Kitabı oku: «Икар», sayfa 3

Глава 6. Икар и шестой апостол

Конечно не приведи Господи, хотя кто застрахован в этом мире, да и всякое случается иной раз вопреки, посетит вас вдруг изжога, встряхнет ненароком заворот кишок или наградит невзначай бедой распутная девка, сразу отправляйтесь к Целителю, тому самому, что почитай уж три десятилетия ползает по болотам в поисках чудо-травы, ловит пиявок в тухлых прудах прямо на сухие, тощие ноги и более всех предпочитает в качестве пациентов молодых, доверчивых девиц. Где его найти? А тут и стараться немного, когда кольнет под сердцем или заскрипит колено, а то еще страшнее – заноет выматывающей болью зуб, не глядя под ноги примчишься аккурат к его порогу.

Сегодняшний день Целитель провел в одиночестве, редкий случай, но, по всей видимости, люди решили повременить с хворобой и недугами или набрались терпения, сжали зубы, дабы сохранить свои и без того не тугие кошельки в целости и сохранности.

Близился вечер, Целитель лежал на кровати и с грустью поглядывал на шкаф, за стеклянными дверцами которого без дела пылились баночки, миски, пробирки и пузырьки с настойками, микстурами и порошками его собственных, хранимых в тайне, рецептур.

Давеча имел место аншлаг, думал скучающий лекарь, вспоминая день вчерашний и целых трех пациентов; бабку под сто лет, притащившуюся с прыщиком на крючковатом носу, ей, видите ли, не пристало так выглядеть, деревенского мальца с разбитым локтем, из которого хлестала кровь, и его крикливой мамаши, готовой удушить Целителя, пока он лепил пострадавшему на рану лист подорожника, и девицу на сносях, заблевавшую все вокруг – ей он вручил настойку одуванчика, толку от которой было чуть, но глядя в глаза будущей матери, убедил ее в чудодейственных свойствах горькой зеленоватой жидкости.

Целитель уже засобирался отойти ко сну, как в дверь постучали.

– Хм, поздний гость, – с энтузиазмом проворчал лекарь, поднимаясь с кровати. – Входи, открыто.

Икар, а это был, естественно для повествования, он, протиснулся в узкую приемную-операционную:

– Здравствуйте.

– С чем пожаловали? – перед юношей возник мужчина средних лет, лысоватый, с большими, навыкате глазами и пухлым, чувственным ртом.

– С предложением отправиться на Солнце, – бодро отчеканил Икар, – вместе со мной.

Псих, быстро определил лекарь и сразу же направился к шкафу за успокоительным сбором, бросив:

– Минуточку.

– В своем призыве, дорогой друг, я более нормален, нежели настой одуванчика для исцеления тошноты, – произнес негромко Икар. Целитель остановился, рука его, потянувшаяся за зельем, замерла в воздухе.

– Лечить во Свете, без обмана – не это ли мечта всех, дававших клятву Гиппократа? – голос не-пациента стал еще тише.

– Я не давал, – лекарь повернулся к посетителю, во все глаза разглядывая молодого человека.

– Будет ли на Свету жить порок, который и рождает болезнь? А ежели не спрятать под светящимися одеждами (ведь именно такие в ходу на Солнце) камня за пазухой, да и сам камень – раскаленная лава, и не сокрыть в тени помысла задуманный грех, ибо тени нет вовсе, так и лечить некого. Очень сомневаюсь я, странный пришелец, что на Солнце надобен солнечный целитель.

Икар, уже привыкший получать земные отказы, аргументированные земным же сознанием, спокойно ответил:

– Ты имеешь в виду недомогание телесное, но на Солнце обитатели подвержены болезням иного рода, душевным. Пороки пятен и затмений – к их лечению призываю тебя.

Лекарь слыл любителем поговорить и не гнушался высокого штиля в общении с пациентами даже во время хирургических операций, тем паче что последние, подвергнутые экзекуции наркоза, не могли возражать:

– Но навыки мои и знания касаются устройства человеческого тела, хотя и в привязке к его незримой конституции, где помыслы составляют скелет, деяния как мышцы, облепившие костяк, а вереницы слов, бросаемых не глядя в пространство, собою представляют кровь, несущую в себе и жизнь, и смерть, здоровье и болезни, мрак и свет.

Икар восторженно захлопал в ладоши:

– Мне кажется, ты прозрел достаточно, чтобы не боясь навредить, как это принято в вашей среде, взять в руки солнечный скальпель и солнечные микстуры назначать своим светящимся пациентам.

Покрасневший от похвалы Целитель размешал какой-то порошок и сам же залпом выпил его:

– Прозрение мое, на которое, как на трамплин, пытаешься затащить меня, чтобы прыгнуть с тобою вместе, всего лишь жизненный опыт, – лекарь почмокал губами, – в коем не счесть ошибок, неправильно поставленных диагнозов, неизлеченных опухолей и великое множество смертей по Воле Божьей и недоразумению вашего покорного слуги. По прибытии на Солнце вместе с моим халатом сгорят и знания земного лекаря, тогда мне самому придется обратиться к солнечному коллеге за помощью. – Он горько усмехнулся. – Может, научит чему-нибудь?

Икар заулыбался, он вообще любил это делать, несмотря на текущее настроение:

– Там, куда зову, не нужен опыт, как и знания. Солнечный целитель пользуется всего одним инструментом, единственным навыком.

– Что же это за чудо-клистир? – лекарь недоверчиво смотрел на странно рассуждающего юношу: – Философский камень, эликсир молодости, живая вода?

Молодой человек явно был подготовлен к быстрому ответу:

– Это энергия любви, она есть все, что перечислил ты.

Целителю нравился собеседник, он вообще с симпатией относился к пациентам, особенно к душевнобольным. То, что перед ним чокнутый, лекарь не сомневался с самого начала, но аргументы психа были интересными, а вел он себя спокойно, посему Целитель, незаметно приготовивший шприц со снотворным, пока не прибегал к его помощи и продолжил беседу.

– Мне не понадобится саквояж с инструментами, настойки трав, стетоскоп и клизма? – лекарь изобразил на физиономии наивно-удивленную мину.

Псих не заметил подвоха и спокойно ответил:

– Нет, только собственное сердце, способное вместить в себя любовь ко всему живому, ко всем вокруг.

Целитель продолжил в том же духе:

– И как, по-твоему, мне лечить солнечные недуги, пусть даже под одеждами моими болтается распухшее до размеров верблюжьего горба сердце, наполненное до краев любовью к миру? Жалеть их, лить слезы вместе с ними и разговорами страдания душевные смягчать, тампоном нежного взгляда стирать пот с воспаленных лбов?

Лекарю, как представителю древнейшей профессии, позволяющей, а иной раз и требующей забираться внутрь человеческого тела, неоднократно приходилось видеть обнаженное, дышащее, такое нежное и незащищенное сердце. В эти моменты его собственная сердечная мышца была холодна, это требовалось для остроты внимания и точности движения рук. Пусти он в себя любовь, а вместе с ней зайдет и жалость, его работа, качество и результат будут под большим вопросом. Лекарь бросил на психа вопросительно-обвинительный взгляд, а тот и не думал сдаваться:

– Когда наполняешь сердце любовью, как ты сказал, до размеров верблюжьего горба, сам становишься солнцем.

– Солнцем на Солнце? – Целитель был поражен изворотливостью незнакомца.

– Да, именно так на Солнце выглядит Солнечный Целитель, – в словах Икара не было и тени сомнения. – Он ярче своих «больных» пациентов и лечит их, делясь своей повышенной светимостью.

– Так в чем работа? – начал раздражаться Целитель, не находя «бреши в обороне» ума ненормального гостя.

Тот, в свою очередь, начал новую атаку:

– В том, чтобы достичь более высокой яркости, нежели остальные. Ну что, решил пойти со мной?

Лекарь жил один, женщины считали его человеком умным, но странным, и второе качество, видимо, превалировало над первым в их сознании, семьи у Целителя не было. Кроме практики здесь, на Земле, его ничего не держало. Лекарь долго молчал, а потом, кашлянув, заговорил:

– Я сотни раз взирал, в буквальном смысле, внутрь человека, вмешивался в работу его организма, удалял «лишнее» и привносил «новое», резал ткани и пилил кости, наблюдая их генезис, пытался понять замысел Творца, сотворившего такое чудо. Через некоторое время Человек перестал быть для меня Божественной загадкой. Я слишком подробно изучил устройство человеческого существа и я… боюсь пойти с тобой, зная наверняка, что произойдет с моим «мирозданием», когда мы приблизимся к Солнцу. Я страшусь смерти, Икар, и не пойду с тобой.

Икар улыбался во время всего диалога лекаря и, казалось бы, шире уже некуда, но тем не менее он расплылся в улыбке снова:

– Я не зову тебя на смерть, я приглашаю тебя отправиться в жизнь, да, несколько иную, чем эта, земная, но жизнь.

Целитель, слушая Икара, разглядывал череп на полке, пустые глазницы взирали на жилище лекаря как-то насмешливо и бесстрастно.

– Это ребенок, который утонул по весне в лесном озере. – Целитель не мог оторваться от молчаливых, бездонных глазниц утопленника. – Он, не подумав, нырнул в незнакомом месте. Ты еще молод, и тебя не пугает неведомое, мне, напротив, достаточно лет, чтобы остаться на месте и не бросаться в омут. Прости.

Икар, вздохнув, произнес:

– Понимаю, – и подойдя к полкам, положил на нижнюю зерно и рыбину. – Это тебе.

– Зачем? – удивился лекарь.

– Тебе ли не знать? – загадкой ответил Икар.

Целитель взял зернышко:

– Клетчатка очищает кишечник, но у меня взамен есть прекрасное средство на травах, а рыба приносит пользу и сосудам, и костям, и глазам, вот только ей у меня имеется замечательный конкурент – корень… – лекарь замялся. – Вот только не скажу чего и с чем перетертый, это секрет.

Икар покачал головой:

– Ты остался, как и хотел, в парадигме старого сознания. Это зерно – символ дремлющего начала, в нем заперта энергия новой жизни, не проросшее, оно не представляет ценности, как и ты, запертый самим собой в шелухе страхов. Рыба же, когда протухла, яд, высыхая здесь, перед глазами, она покажет тебе скоротечность твоей нужности. Надо успевать приносить пользу, а задерживаясь на одном месте (в статичном положении), придерживаясь привычной дороги, можно и навредить.

– Кому? – воскликнул возмущенный Целитель, а Икар, уже закрывая за собой дверь, опять лучезарно улыбнулся:

– Себе.

Глава 7. Икар и седьмой апостол

Читатель наверняка удивился, узнав, что следуя к Солнцу с благородной и возвышенной целью исследования самого себя ради счастья окружающих, иногда крайне необходимо, конечно же набравшись необходимой степени храбрости, свернуть с пути истинного к придорожному заведению с кричащей вывеской, не соответствующей содержанию, и полностью оправданной дурной репутацией.

Ведь только там, в клубах табачного дыма и винных паров, продравшись сквозь заросли грубого мужского хохота и нервного женского визга, едва не распластавшись в луже портвейна, можно найти Поэта, завсегдатая подобных неприятных, но притягательных мест.

Икар определил его по характерной расслабленной позе, полупустой бутылке самого дешевого зелья и отсутствующему взгляду, свойственному ветреным и творческим натурам.

– Я Икар, – представился он молодому человеку, возможно, чуть старше его самого, и протянул руку.

– Но я не Дедал, – скривился Поэт, быстро взглянув на подошедшего и пододвинул к протянутой кисти бутылку. – Пей.

– Травить тело, чтобы одурманить разум – вредная глупость, – коротко доложил свою позицию по вопросам потребления спиртосодержащих жидкостей Икар.

– О чистый разум, быть тебе в беде,

Когда в бокалах Вакха угощенье,

И замыслов своих плетенье

Не спрячешь ты уже нигде.

Поэт всегда остается поэтом, даже под воздействием алкоголя.

Икар оценил талант собеседника:

– Недурственный экспромт.

Поэт расплылся в улыбке.

– Я направляюсь к Солнцу, – Икар посмотрел на Поэта, реакция его была традиционна для выпившего, он не отреагировал никак, – и приглашаю тебя с собой.

Теперь Поэт, понятное дело, не замедлил с ответом:

– Испепели сей грешный мир

С его страстями и пороком.

Пусть пламя – жаркий эликсир

В него прольется страшным соком.

Пусть беспощадным языком

Огонь пожрет сталь, как бумагу,

Укрыв все пепельным песком…

Но пощади меня, беднягу.

Словесный жонглер прильнул к бутылке и сделал пару крупных глотков, заливая, по всей видимости, внутренний пожар, после чего выдохнул на Икара резкий купаж вина и табака:

– Зачем я тебе, мне хорошо и здесь?

Поэт осоловелым взором провел по мизансцене; вся труппа, прямо скажем, выглядела неважно, мятые лица и платья, грязные помыслы и лацканы, дырявые души и карманы, декорации закопченные и провонявшие, плохое освещение и мебель, сломанная по большей части, под стать актерским судьбам.

– Блажен слепец, живущий в вечном мраке,

И глухота есть дар, а не напасть,

Когда спускаешься в изодранной рубахе

Из райских кущ в твою земную пасть, – пробормотал он уныло.

Икар, единственный из всех посетителей заведения выглядевший прилично, перегнувшись через стол, похлопал несчастного словоблуда по плечу:

– Ты нужен, чтобы описать путешествие к Солнцу коротко и точно, как это умеют только поэты.

– Мне «Одиссеи» слога не достичь,

Как не постичь порхания Психеи, – заплетающимся языком продекламировал Поэт.

– Не спеши отказываться, – Икар силой отобрал бутылку у стихоплета, смотрящего неподвижным взором в одну точку. – Что держит тебя в этом болоте?

– Нет порока, о чем писать? – икнул раскрасневшийся бедолага. – Где рвущаяся нить на Солнце, где боль и страх, коль мрака нет?

«Что-то подобное я слышал в палате Целителя», – подумал Икар и усмехнулся, решив, что профессии лекаря и поэта налицо.

– А что смешного? – прорычал изрядно вспотевший от возлияний мастер слова, заметив ухмылку на устах «собутыльника». – Некого там жалить и резать, включая и себя. Что делать мне, устроенному Богом так, слово – глаза мои, едва завидят в мире нечто, тотчас дают приказ устам об этом говорить в особой форме и по сути?

Он потянулся за вином, но Икар отодвинул почти пустую бутылку подальше, и Поэт в изнеможении растянулся на столе.

– Ты смотришь на свое перо, как на жало. – Икар погладил опьяневшего по сальным волосам. – Так смотрит воин на копье, готовясь к бою. На Солнце же это один из лучей, что проливает свет на все, нуждающееся в нем.

Голова резко оторвалась от грязной, замызганной слюной и винными пятнами столешницы:

– Настоящий поэт страдает, это его амплуа и смысл самого принципа поэзии. Воспевающий радость и красоту банальный рифмоплет всего лишь пошлый халтурщик, двуличная бездарность.

Икар помог Поэту усесться:

– Может быть, просто в мире страданий страдает и поэт, чувственно отражая его. Оказавшись на Солнце, пообщаешься с солнечными коллегами, думаю, их творчество не страдает в поэтическом плане от того, что наполнено искренней любовью вместо выдуманной смерти, и воспевая Свет, а не полуслепые блуждания в мутной пелене бытия. Что скажешь?

– Мать приголубит, Бог направит, научит Жизнь, а Человек обманет, – едва разборчиво пробубнил Поэт.

– Я не расслышал, – пожаловался Икар.

– Так, ерунда, – махнул рукой Поэт, – вдруг в голову пришло, и знаешь что, – неожиданно протрезвевшим голосом произнес стихоплет, – я откажу тебе, Икар. Не потому, что не верю, хотя хотелось бы, не из-за страха перемен, хотя и он во мне силен, и не потому, что там, – Поэт ткнул пальцем в закопченный потолок, – на Солнце, перестану употреблять, хотя давно пора. Боюсь, поэт – это земное состояние, стихи рождаются печалью и вскармливаются иной раз необоснованной тоской с добавлением сильнейшей жалости к себе, а это верный признак несовершенства. Я черпаю из зловонной ямы и пропускаю через сито собственной души в надежде на то, что просочившееся станет пригодным для питья.

У «исповедующегося» бедняги слезы проступили на глазах:

– Ты зовешь меня к Солнцу, где наверняка чистая вода, точнее, непорочный Свет, и его сиянию добавлять чего-то – только омрачить, затенить, упростить, осквернить. Так поступает садовник, состригая своими длинными ножницами лишние ветки, придавая деревьям и кустарникам правильные формы, не понимая, что идеальное растение то, которое раскрывалось навстречу солнечному свету по замыслу Божьему.

Поэт всхлипнул, снова потянулся к бутылке, но опомнившись, одернул руку и продолжил:

– Нам, уплощенным в сознании, только кажется, что туя, постриженная в форме шара или пирамиды, есть верх совершенства, а это всего лишь физиология человеческого глаза. Мы, трехмерные существа, – Поэт постучал себя в грудь, а затем указал пальцем на Икара, – в трехмерном же мире бездумно запускаем свои беспокойные пятипалые руки в Божественное многомерное.

Он покачал головой:

– Я здесь, в этом притоне, по причине нежелания видеть то, на что способно мое воображение, ибо приоткрывая завесу, начинаю сходить с ума. Господь определил мое место на Земле, и я намерен согласиться с Ним.

Вывалив все, что тяготило его душу, Поэт жестом священника, отпускающего грехи, махнул рукой. Внимательный официант, истолковав его по-своему, подлетел к столику:

– Чего изволите?

Икар дернул работника общепита за белоснежный в прошлой жизни рукав:

– Пожалуй, голубчик, счет.

Погрустневший Поэт извиняющимся тоном пролепетал:

– Денег у меня нет. Здесь я обычно расплачиваюсь стихами, но сейчас вдохновение… – он порыскал взглядом по углам, забрался под соседний столик, – куда-то делось.

– Я помогу, – сказал Икар и с улыбкой выложил на стол зерно и рыбу. – Что видишь, напиши о сути.

Поэт просветлел и, недолго думая, начал:

– В те дни, когда Адам бродил

Грустя меж древ благоуханных,

Собой любуясь беспрестанно,

Поскольку был совсем один,

И свет, идущий сквозь забор,

Пылал любовью и заботой,

И даже Змий свои остроты

–Припрятал до известных пор.

В пруду садовом, не страшась

Ни сети, ни крюка с «приветом»,

Откуда ж знать в Раю об этом,

Жил скользкий любопытный язь.

Вот как-то раз, в один из дней,

Точней не скажешь, много лет

Минуло, очевидцев нет,

А Бог молчит, ему видней.

Зашел Адам, прельщенный плеском

Спокойной до того воды,

В том были все его труды –

Слоняться райским перелеском

И изучать Эдем рутинно,

Пока Отец творит всерьез

Вселенную из ярких звезд,

Умишком первого мужчины.

Язь, высунув башку наружу,

Сказал: – Адам, растет бутон

В саду, мне очень нужен он,

Я без тебя один не сдюжу,

Ни рук, ни ног не дал мне Бог

И поселил поглубже, в тину.

Поверь, унылая картина…

Я не живу, мотаю срок.

– Я не могу сорвать цветок,

Запрещено Отцом Небесным.

Сказал Адам: – Но интересно,

Какой тебе, карасик, прок?

– Я не карась, жующий тину,

Безвольно ждущий щучью пасть

Тебе, Адам, что за напасть?

Не надорвешь бутоном спину.

Неси меня, коль преступить

Боишься ты закон отцовский

Характер у меня бойцовский,

Ни дать, ни взять, не отступить.

– Подохнешь, рыба, вот мой сказ,

Не донесу тебя обратно.

Возиться с трупом неприятно,

Щекочет нос, слезится глаз.

– Мне опостылил пруд с затоном,

Судьбу свою твоим рукам

Я предаю, а ты ногам

Дай волю, чтоб успеть к бутону.

Адам, не мешкая, схватил

За жабры страждущую рыбу,

Как будто сдвинул с места глыбу,

И побежал что было сил.

Бутон заветный вдалеке,

Желтея в травах неприлично,

Явился колоском пшеничным,

Качавшимся на ветерке.

– Вот твой цветок, язь, посмотри! –

Кричит Адам молчащей рыбе. –

Кто страждет, тот свою погибель

Отыщет сам на раз, два, три.

– Браво! – воскликнул официант. – Этого достаточно и благодарю за чаевые.

Поэт картинно поклонился всему залу, из которого донеслись редкие, но искренние хлопки.

– А как вам? – повернулся он к Икару.

– Можно было и получше, – угрюмо пробурчал молодой человек и направился к выходу.