Kitabı oku: «Твари Распада», sayfa 5
В лагере
Темнело. Мы прибыли в сумерках позднего заката, хотя в хмуром, сером небе солнца было не разглядеть.
Палаточный городок шевелился, но как-то дёргано – люди не могли смириться с тем, что творится вокруг. Все всё уже видели, многие потеряли близких, но поверить, принять это… Для многих это было сложнее, чем смириться с утратой близких. Ужас от происходящего сковывал: люди не знали, что делать дальше.
В центре лагеря за верёвочным ограждением находились большие палатки, скорее шатры, одинаково-зелёного цвета: там располагалось командование.
Мы шли вдоль импровизированных палаточных кварталов в направлении, которое нам указал «пограничник». Мой рассудок находился в полусонном состоянии, как будто я отходил от наркоза, поэтому всё никак не мог решить какую палатку выбрать. Самая большая? – Может быть слишком много людей, а я не люблю людского шума. Низкая? – Мало места. Как будто все ресурсы мозга ушли на борьбу с обстоятельствами. «Я выжег свой мозг», – подумал я тогда.
Будущие события заставили меня поверить, что всегда может быть ещё хуже.
– Куда мы идём? – спросила Жанна.
Её голос разозлил меня. Она звучала трезвее моих мыслей, кипящих долбаным борщом.
– В вечность, – ответил я.
Не знаю, может она уловила что-то в моём голосе, а может просто инстинкт самосохранения у неё был сильнее, но буквально шагов через 15 она потянула меня в сторону. Я с сонной ленью повернулся.
Перед своей палаткой на пне, как на завалинке избы, сидел высокий седой мужчина. Его волосы, а также борода вместе с усами были аккуратно подстрижены, глаза с любопытным прищуром смотрели на нас, а губы приветливо улыбались.
– Откуда вы? – спросил он звучным голосом.
– Из города вестимо! – едко ответил я.
– Ну это-то вестимо. Из какого района?
– Адмиралтейский.
– Аа, понятно. Там жутко было.
– Теперь везде жутко.
– Я с Васильевского. Когда всё началось, думал, что выезды с Острова закроют, но нет, обошлось. Даже странно. Хотя, если подумать, то какой смысл перекрывать, если везде одно и то же? На противоположной стороне у меня тётка жила, она мне первая написала в «Телеграмме». Потом свет и связь вырубили. Как думаете, это результат нападения троглодитов или правительственный приказ?
– Честно, понятия не имею. Мы с моей… – я запнулся – Сестрой, – надеясь, что пауза не слишком заинтригует собеседника, закончил я – очень много пережили, так что мы пойдём.
– Так заходите, заходите, – мужчина встал и плавным гостеприимным жестом пригласил нас.
Я хотел отмахнуться и идти дальше, но Жаннина рука крепче сдавила мою – видимо девочка почувствовала моё намерение. Я посмотрел на неё: слипшиеся волосы принцессы застыли на голове птичьими гнёздами, лицо было в потёках пыли, прилипшей к высохшему поту, испещрённые красными прожилками белки глаз отсвечивали в сгущающихся сумерках усталым блеском. Крайняя усталость и отравление испарениями тухлятины сделали из красивой, распускающейся девушки маленького, гадкого утёнка. Удивительно как она вообще держалась на ногах. Может быть, я выглядел не лучше, но непонятная злость держала меня на ногах весьма крепко.
Что ж, раз уйти нельзя, значит придётся как-то терпеть это гостеприимство.
Пригнувшись, мы вошли в палатку. Это был конусовидный белый шатёр, довольно просторный. Сверху висела незажжённая лампа накаливания, изобретённая Павлом Яблочковым ещё в 19-ом веке, но внутренность палатки освещало небольшое окошко огня, который вырывался из открытой утробы металлической печки-буржуйки. Её труба была выведена из палатки через прорезанное в крыше отверстие, укреплённое по краям плотным материалом, чтобы палатка не загорелась. Было ощущение, что хозяин этого временного жилища изготовил всё сам, под свой вкус и удобство своей семьи.
Здесь была его жена с перетянутыми лентой длинными тёмно-русыми волосами и девочка лет семи. Волосы у девочки были невероятно красивыми: очень пышными, светлыми с золотым отливом. Сначала я подумал, что мужчина молодой, просто рано поседел, но потом убедился, что он уже в приличном возрасте.
– Знакомьтесь: моя жена – Лиля и дочь Маруся.
– Привет Лиля и Маша, – Жанна чуть не откланялась им, видимо от радости, что мы наконец-то в безопасности, тепле и сухости.
– Нет, – засмеялся хозяин – Маруся – это её полное имя, мы её так в паспорт записали.
– А вас как зовут? – хрипло спросил я.
– Василий.
– Очень приятно, – выдавил я из себя как можно искренней.
Мне как можно скорее хотелось или лечь спать, или поесть. По дороге сюда из дома я пережил и ужас смерти, желающей вонзить в тебя свои вонючие гнилые зубы, и экстаз полной свободы, так что разговаривать с кем-то был вообще не вариант. Я был полностью опустошён. Но эти люди были столь милы, что решили развлечь нас уютной беседой у печи.
– Я Жанна, а это, – она удивлённо посмотрела на меня, раскрыв бледные сейчас губы.
Я, стараясь, чтобы голос звучал как можно ровней, произнёс:
– Тут есть электричество?
Василий посмотрел на лампу.
– Провода лежат, но начальники решили, что будет безопаснее оставить его только в командирских палатках, чтобы кто-нибудь неосторожный не вышел наружу, не погасив лампочку. Мы тут уже три ночи, так что риск привлечь этих… Серьёзный.
– Ничего нового, – сказал я, имея в виду желание любых, имеющих власть людей, оставить себе самое лучшее, объясняя это несмышлёностью подвластного населения.
– Да… И вот точно чувствую, что такая же команда была дана, чтобы выключили электричество в городе, не могут электростанции просто так взять и встать.
– Чай готов, – сказала Маруся пискляво.
Её мать взяла чашки и поставила их перед нами.
О, куда теперь делась эта человечность!
Перед палаткой иногда сновали люди. Внутри, не смотря на понижающуюся температуру снаружи, было жарко.
Моё лицо горело, а голова кружилась, как после карусели. Параллельно со мной Жанна стала клевать носом. Я видел это как сквозь липкий туман, который никак не смаргивался.
– Ой, простите! – воскликнула Лиля.
Я дёрнулся как от удара током – видимо уже заснул.
– Просто вам нужны тёплые вещи, я вижу у вас один рюкзачок только. У нас не много, но мы кое-что найдём.
Она стала рыться в дорожных мешках, судя по виду, тоже сделанных вручную.
Василий увидел, что я смотрю на их вещи и улыбнулся.
– Люблю своими руками что-то делать – моё хобби. Да оно и практичнее: в нашем климате привезённое из-за заграницы не к месту: в ботинках ноги промерзают через подошву, через одежду продувает постоянно, сырость до тела доходит. Для зимы ничего лучше валенок и ушанки не придумано. А большинству моду подавай. И пусть бы наши что-нибудь модное, но эффективное именно в наших краях делали, а то ведь молодёжь вся простывшая ходит, парни в двадцать лет с простатитом. Нет – они как собаки безродные тычутся в иностранные покрои, даже не рассматривая что-то русское. Не просто же так эти валенки и ушанки: мы в этих широтах уже больше тысячи лет живём. В каком-то смысле наши предки были умнее нас.
Я вспомнил морозные утра и ночи, когда быстро бежишь от дома до метро и обратно, а ноги всё равно замерзают, и мысленно решил, что Василий прав: именно русский национальный стиль зимней одежды лучше всего подходит для этого климата.
Лиля достала, а маленькая Маруся разнесла нам тёплые свитера и накидки. От штанов Василия я отказался, просто сняв свои, и оставшись в одних трусах, отнекиваясь от упорных уговоров Лили. Хорошо, что у них были запасные одеяла: я сел и накрыл ноги одним из них. Моя девочка придвинулась ко мне своей маленькой, упругой попой, так что эти милые добрые люди могли бы случайно через трусы увидеть мой клык, раздразнённый этим, слегка пахнувшим юным потом, богатством.
– Мы моемся в реке, – сказала жена хозяина палатки, но сейчас уже холодно, лучше оставайтесь так.
– Василий, это ваш тент? – спросил я.
– Мой. Это заметно: большинство казённых – одинаковые. Хотя тут много людей и со своими…
Этот человек говорил ещё что-то, но я просто тонул в наступающем сне. Я запретил себе прикасаться и даже думать о соблазнительной юной девушке, которая лежала рядом со мной и в своей наивной тяге к теплу пыталась прижаться ко мне через стенки одеял, которыми мы были накрыты порознь. Да, хорошо, что были разные одеяла. Я бы ненавидел себя, если бы уровень вожделения достиг того градуса, когда, не удовлетвори я его, я бы чувствовал себя ущербным, как бы не существующим.
– Может их разбудить, они ведь не ели? – услышал я издалека озабоченный голос Лили.
– Сейчас им важнее поспать – пусть спят. Они ведь только что выбрались оттуда. Сама знаешь, что там…
Больше никто не разговаривал. Я попытался ужалить себя мыслью, что это тёплое сонное блаженство закончится холодным неумолимым пробуждением, когда нужно будет уходить. Но топкая усталость взяла верх, и я не заметил, как уснул.
Утро
Отвратительно, зыбко и промозгло так, что мошонка сжуривается.
Нас покормили овсяной кашей. Она была приготовлена без изысков – из того, что было, но чувствовалась рука опытной домохозяйки: было вкусно. Шедевр на фоне того, что мы с Жанной ели с начала апокалипсиса.
Я по-прежнему испытывал зуд раздражения. Чего они так носятся вокруг? И тут меня осенило: мне было просто нечем ответить на их доброту. Всю жизнь я сторонился людей, считал всех дураками, не мог отвечать добром на добро, а злоба и раздражение варились во мне в гнойном сплаве из детских обид на родителей, желания быть лучшим везде и всегда, которое не может быть удовлетворено, потому что нельзя быть лучшим во всём. И я видел в окружающих злость, корыстолюбие, честолюбивые замыслы, я с готовностью цеплялся за них и полагал, что это единственное содержание человеческой природы. И даже в редких случаях, когда сталкивался с деятельно добрыми людьми, я уходил от них как от огня, потому что не понимал… Потому что они высвечивали помойку моей души.
Сотрясшийся вокруг пиздец помог мне полностью раскрыться.
На похоронах родителей я испытывал облегчение, а не боль – я радовался, предвкушая свободу. Только я остался несвободным. Они по очереди унесли мою привязанность к ним с собой в могилу, и я не мог потребовать вернуть эту часть себя.
Но теперь… Никаких ограничений нет вообще. Это была истинная свобода. Я уже почти захлёбывался её цветом, запахом, вкусом. Я почти купался в её тёплых волнах. Свобода выбирать, свобода делать, свобода трахать… Эти добрые люди в палатке отделяли меня от вожделенного бутона моего обожания.
Да, у меня были поводы ненавидеть.
Я ненавидел себя.
Совет
Нас покормили кашей, и мы стали выбираться из палатки. Очень холодно было, так что не хотелось даже двигаться, приходилось пересиливать себя, чтобы не замёрзнуть ещё сильнее.
Первой мыслью было осмотреть лагерь, понять, что тут и как, но потом я понял, что лучшим способом получить информацию обо всём будет знакомство с командованием.
Было ощущение, что эти офицеры действуют не по приказу правительства, а сами по себе. Представляя себе природу военных, стоит опасаться проявлений гиперпатриархальности их стиля управления, так что лучше узнать всё заранее.
Я оттолкнул Жаннину руку, чтобы мысли о ней не мутили рассудок.
Вокруг копошился просыпающийся лагерь: люди выбирались из своих палаток, пили что-то горячее, судя по парящим над кружками облачкам, смотрели на прохожих, о чём-то переговаривались. Но у всех у них была общая черта, которую я не сразу смог определить. Пришлось остановиться и напрячь извилины, чтобы вникнуть в суть окружающей социосферы. Их всех объединяло похожее выражение лиц – оно варьировалось от полной потерянности до какого-то странного удивления с приподнятыми бровями, как будто им только что засадили морковкой в лоб. Все они смотрели в сторону Петербурга с тянущим ужасом. Это уже не просто изнеженные комфортом городские жители, но беженцы и скитальцы, без дома и надежды скоро его обрести. Они бежали от страшного, от того, что не остановится ни перед чем, с чем невозможно вести переговоры, что настигает и убивает без всякой логики и смысла. Каждый потерял что-то дорогое ему, кого-то близкого. Кто-то потерял всё. Такие рубцы въедаются в душу и меняют облик человека. От такого никогда не избавишься, как не могут избавиться старики, пережившие блокаду этого города, и от того постоянно достающие молодёжь наставлениями не выбрасывать хлеб, даже если он уже покрыт плесенью.
– Почему мы стоим? – спросила Жанна.
– Я думаю.
У девочки было такое же выражение, что у остальных. Она оставила там родителей. Хотя было бы лучше, если бы она и правда их там оставила – в глубине она ещё сохраняла надежду, что они живы.
Она словно прочитала мою мысль.
– Давай поищем моих родителей, – сказала она.
Это выходило за рамки моих видов на её будущее.
– У меня есть идея получше. Мы идём в штаб командования, узнаём что и как в этом лагере, потом…
– Помнишь тот журнал, в который нас занёс солдат при входе в лагерь? – я сжал зубы – Я хочу его посмотреть, если они в лагере, я найду их…
– Идём в штаб, оттуда уже зайдём на пропускной пункт.
Девочка не стала закатывать истерик, хотя всей душой хотела заняться поиском родителей прямо сейчас, сию секунду. Она лишь болезненно нахмурилась и кивнула.
У меня мелькнула мысль, что такая мне нужна. Будущее человечество должно быть сильным.
Мой формирующийся план требовал жертв.
Тяжёлое низкое небо над нами вынашивало холодный дождь. Я всегда ненавидел холод и сырость, хотя и вырос в климате, где эти два явления были почти постоянными. Интересно, как там сейчас в Крыму? Мне так и не довелось добраться до этого благодатного края. Если бы не апокалипсис, я бы перебрался туда, думаю.
В сумерках лагерь выглядел более аккуратно, чем теперь. Мы шли между разношёрстными конструкциями, спасающими от дождя – в основном это были зелёные военные тенты, которые крепились верёвками к вбитым в землю деревянным кольям. Однако какое-то подобие порядка тут всё же присутствовало: весь лагерь был разделён на квадраты, границы которых обозначали верёвки. Промежутки между квадратами представляли собой «улицы», по которым по лагерю можно было передвигаться относительно свободно. Без вмешательства военных, никто бы не стал даже пытаться упорядочить лагерь.
Мы вышли на перекрёсток «улиц» и пошли по той, что ведёт прямо к палатке с командованием. Большая пирамидальная конструкция из какой-то водоотталкивающей ткани и остова из прочной, но гибкой пластмассы, возвышалась над лагерем, как походные палатки древних князей возвышались над полем, где собрались их ополчения. Только вот вокруг были не ополчения, а испуганные, загнанные люди.
Командирская палатка была огорожена такой же верёвкой, как целые кварталы «гражданских», только верёвка шла не прямо около земли, а на уровне пояса, что как бы показывало, что случайным людям здесь не место. Перед входом стоял военный с серьёзным взрослым лицом – явно боевой офицер. Мы подошли к верёвке напротив входа, и я обратился к нему.
Мне показалось, он хотел сделать вид, что не замечает нас, но после слов приветствия я продолжал стоять, смотря на него в упор, так что он был вынужден спросить, что нам нужно.
– Мы хотим пройти внутрь, – сказал я коротко.
– С какой целью? – также сухо и коротко спросил офицер.
– Я хочу поговорить с начальством, узнать какие дальнейшие планы. Нас ведь ни о чём не информируют.
– В своё время проинформируют, – отрезал он.
– Давайте без вот этого вот, – раздражённо сказал я – нас сюда позвали, чтобы помочь выжить – это единственная цель существования этого лагеря. Люди нервничают, они хотят знать, что их ждёт! – офицер молчал – Я обладаю некоторыми специальными знаниями в широком спектре вопросов – я философ, могу пригодиться в штабе.
Офицер посмотрел мне в глаза. Я, собравшись с духом, тупо уставился в его. Никогда не любил смотреть людям в глаза: я их плохо понимал, они плохо понимали меня, видимо это заставляло их напрягаться и думать, что я на них бычу. Это странный эффект, но это правда.
Он долго так стоял – так, по крайней мере, мне показалось, потом не очень решительно (думаю, он всё-таки ничего толком не понял по моим глазам) одной рукой стал снимать верёвку с одного из колышков. Когда петля верёвки повисла в его кулаке, он ещё раз с сомнением посмотрел на нас: правильно ли он поступает?
Потом вздохнул, посмотрел вокруг и видимо решил: а, ну и хуй с ним, хуже уже не будет.
Мы прошли внутрь ограждения, и я откинул полог палатки.
Тяжёлый воздух: смесь сырости и пота ударил в лицо как хороший кулак, моя спутница даже отшатнулась. Внутри шёл яростный спор. Люди в парадной и полевой форме вперемежку спорили о чём-то, крича и надсаживая глотки. В этом бушующем море как скала выделялся человек с широким бульдожьим лицом. Он не производил впечатления зажиревшего тылового офицера: вся его поза и стать в совокупности с глубоко посаженными внимательными карими глазами, которые придавали ему ещё больше сходства с бульдогом, создавали впечатление, что он тут главный.
Надсаживался какой-то человек с большими звёздами на погонах:
– Ну не можем мы просто взять и уйти! Мы – русские офицеры, а русские своих не оставляют!
– Вон эти из Кремля нас тут оставили и ничего, – мрачно произнёс смуглый, сухой офицер.
– Да, и дороги перекрыли, – сказал ещё один.
– Они не перекрыли – это гражданские.
– А кто их остановил на выездах из города?!
Мы стояли, слушая малопонятные речи, и отчего-то становилось всё неприятнее. Эти люди, похоже, почти не контролировали ситуацию, но что важнее – у них не было чёткой иерархии и единого плана действий.
– Господа, послушайте, – вдруг вступил зычным голосом стоявший чуть позади всех офицер с бульдожьим лицом.
По голосу я узнал майора Коненкова, который звучал на радио.
– За этой рекой сейчас, – он махнул рукой в направлении выхода из палатки – шесть миллионов живых трупов. Мы не знаем, что ими движет, но знаем, что порой они могут собираться в стаи и целенаправленно устремляться куда-то. Это значит, что в любой момент все люди, которых мы собрали в этом лагере ценой жизней солдат и офицеров, могут быть сожраны, растасканы на куски и обращены в троглодитов. Мы не можем этого допустить. Вы все имеете боевой опыт и знаете, что есть ситуации, в которых никак нельзя победить. Мы взяли ответственность за людей в лагере, и мы не должны их подвести. Все, кто внутри – наша ответственность, кто не смог добраться или кого не смогли отбить наши экспедиционные отряды – предоставлены сами себе.
Сначала было тихо. Затем, по нарастающей поднялась волна криков. Спор разгорался с новой силой: кто-то яростно поддерживал майора, кто-то с пеной у рта доказывал, что задача армии защищать всех граждан.
– Я думаю майор прав! – крикнул я.
Всё резко затихло. Их разозлённые яростным спором лица повернулись в нашу сторону.
– Вы кто такой?! – спросил офицер с большими звёздами, по всей видимости, генерал.
– Я из лагеря. Можете считать меня представителем гражданского общества, – эта фраза резанула уши даже мне самому, в такой ситуации споры о демократии были не уместны – но я сам по себе могу кое-чем послужить общему делу.
– Да, и чем же вы… – саркастично начал один.
– Что вы можете? – коротко спросил, перебив его, генерал.
– Здесь много людей, вам как-то придётся взаимодействовать с ними, когда опасность будет не так очевидна. Они не военные, и вам сложно будет найти общий язык с ними. Я могу помочь в этом: у меня за плечами одна из сильнейших в мире философских школ.
Я здорово покривил душой. Конечно, я не мог нормально донести до людей цели и планы командования, ведь я почти ни с кем не общался. Я был гораздо дальше от населения лагеря, чем эти жёсткие офицеры. Благо, обстоятельства сложились так, что проявлять все эти выдуманные способности мне не пришлось.
– Хорошо, оставайтесь. Девочка вам кто? – спросил генерал.
– Двоюродная сестра.
– Будьте здесь, далеко не уходите. Возможно, вам в скором времени придётся коммуницировать с гражданскими.
Он отвернулся и в зелёном полусвете палатки снова стал подниматься шум.
– Это война, господа! Противник многочислен и беспощаден, мы должны немедленно…
– Нам надо уходить, – спокойным голосом, который, однако, был слышен лучше остальных, сказал майор Коненков.
– Майор, я тут старший по званию, подождите со своим мнением! – прикрикнул на него генерал.
Повисло напряжение. «Не хватало, чтобы они сейчас, как бояре, стали мериться длиной рукавов, выясняя кто главнее», – подумал я.
– Майор прав, нам надо убираться к чертям, пока ходячие трупы с вываленными потрохами не пришли сюда всем городом и не обратили всех в подобных себе, если такое количество не вомнёт здесь всё в землю конечно! – громко сказал я.
– Вас здесь не для советов оставили! – сказал один из офицеров.
– Для этого тоже, – я решил упереться.
Впервые в жизни я по-настоящему за что-то стоял. Спасибо мёртвым за это.
– Раз я остался здесь, я буду говорить, а вы меня послушаете. Я пробыл в этом городе с самого начала…
– Начала чего? – прозвучал издевательский голос.
– С момента Начала. Вы понимаете о чём я, – когда спор идёт на эмоции важно не поддаваться на провокации заведомо глупых вопросов, а гнуть свою линию – я наблюдал за ними. Эти существа… Троглодиты, как вы их называете – не живые. Они не являются тем врагом, с которым можно вести какие-то переговоры, которому можно что-то предложить и который отступит из-за потерь. Это враг живого как категории, всего, что дышит и шевелится по своей воле. С этим невозможно воевать привычными вам методами. Эту заразу можно уничтожить, только уничтожив их всех. Выкосив подчистую. Не загнать, не прижать куда-то, не выдавить из какого-то района, а тотально физически уничтожить. Угроза такого порядка – не то, с чем можно жить, закрывая глаза и делая вид, что этого нет. Нет – только уничтожение. Но у вас нет таких ресурсов. Насколько я понял, мы одни. Вы теперь не офицеры Российской армии – вы группа людей с уникальным боевым опытом, который пригодится в выживании в условиях смертельно агрессивной среды, – я старался говорить как можно более чётко, но при этом не терять оттенок пафоса, поддерживая статус свободного, но нужного человека. – Уход с этими людьми отсюда – не тактическая тактическое отступление, не вопрос ведения войны и не вопрос офицерской чести – это вопрос выживания всех этих людей, а возможно и всей человеческой расы, потому что никто не знает сколько осталось в живых и где они сейчас.
Я вошёл в раж, поэтому выпад одного из собравшихся в этой палатке офицеров сильно подкосил меня.
– Мы и не с такими проблемами справлялись, молодой человек. Вы не знаете на что способны наши парни, когда мы были в Афганистане, Чечне…
– То было другое – то были живые люди, была обычная война. Теперь другое… Сейчас и солдат, и ресурсов недостаточно…
Я почувствовал, что затухаю – дальше говорить я не мог. Не люблю, когда обрывают на полуслове.
Но тут выступил Коненков.
– Парень прав, господа. Теперь мы сами по себе, а эти люди – наша исключительная ответственность. Никак не одолеть нам эту орду, только людей положим. Да и ради чего? Вы ведь не знаете, есть там ещё выжившие или нет – только солдат угробите. Потеряем людей больше, чем найдём.
– Это что, мы нацистам город не сдали, а каким-то мертвякам сдадим?! – возмутился один из офицеров.
– Тогда за людей стояли, – сказал майор – город без людей – просто стройматериалы.
Повисла звенящая тишина.
Жанна, оказывается, всё это время крепко сжимала мою ледяную и потную ладонь. Мне так захотелось ущипнуть её за зад в тот момент!
– Так, вот что, господа-товарищи, нам надо принимать решение прямо сейчас, – по-деловому сказал генерал, повернувшись ко мне спиной, а лицом – к прямоугольному столу – как бы цинично всё это ни звучало, как бы нам ни было тяжело принимать такое решение, но парень прав, мы не можем рисковать этими людьми ради погони за химерой. Мы не знаем остался в городе кто живой или нет, у нас нет достаточно людей и техники, чтобы устроить полномасштабную спасательную операцию. У нас патронов не хватит и на то, чтобы пострелять весь этот лагерь, чтобы и они не обратились, не говоря уже о целом городе мертвецов.
Многие подняли на него офигевшие, круглые глаза. Но генерал резко поднял руку.
– Я всё понимаю! Крутые времена требуют крутых мер. Если понадобится, мы будем убивать и живых, но сейчас такой необходимости нет. Надо сосредоточиться на спасении уже собравшихся. У нас есть несколько путей отступления. Главной целью, как я считаю, для нас является достижение северных регионов России за Уралом, мало заселённых людьми, а потому мало заполненных троглодитами сейчас. Кроме того, прежде чем связь с центральным командованием была потеряна, рассматривалась версия, что эта болезнь является результатом применения блоком НАТО биологического оружия, так что гипотетически, я подчёркиваю – это лишь гипотеза, активность вируса на холоде меньше.
– Позвольте сказать, – встрял я.
У меня кружилась голова.
– Мы только из города. Эти существа подвержены обычным физическим воздействиям природы на мёртвые тела: разложение и прочее. Возможно, если они и есть на севере, то они просто не смогут двигаться зимой, а весной развалятся, как глубоко замороженное мясо при быстрой разморозке.
Меня выслушали с нескрываемым раздражением: эти люди не привыкли, что их прерывают. Но что делать, столько войн было проиграно из-за надменности командующих, не желающих слушать никого, кроме своего упрямства.
– Это тоже может быть верно, – сухо сказал генерал – Итого, оптимальным в данной ситуации считаю следующий маршрут, – он ткнул жёлтым ногтем в одну из карт и стал чертить им кривую линию.
Споры и ругань прекратились, шло спокойное обсуждение деталей дороги. До меня долетали лишь отдельные фразы, названия дорог и городов, я не вслушивался специально, но основные пункты врезались мне в память.
Я повернулся к Жанне и посмотрел ей в глаза. Не помню, что я там увидел, но внутри меня пошевелился внутренний кот. Это был что-то тёплое, даже обжигающее. Гордость? Может быть.
Мы пришли сюда, чтобы посмотреть на людей, которые управляют этим лагерем, но я сделал больше. Сделал интуитивно, но очень был собой доволен. Теперь можно вернуться в свою палатку, точнее – в палатку Василия и поднабраться сил для дальней дороги.
Судя по услышанному, у них была техника, но, чтобы везти всех её не хватит. Не хватит даже, чтобы везти весь этот багаж: палатки, еду, одежду и т. д. Вероятно, на ней планировали перевозить электрогенераторы, оружие, какое-то важное для всего лагеря снаряжение. Ну и командный состав, конечно, за исключением нескольких настоящих вояк – уж сами себя они не обидят, объясняя это общественной необходимостью.
Жанна первой вышла из-под полога, который служил здесь дверью, я – секунду спустя. Офицер на входе спокойным уже взглядом посмотрел на нас: раз мы там долго пробыли, значит всё в порядке.
Отсюда хорошо просматривался мост, по которому мы прошли, заходя в лагерь. Жанна напомнила о моём обещании: пойти, поискать в журнале имена её родителей. Я наморщился, но отказаться было нельзя. На краю сознания у меня мелькнуло ощущение, что в стороне моста творится что-то неладное, но до фокуса внимания это впечатление не дотянулось. Мы прошли утренний маршрут наоборот, только свернули не к палатке Василия, а к мосту.
Когда нас от заветного журнала отделяло всего метров сто, я услышал громкий окрик. Настолько громкий, что барабанные перепонки в ушах сжались, а потом захлопали как парус. Это был майор Коненков.
– Извините за беспокойство. Вы сказали, что поможете выстроить отношения с людьми из лагеря – уже можно приступать, – бодро сказал он – офицеры приняли решение, сейчас оно будет приводиться к исполнению. Надо, чтобы вы донесли информацию до людей как можно доступнее. Времени не много, так что прошу за мной.
Я остолбенело смотрел не его широкое, твёрдое, но довольно доброе лицо. Не смотря на командирский зычный голос и грубоватые манеры, этот человек излучал доброту. При этом каким-то образом я ощущал за его плечами большой груз тяжёлой службы, это был настоящий командир, про которых солдаты говорят «он мне как отец». Перед ним я испытывал смущение: моя неспособность разговаривать с широкой аудиторией вскроется, как только я возьму микрофон.
– Да, пойдёмте, – сказал я как можно более непринуждённо.
Жанна смотрела на меня широкими глазами. Я не счёл нужным оправдываться перед ней – только махнул рукой, чтобы она пошла, проверила журнал самостоятельно.
Он стал подробно описывать основные детали принятого плана эвакуации, если перемещение разорённых людей без крова и еды можно назвать эвакуацией. На каких-то местах он нарочно делал акценты, чтобы я уяснил важные детали получше. У меня всегда были проблемы с короткой памятью, как у большинства людей, не задействованных в практических задачах, так что большую часть сказанного я упускал. Коненков подробно втолковывал мне детали маршрута, предполагаемые крупные города на пути, предполагаемую диспозицию военных частей, если те ещё сохранились. Не знаю, зачем это было нужно. Может быть майор думал, что я облеку эти сухие факты в литературную форму?
Главное, что я тогда запомнил, что все дороги поначалу должны вести к Ярославлю. Это было что-то вроде перевалочного пункта на нашей дороге скорби.
Как бы невзначай он намекнул, что в своей речи я должен дать людям понять, что у них в лагере есть командование, которое неплохо бы слушаться, иначе все умрут. Я тогда ещё подумал, что такое количество не имеющих представления о выживании вне стен дома людей, в принципе не жизнеспособно. Обречёнными как раз являются те, кто в таком количестве собрался на ограниченном пространстве: тут тебе и эпидемии, и мародёрство, и растянутость лагеря в пути, и банальная преступность, а у офицеров просто недостаточно стволов, чтобы поддерживать порядок. Но они видимо были преисполнены уверенности в своих силах.
Начинался мелкий холодный дождик – мерзкие тучи, как всегда, очень вовремя выпустили из своих утроб этот бич наших широт.
Мы пришли на небольшой участок поля, отрезанный от остального лагеря яркими лентами с надписью «Вооружённые Силы Российской Федерации», тут расположилось несколько бронированных джипов «Тигр» и два бронетранспортёра к которым тянулись провода.
– Вы поедете на этом, – сказал майор, показав на джип – запомните номер. А сейчас вам сюда, – он ткнул пальцем в направлении бронетранспортёра с кучей проводов, сходящихся на крыше – там уже в курсе.
У меня подобрались яйца от страха и напряжения. Ещё этот дождь успел намочить свитер, что мне выдала семья Василия, так что пробирало до костей.
