Kitabı oku: «Когда погаснут звезды», sayfa 3
Дюжина глотков
Глотку воды и воздуха цена
Поставлена Всевышним справедливо.
Все остальные платы сатана
В свою казну взимает терпеливо.
Хождения в Палестину, столь популярные в наше время среди молодых дворян, особенно разорившихся, но древних фамилий, дело хлопотное и небезопасное. Но в двадцать лет кровь еще горяча и споро бежит по венам, ток ее быстрее мыслей, роящихся в юной голове, а лексикон молодого человека при этом напрочь лишен слова «последствия»; посему блеск шелома и бряцанье отцовского меча по снаряженному седлу приятнее слуху, нежели ворчание старой няньки и мирное потрескивание углей в камине.
Любопытство и жажда славы впихнули и меня в толпу подобных романтиков, а сам черт, не иначе как он, рогатый, в обличии священника, заправил уши густым елеем «правильных» речей о страданиях Спасителя, оскверненных маврами святынях и не отмщенных слезах Девы Марии. После чего «пастор» с забрызганной, естественно от праведного усердия слюной, сутаной отправился в ближайшее портовое заведение на встречу с бочонком золотистого эля, а мы, доведенные им до религиозного экстаза, пустоголовые идиоты, отплыли в Святые Земли, поискать Грааль и наполнить его по дороге кровью сарацин и прочих неверных обидчиков Христа.
Впрочем, не буду кривить душой, спасать которую я и собирался, в трюме бочонков с вином было едва ли не больше, чем с порохом, отчего потери в нашем отряде начали случаться еще до прибытия на вожделенную твердь.
На третий день путешествия изрядно потрепанные морской качкой, чрезмерными возлияниями и непрекращающимися перепалками, перерастающими в мелкие стычки, с командой нефа, состоящей в основном из греков, известных своим дурным и неспокойным нравом, мы ступили на горячие пески Святой Земли.
Господь благосклонно отнесся к нашему визиту, не считая сгинувших в пучинах средиземноморья по неизвестным причинам четырех наших товарищей, и, потратив два дня на переход, отряд достиг стен Иерусалима, влившись скромным ручейком в океан палаточного лагеря крестоносцев, готовящихся к штурму города. Этот христианский муравейник определенно походил на библейский Вавилон, бурлящий, многоголосый, сверкающий оружейной сталью, озаряемый кострами по ночам, наполненный дневной суетой тысяч мужчин, затягивающих ремни, точащих мечи, правящих щиты, раздающих приказы, шепчущихся по углам, прославляющих Христа и проклинающих неверных.
Всего было в нем в достатке, во множестве, в неисчислимом количестве, всего, кроме… воды. Солнце без зазрения совести обрушивало с небес свою жаркую силу на это новое собрание беспокойных, неуемных душ, в своем невообразимом желании убивать, разрушать, сеять насилие и пожинать горе ради высших, по их мнению, идеалов. К полудню доспехи раскалялись до состояния готовой к жарке сковороды, а шатры, изорванные восточным ветром, несущим в себе стаи мелких песчинок, не давали нужной тени, и крестоносное воинство безуспешно искало спасения в глотке обычной воды. Тугие кошельки знатных вельмож, благородных рыцарей, как и жизни простолюдин, ставили против бурдюка, наполненного горячей, иногда и протухшей, невкусной, но столь желанной жидкости.
Мои запасы кончились еще вчера поутру. Это были два коротких судорожных вздоха, позволивших втянуть в себя остатки воды, всего лишь несколько капель, после чего я долго тряс бурдюк, с изумлением и отчаянием вглядываясь через плавящийся воздух не выдающую ничего в этот «прекрасный» мир кожаную горловину.
Круглый османский щит, найденный мною еще на нефе и прихваченный в качестве трофея, подпертый с одной стороны куском разрубленного древка копья, стал моим единственным укрытием от палящих лучей. Все, что мне оставалось, это отслеживать положение солнца на небе и вслед за ним перемещать свой «зонт». Вот в таком плачевном положении и нашел меня странный человек, бесшумно выросший надо мной, облаченный в черные, мавританские одежды, среди стонов и проклятий измученных людей, единственный с выразительной улыбкой на загорелом лице. Незнакомец выудил из-под накидки флягу верблюжьей кожи, выдернул пробку и прохладная (о, чудо), живительная сила пролилась на мои щеки. Я, словно рыба, беззастенчиво вытянутая на берег, судорожно задергал губами, и вода слаще меда и всех вин Галлии проникла в изможденное засухой нутро.
– Благодарю тебя, – прошептал я сразу, как только он убрал флягу от меня. – Прошу, еще глоток.
– Между глотками должно пройти время, – произнес мой спаситель, показав ровный ряд белоснежных зубов, и закрыл пробкой свое сокровище.
– Для чего? – недоуменно спросил я, очнувшись от томительного забытья и желая еще влаги.
– Для осознания, – незнакомец уселся на песок возле моего щита.
Я с трудом привстал на локте:
– Осознание чего?
– Его истинной ценности, – последовал ответ. – Того, что на самом деле есть глоток.
Я прекрасно понимал истинную цену вылитой мавром воды. Сейчас, в лагере, он мог спокойно забрать за это коня одну из сопровождающих войско женщин, дорогой дамасский меч или, например мою жизнь.
– И что же это такое, глоток? – выдавил я из себя.
Незнакомец подвинул щит, заметив, как солнечное пятно наползло мне на щеку:
– Твое, впрочем, как и их, – он указал рукой вокруг, – появление здесь.
Я обвел взглядом «Вавилон», он рассмеялся:
– Под «здесь» я имел в виду мир, воплощение человека, оно есть глоток для души, позволяющий пребывать затем в тонких планах до следующего прихода. Воплощение – это то, что питает материю души необходимым жизненным соком, это создание прецедентов для осмысления духом себя как части Создателя, это импульс, движущий самопознание, невозможный в статическом тонком мире. Если угодно, воплощение есть преграда на пути, создающая напряжение, но и созидающая опыт.
Незнакомец закрыл глаза, а я открыл рот: почти все произнесенное им было мне непонятно.
Мавр откупорил свою флягу и протянул мне:
– Сделай свой второй глоток. И пока я жадно прильнул губами к мягкому рогу изобилия, мой собеседник едва слышно прошептал:
– Путь касты Невоплощаемых, а такие имеют место быть в мире Бога, совершенно отличен от того, что доступно вашему человеческому пониманию.
Мне было наплевать, что он там бормочет, я с неохотой расстался с флягой, а мавр продолжил:
– Творец, подобно художнику, макает душу-кисть в краски-воплощения, дабы нанести мазок свершившегося опыта на великое полотно самопознания. Не совершай воплощенная душа грехопадений, на белоснежное полотно будут наноситься мазки белого же цвета, ибо мир, сотворенный Богом, чист и бел изначально. Но в плане Его непознанного замысла «раскрасить холст», познать себя, человек же, проходя эволюционный путь должен осветляться и в условно-конечном счете повиснуть на кисти белой каплей. Пусть сказанное закрепится третьим глотком.
Мой непредсказуемый собеседник снова протянул флягу, и я не заставил себя ждать. Пока влага возвращала меня к жизни, я думал, сколько же раз еще он даст мне приложиться к своему чудесному источнику. Кстати, возможно, мне показалось, но намеренно делая большие глотки, я не заметил, чтобы фляга похудела.
Приняв из моих рук чудесный, если не сказать волшебный, сосуд, мавр не стал закрывать пробку и заговорил снова:
– Душа, в абсолютном смысле, не хочет утяжеления (воплощения), ей хорошо пребывать во свете и славе Божьей, подле ног Его. Господь оплачивает схождение души в плотные слои свободой выбора, которая представляет собой, по сути, сложную энергию огромной силы и широкого спектра вибраций. Этот «капитал» душа будет расходовать в течение всего пребывания в воплощенном состоянии, но и желающих поживиться им со стороны немало.
Опять фляга была протянута мне, и я уверенно сказал:
– Четвертый глоток.
Мавр кивнул головой и улыбнулся, а я не стал пытаться за один раз высосать весь объем.
– Почему не пьешь ты?
Черный человек поправил чалму на голове и сказал:
– Мне не жарко.
Клянусь, если бы мы сидели сейчас на снежной шапке где-нибудь в Альпах, он сказал бы: «Мне не холодно».
Мавр, будто бы услышав мои мысли, рассмеялся:
– Продолжим? Энергия свободы выбора трансформируется (переходит) в процессе активации (использования, собственно, выбора) в энергию последствия, складируемую, в зависимости от направления вектора выбора, «водоразделом» для которого являются заповеди, в энергетический банк Вселенной, что, образно говоря, есть весы «Добра и зла» или, если угодно, скорость самопознания, задающаяся углом наклона весов в ту или иную сторону. При этой трансформе энергии (свобода выбора в последствие) мощность ее увеличивается, а диапазон вибраций становится более узким (точнее, определенным). Свой выбор душа совершает, как бы находясь в центре сферы возможностей, но, сделав шаг, оказывается на плоскости, где определен верх, небеса, добро и низ, ад, зло. Сущности, пребывающие внизу, получают энергию в пищу, но, обладая низкими вибрациями, она для них, скажем, используя земную терминологию, низкокалорийная. Особый интерес и жгучее желание представляют для этих сущностей вишенки на торте из верхних энергий.
– Не хочешь глотнуть?
– А уже пора? – удивился я, не испытывая жажды совершенно.
– Четвертый глоток, – напомнил мне собеседник, и я взял из его рук флягу.
– Именно энергия последствия окрашивает первоначальный белый цвет Божественного замысла в тяжелые, густые оттенки. Но энергия последствия нестатична, энергетический банк Вселенной – не хранилище, а всего лишь фиксация перехода одной энергии в другую. Энергия последствия трансформируется в энергию ответственности, – мавр забрал флягу, прилипшую к моему открытому от удивления рту (чтобы драгоценная вода не текла по подбородку впустую). – Здесь душа раскрывается наиболее сильно (даже больше, чем при акте выбора). Можно сказать, что самопознание – это, скорее, ответственность за деяние, нежели выбор его.
Я все еще не понимал большей части сказанного им, но слушал не отрываясь.
– Чем полнее принятие ответственности, тем выше вибрации даже той энергии, что окажется в фазе последствии внизу и больше осветление ее спектра. Отказ от ответственности сужает вибрации до тяжелых, придавая энергии со знаком «−» абсолютную мощность, в пределах созданного выбором импульса, увы, передаваемую вниз.
– Троица энергий, – прокричал я мысль, влетевшую мне в голову быстрой и острой стрелой.
– Не торопись, сделай пятый глоток, – мавр похлопал меня по плечу, – а я продолжу. Чистая Божественная энергия свободы выбора, даруемая душе воплощенной, спускается сверху вниз, совершая свой выбор, Человек трансформирует ее в энергию последствия (уже окрашенную), после чего кармический Совет переводит ее в плоскость осознания (или неприятия), преобразовав в энергию ответственности. Это я тебе уже объяснил, а что происходит дальше? Есть ли преобразование третьей степени? Да, это энергия трансформации. Выбор и ответственность за него, сонаправленные вверх, дают появления энергии восхождения, если «вниз» – нисхождения, если же пагубное действие выбора осознанно душой искренне и подверглось таинству покаяния, создается энергетическая точка равновесия, в которой застревает так же и энергетический поток непринятой ответственности за позитивное действие.
– Что, и доброе дело нужно осознать? – изумился я.
– Добрым оно кажется только тебе – для Высших Сил это просто деяние, изменение либо тонкой, либо плотной материи, выбор и более ничего, – сухо ответил мой собеседник. – Именно твое осознание свершенного придаст ему окрас.
– Как же понять то, что должен я понять? – скороговоркой выпалил я обиженно.
– Вздох облегчения – это выход освободившейся энергии свободы выбора, улыбка на лице ближнего твоего или румянец стыда на собственных щеках. Проявление энергии последствия, ответственность покажет себя на сердце, которое либо сожмется от страха, либо расправит крыла радостного осознания. – мавр развел руками. – Это ли не подсказки. Я поведал тебе только что о четырех энергиях, которые Господь дарует, человек принимает, проживает (трансформирует) и возвращает Владельцу преобразованное (познанное). Смело делай шестой глоток, а я продолжу.
Дух захватило от вкуса той жидкости, что вошла в меня, воистину сказано: знание – это мед.
Тем временем незнакомец нараспев начал свой рассказ:
– Всякий раз накладывая крест на себя или видя этот символ на храме, помни: это есть знак жизни, все, что приходит извне, – первое, прежде всего от Бога (больше не от куда), и второе, как ни казалось бы это ненужным и вредным, принимай с благодарностью и выбирай пути его трансформации, ибо тебе предстоит пропусти через себя, отдать в руки Его, на суд Его и во благо Его.
– Цена воплощения – количество осознанных обменов энергии, неосознанные обмены – холостые выстрелы, в случае выбора вверх, и разрывающие ствол орудия, при выборе вниз. Все неосознанное в текущем воплощении проваливается в следующее, наполняя его событиями, уже прожитыми однажды (безответственно), что приводит к топтанию на месте, заболачиванию общего потока эволюции. Само по себе событие (любое) создает кармичность, бессознательность бытия, уплотняет ее материю, ты не просто затягиваешь узел, ты усложняешь его рисунок. Глотни седьмой раз, а я поясню.
Мавр показал жестом, чтобы я выпил из фляги:
– Представь себе, что человек, покидая земной план, оставляет в наследство долги (спасибо, Господи, что не детям своим земным, но самому себе вновь воплощенному), не позаботившись о фиксации их размера, передав эту щекотливую сторону вопроса на совесть кредиторов.
«Я должен, но сколько, спросите у того, кому я задолжал», – говорите вы на смертном одре внукам и покидаете этот мир. Естественно, кредитор не заставит себя ждать, стоит вам только покинуть материнское лоно в следующий раз. Конечно, кармический Совет знает все ваши грешки, мелкие и не очень, до последней энергетической капельки, но как вас заставить принимать ответственность за содеянное, как научить с уважением относиться ко всем четырем энергиям креста? Только добавлением долга, увы, самым беспардонным, количественным методом. Возмущения по этому поводу принимаются. Не беспокойся, Творец выделит на воплощение определенный актив, и, когда получишь нагрузку из прошлого, зачтется в настоящем определенным облегчением жизненных обстоятельств. При этом никакого торга, любовь (она же Сам Творец) – самобалансирующаяся энергия. Скажешь, что из этого следует: твори, что хочешь, но бери за все ответственность. И будешь недалек от истины, которая звучит так: «Твори и отвечай».
– Надо подумать, – перебил я незнакомца, которого было не остановить.
– Делай восьмой глоток и думай, – коротко сказал он.
– Ты точно не хочешь? – поинтересовался я, отхлебывая у него на глазах из фляги изрядное количество воды (кстати, ее и впрямь не становилось меньше).
– Нет, – мавр усмехнулся, – некоторые замирали на этом глотке бесконечно.
– Правда?
– Например, Будда.
Я оторвался от фляги:
– А кто это?
Незнакомец оценивающе оглядел меня с ног до головы:
– Тебе не будет интересно.
Жесткий ответ рассердил меня:
– Откуда ты знаешь? Это несправедливо.
– Бог никогда не будет справедливым в человеческом сознании, потому что твоего воображения не хватит на воссоздание истинного образа Абсолюта. Претензии человека к Богу через молитвы, просьбы, воззвания и даже проклятия – степень приближения образа к оригиналу. Это отражение местоположения души в эволюционном процессе напрямую влияет на распределение/перераспределение/распоряжение четырьмя энергиями креста.
Молодая душа легко воспользуется свободой выбора, не обращая внимания на заповеди и сложно воспринимает поток ответственности, ей проще отвернуться от него, поэтому возвращенная Творцу энергия трансформации будет напоминать каракули ребенка на чистом листе, а не живописный этюд зрелого художника. Но при этом неопытная душа, по сравнению с более старой, старается активнее познать жизнь и совершает большее количество опытов в единицу времени. Ее повышенная активность – своеобразный полезный вклад в процесс самопознания.
– Ух ты, – только и смог выдохнуть я, как сразу же получил в руку флягу.
– Девятый, завершающий глоток, мой юный друг, – глаза незнакомца излучали любовь.
– Завершающий что? – немного опешив, пролепетал я.
– Нашу встречу, – просто ответил он.
– Тебе пора?
– И тебе, и мне, – мавр привстал и оглянулся на стены Иерусалима:
– Не утруждай себя поисками Грааля, священная чаша – это весь мир Бога, Он Сам. Ты, ищущий, уже держишь ее в своих руках, ты, познающий, уже находишься внутри Грааля, все, что нужно тебе сейчас, – сделать глоток.
Я невольно повиновался его словам и отхлебнул из фляги. Жидкость не была похожа на обычную воду, но имела терпкий, сладковатый привкус.
– Это кровь Христова и твой десятый глоток, – мавр сделал шаг в сторону города.
– Друг, – воскликнул я, – твоя фляга…
– Она теперь твоя.
Прозвучал сигнал к штурму, я подхватил меч, лежащий рядом, стряхнул с него песок, а когда повернулся к незнакомцу, его уже не было рядом, мавр удалился столь же бесшумно, как и появился. Лагерь задвигался, загудел, снопы копий развернулись в стройные, сверкающие рощи, рожки наперебой заверещали каждый на свой лад, собирая разбредшихся по округе солдат в отряды, вверх взлетели штандарты, помогая направить вассалов к своим господам, лязганье металла перемешалось с криками раздаваемых приказов и ржанием запрягаемых лошадей. «Все они идут на смерть, – подумал я, – каков же будет мой выбор?»
Рука сама поднесла флягу верблюжьей кожи к губам, одиннадцатый глоток, что в нем? Хотел ли мавр, чтобы я лез на стену, когда уже знаю финал этой затеи или отвернул прочь, покрыв себя позором, но сохранив жизнь?
– Эй, юнец, – услышал я за спиной, – чего застыл, пропустишь все веселье, давай в строй…
Хождения в Палестину, по моему глубокому убеждению, не лучшие времяпрепровождения, даже в двадцатилетнем бездумном возрасте. Когда я добрался до зубчатой кромки стены Вечного Города, выскочивший из ниоткуда сарацин отсек мне правую руку по локоть и тут же сам получил стрелу в горло. Меня выпихнули на стену, прямо на раненого неверного, и бой покатился своим чередом. Сарацин умирал, пытаясь что-то сказать, он выдавливал через рану кровь наружу и только хрипел от боли. Наконец, поняв бессмысленность своих попыток, он слабеющей рукой указал на зажженный факел для смолы, валяющийся неподалеку, а затем на мою рану. Я понял его и дополз до факела. Сарацин ткнул в мое плечо, и мы оба потеряли сознание, я от боли, он – от потери крови. Когда сознание вернулось ко мне, «враг» мой, умоляюще смотрел на флягу, прицепленную к поясу. Он умер у меня на коленях, напоенный кровью Христа из Грааля, в поисках которого мы встретились на стене Иерусалима. Так я сделал свой двенадцатый глоток.
Я, Бог и Дирижер
Я не жалею, не жалей и ты.
Я не скорблю, так не скорби ты тоже.
Когда нещадно мял твои цветы,
Ты предлагал мне лечь в Прокруста ложе.
Я, было, собрался начать со слов «Я и Бог», но фраза запестрила неприкрытой самоуверенностью, и положение не спасало даже написание «я» строчной буквой, пришлось поменяться с Богом местами, вышло «Бог и я», но, внимательно взглянув и на эту сентенцию, я понял, что она звенит чрезмерной самонадеянностью, поэтому местоимение «я», как лишнее звено из цепи, пришлось убрать, остался Бог в одиночестве, хотя и противоречащем Его истинной природе, но как обычно.
Мир формируется странным, впрочем, возможно, и нет, но тогда совершенно необъяснимым образом. Человек помещает Бога в одиночество, отворачиваясь от него под грузом самобичевания, недоверия и собственного принижения пред величием Его, Бог же при этом желает видеть человека подле себя сильнее всего, так сильно, что преподносит дар, которого человек оказывается недостойным (здесь можно поспорить), – свободу выбора. Человек, со своей стороны, видит в этом даре ни к чему не обязывающую игрушку, увлекающую своей блестящей оберткой, таящей в недрах последствия от потребления, порой безудержного, заманчивых лакомств.
Появившийся на свет ребенок (в парадигме повествования – «Я») оказывается в «оркестре», да-да, оркестр, оснащенный инструментами и приобретенными умениями (необходимым потенциалом) есть воплощенные души, а зрительский зал, притихший и взирающий с восторгом или печалью на происходящее действо, – души на тонком плане. Вот здесь и возникает фигура Дирижера, не сам ли это Бог, но жесткое управление с помощью палочки не стыкуется с дарованной свободой выбора.
Но если Дирижер не Бог, тогда кто он? Кто уверенно занял место между темным залом, небесами и оркестровой ямой, сценой, грешной Землей и гармонизирует, создавая стройную картину мира, отдельных участников оркестра?
Творец вручил мне инструмент, побоюсь представить себя в качестве примы альтов, но на роль перкуссиониста вполне сгожусь, и создал условия, позволяющие освоить его и музыкальную грамоту, но дирижировать Сам не станет, Ему не нужна Его мелодия (тогда в чем смысл самопознания), Ему необходимо воссоздание своей симфонии свободными в смысле выбора музыкантами, Песнь песней, собранная из разделенных слов и нот силой Божественной любви.
В этом случае «видения» за дирижерским пюпитром занимает почетное место Закон Божий, прописанный в заповедях. Но Закон Божий, пропущенный через сознание человека, – узковатый регламент, чья бесконечная истина, обработанная конечным инструментом-мозгом, как скальпелем, преобразуется в жесткие и немногочисленные рамки, о которые свобода выбора, налетев, отскакивает, словно шарик, направляемый в нужное (узкое) русло. Кстати, вопрос: нужное кому?
Что-то все это не похоже на взаимоотношения меня, неразумного и любящего Бога, такое управление, дабы не скатиться на дно, скорее, требуется мне, но точно не Ему (снова спорное утверждение). Господь Бог – и музыканты, и зрители, и концертный зал, включая создаваемые совместными усилиями (инструменты, стены и овации публики) звуковые вибрации. А что есть Дирижер?
По завершении представления мы поменяемся местами, переодев плотные тела на светящиеся и наоборот, перемешаемся, не в толпе, но в качестве познающих и созерцающих, ведь музыкант, лихо исполнивший только что соло на трубе и сорвавший восторженные овации зала, через час заходит в ресторан и с не меньшим удовольствием вкушает мастерство шефа, отсидевшего на концерте в первом ряду. Они оба маэстро, а стало быть, меня и Бога тоже можно так назвать.
Значит ли то, раз Бог не взошел на дирижерский подиум, что мы, музыканты, не являемся Его «инструментами»? А если так и свобода выбора убирает подчиненность, тогда кто я Ему? Часть Его самого? И да, и нет. Я Сын Божий в смысле мерцания плоти Его в моей сути, в способности вернуться, воспарить, в наличии памяти о собственной первопричинности, в истинности утверждения «Я есмь Он», при условии моего желания соответствовать и терпеть это соответствие в физическом теле?
Может, друг Его? И да и нет. Я дружен с Ним, скорее, по той причине, что Он сам, прежде всего, считает Себя моим другом, хотя предаю Его всякий раз, когда приходит время жертвовать чем-то, так что дружба наша скорее похожа на отношения Христа и Иуды, чем на взаимную любовь к ближнему. Но вот что совершенно точно – я не слуга Ему, не младший брат, не подчиненность, не умаление, и да, при наличии свободы выбора, дара даров не инструмент.
Я достаю из, впрочем, вообще неважно, откуда я достаю зеркало, и, глядя через него на свой вопрос, вижу: а кто Он для меня? И вот здесь сознание, найдя опору в воображении, подводит меня к дверям храма. Сюда отправляются человеки в поисках Бога, словно Он, Вездесущий, предпочитает находиться исключительно в этом месте, сжавшись до размеров нефа и спрятавшись на всякий случай за иконостасом, чтобы, изредка выглянув от туда, посмотреть на хорошеньких прихожанок, да подивиться изобилию яств в монашеской трапезной и количеству запертой в дубовых бочонках Христовой крови на полках погребов.
Вот и я стою на ступенях в совершеннейшем смущении и трепетном ожидании, сейчас толкну тяжеленные дубовые на кованых петлях, сотни лет терпеливо делающих свою скрипучую работу, а там Он, мой Бог, светлый, добрый, любящий. Первый шаг к такому счастью всегда дается нелегко, мрамор под ногами стерт многими тысячами подобных мне, решивших оставить мир человеков и войти в мир Бога, будто миры эти различаются, и в одном властвует Грех, а в другом благоденствует истина. Вхожу обнадеженный, а Он и впрямь здесь, седовласый, восседающий на небесных подушках в окружении крылатых младенцев, но дотронуться, дотянуться до Него невозможно, непозволительно. И дело даже не в высоте купола или слабости ног моих, причина в Его ненастоящности. Бог, взирающий на меня со всей строгостью Его принципов из-под облаков, – всего лишь краска на штукатурке, Он не мой.
Я не могу обнять образ, а мне так хочется, я не могу понять образ, а мне так нужно, я не могу услышать голос Его, ведь все заглушают чужие, в мольбах и прошениях, я не могу возлюбить Его, ибо не люблю себя сам.
Вот и ответ, стало быть, загвоздка не в храме, не в стенах, исписанных ликами придуманными, уставленными каменными и восковыми фигурами, не существующими в истине, но только в воображении писавших и ваявших их. Значит, Бог оживет для меня, когда воскрешу любовь в себе, забытую, запертую, заброшенную, словно грязная тряпица, в дальний угол от нежелания стирать ее, дабы смыть пятна собственного позора и греха.
Теперь я понял, что такое Бог для меня, говорю я сам себе, и двери храма закрываются за моей спиной. Бог сотворил человека, чтобы человек сотворил Бога, высший план – это замыкание круга, он цикличен, единое распадается на частное, из которого собирается новое единое, Гармония искусственно умирает в хаос, который, в свою очередь, возрождает гармонию более высокого порядка, но с одним необходимым условием – хаос должен иметь импульс намерения внутреннего изменения в сторону гармонии, разъединенность – возможность к соединению, человек – полное осознание своего пути к Богу.
Этот код возвращения, объединения, гармонизации есть любовь. Бог для меня – Любовь.
Створка храмовой двери приоткрылась, и вылетевшая от туда, только что осознанная истина плюхнулась к моим ногам.
«Забери, нам чужого не надобно», – услышал я голос невидимки за дверью, и створка захлопнулась, теперь, видимо, навсегда. Но вернемся к Дирижеру. Бог, я и он, не святая ли мы троица, не является ли персонаж на дирижерском подиуме Духом Святым, в чьих руках палочка гармонии, чья воля направлена только вверх, чьи крыла исключительно возносят и чье присутствие есть дыхание Всевышнего?
А если так, то не случится Божественной симфонии, пока хоть один из музыкантов фальшивит, рассматривая собственный маникюр или колени сидящей напротив скрипачки, уставясь отсутствующим взором в ноты, где за расплывающимися символами встают страхи и тревоги, не обращая при этом внимания на призывные жесты Дирижера. Из темного зала все это очень хорошо заметно, и подобное безразличие к «музыкальному произведению» вызывает жалость и тревогу, а грубые и невпопад звуки заставляют морщиться тонко настроенную публику.
Возлюбить ближнего – это осознать свое нахождение в оркестре и принять ту долю ответственности за исполнение, согласно которой ты занимаешь место на сцене…
Атеист захлопнул брошюру и поднял глаза на верующего:
– Что скажешь?
– Я задет, – ответил тот и, поморщившись, добавил, – и возмущен.
Атеист рассмеялся:
– А что не так? Автор помянул и храм, и Троицу, и этот, как там, неф, все из твоей жизни.
Лицо верующего сделалось каменным:
– Раньше таких – на костер.
Атеист схватился за живот, его явно забавляла реакция оппонента.
– И тебя к нему, на пару отправитесь в ад, – злобно прошипел верующий.
У атеиста брызнули слезы из глаз, он начал задыхаться от хохота.
– Бесы трясут твое грешное тело, приютившее безбожную душу, ты дергаешься как обезьяна потому, что огонь преисподней начал щекотать твои пятки. – Верующий перекрестился. – Дай сюда мерзкую книжонку, место ей…
Атеист, едва справившись со спазмами, успел вставить:
– Третьим номером на нашем костре. – И снова взвыл от обессиливающего его гоготания.
Верующий покачал головой, глядя на атеиста, как на недоумка:
– Бог незрим и высок, дружба с Ним – почитание, а любовь к Нему – вера.
Атеист протер мокрые от слез глаза:
– Текст и впрямь дурной, но тебе не отдам, бумаги жалко, может, где и пригодится, на растопку.
– Значит, ты согласен, что книжка вредная? – хитро прищурился верующий.
Атеист покачал головой:
– Она не вредная, она лживая, но занимательная.
– Занимательность, – важно начал верующий, – есть категория бесовская, они, рогатые, потрудились над каждым словом.
Атеист устало улыбнулся:
– Чего ты завелся? Автор всего-то порассуждал на тему своего места в жизни, используя определенные метафоры. Сделал он это вполне решительно, но фактами не подтвердил, посему можно спокойно резюмировать, что все написанное – выдумка. От себя добавлю: Бога нет, как и Дирижера вместе с Духом Святым. Мастерство музыканта достигается упорным трудом, пальцами, стертыми в кровь и мозолями на заднице, а чудо, творимое дирижером с помощью простой палочки, – продукт его таланта, с коим он имел счастье, а порой и проклятие, появиться на свет.
Верующий злобно сверкнул глазами:
– Бога нет, говоришь, как и Духа Святаго. Да ты еще хуже этого никчемного фантазеришки, тот хоть и приравнял себя к Всевышнему, глупец, так все ж не бубнил о Его несуществовании. По мне, уж лучше быть обуянным гордыней и поминать Имя Господне, чем бултыхаться в болоте неверия с самодовольной физиономией, как ты и тебе подобные.
– Гордыня – грех, – коротко заметил атеист. – Грех – взвалить чужой труд, – и он поднял палец к небу, – на случайные обстоятельства бытия, сложившиеся столь удачным образом, и уж совсем безумие – обратить таинство «конструирования» человека в последствия банальных разборок за выживание между приматами.
После этих слов верующий хохотнул и добавил:
– Где твой хвост, правнук макаки?
Атеист, ничуть не обидевшись, похлопал себя по копчику:
– Хвост на месте, а вот ты, гордый потомок Адама, поведай-ка мне…
Здесь на мгновение оставим вечный спор людей, идущих в одну сторону параллельными дорогами, читай, по рельсам, и доказывающими друг другу, что их тропа прямее и короче. Каждый из них старательно балансирует, пытаясь удержаться на своем «рельсе»; верующий размахивает религиозными догмами, атеист – научными выкладками и собственными ощущениями того мира, вернее, той части мира, в которую его поместил Господь Бог, правда, совсем не похожий на того Бога, которого ищет между строк молитвослова верующий.
