– Да я не знаю, – растерянно сказал Антон, поднимаясь на ноги. – Находит на меня, а дальше пошло-поехало. Вроде и не здесь я, а там. Не знаю, как растолковать попонятней.