Kitabı oku: «Отныне и навсегда», sayfa 4

Глава четырнадцатая

Когда мой отец воспитывал меня, он часто повторял, что на каждого из нас у Бога есть свой план, и моя жизнь уже расписана, поэтому от меня требуется только следовать и подчиняться, а выбор – это просто иллюзия. Я давно оставила такое мышление позади, но из-за отголосков воспитания каждая моя мысль и чувство по-прежнему пропитаны этой идеей. Мне противна мысль, что всеми нами управляет один и тот же кукловод, дергая за ниточки, но зато я не удивляюсь, когда захожу в вестибюль Коллекции и вижу Бена Черча. Он смотрит на громадный, полноразмерный портрет мадам Бьянки в напудренном парике и шелковом платье. Своим великолепием она окружает гостей ее обожаемого дома с тех пор, как сюда повесили эту картину.

Отступив немного назад, в тень дверного проема, я наблюдаю за Беном. Он стоит абсолютно неподвижно, руки расслабленно висят вдоль тела, глаза изучают кокетливо склоненную голову мадам Бьянки и ее изящные кисти.

– Бен, – я подхожу к нему.

– Вита, – он поворачивается на звук моего голоса и улыбается. – Надеялся тебя встретить. Послушай, я хотел бы извиниться. Мне стыдно, что я предложил тебе изобретение, над которым работал у себя в сарае. Под сараем я, конечно, имею в виду домашнюю лабораторию по стандартам НАСА и чистое помещение, но знай, что он стоит у меня в саду…

– Чистое помещение в саду? – переспрашиваю я. – Круто.

– Немногие определят чистое помещение как что-то «крутое», – улыбается Бен, – но спасибо.

– А я не похожа на остальных, – говорю я.

– Я заметил.

День выдался ясный, и особняк буквально сияет: прелестные преломления света отражаются от всех поверхностей. В голову приходит идея.

– Сходил вчера на выставку?

– Нет, я виделся с сестрой, которая тоже приехала в Лондон, – он неопределенно взмахивает рукой.

– До открытия еще двадцать минут – этого хватит, чтобы избежать толпы. Позволишь мне устроить индивидуальную экскурсию и познакомить тебя с Прекрасной Ферроньерой?

– Серьезно? – Мое предложение, похоже, его очень обрадовало. – Было бы здорово. Спасибо, Вита.

Из его уст мое имя звучит непривычно.

– Наверное, здорово работать в подобном месте, – говорит Бен, оглядываясь по сторонам. – Такое великолепие и красота. Я часто работаю в своей спальне и смотрю разве что на поля да вересковые пустоши за домом. Хотя они тоже по-своему красивы.

– И на какие поля у тебя открывается вид? – спрашиваю я.

– В основном на Уодсворт, Хептонстолл и Студли-Пайк, – отвечает он. – Необузданная страна Бронте и все такое.

– Я как-то жила пару недель в этом районе, – говорю я. – Там действительно очень красиво.

– И что же ты у нас делала? – спрашивает он.

– Гостила у сестер, с которыми познакомилась в Брюсселе. У них была забавная и шумная семья, для меня это было открытием. Я очень завидовала тому, как они любят и ненавидят друг друга. В своей я чувствовала себя чужой.

– Ах, так ты была белой вороной, – говорит Бен. – Я тоже. Долгое время увлекался готической субкультурой, красил глаза подводкой и все такое.

– Смело, – отвечаю я, искоса поглядывая на него. – Да, наверное, можно и так выразиться. Но я скрывала это, а потом просто сбежала и не вернулась.

– Ого, – присвистывает Бен. – Видать, там целая история.

– Долгая и печальная, – заверяю я, удивившись тому, как легко призналась в этом первому встречному. Кроме Джека и, конечно, Доминика, у меня давно не получалось так естественно рассказывать о прошлом. Возможно, это связано с тем, что он кажется мне земляком: не по стране, а по мышлению. Но это уже опасно напоминает сонет. Джеку было бы что об этом сказать.

Освещение приглушенное, только картины, словно процессия прекрасных призраков, сияют во тьме.

– Потрясающе, – Бен делает глубокий вдох, проходя на середину зала и рассматривая первый портрет. – Дух захватывает.

– Спасибо, – отвечаю я, как будто сама их написала.

– Тебе есть чем гордиться. Это же просто невероятно, – он приближается к Джиневре. – Она выглядит очень печальной.

– Она и была печальна, – говорю я, подходя к нему. – Чувствуешь ее боль? В этом да Винчи не было равных. Он умел запечатлеть эмоцию, мысль и чувство так, чтобы они жили вечно.

Он задумчиво кивает, глаза изучают лицо Джиневры.

– Идем, посмотришь на Прекрасную Ферроньеру, пока остальные не пришли, – с улыбкой говорю я и маню его за собой, – сможешь побыть с ней наедине.

– А я ведь могу привыкнуть к обращению как с ВИП-персоной, – ухмыляется Бен. – О, вот и она.

Он быстро подходит к портрету, встречается с девушкой взглядом и наклоняется ближе. На секунду мне кажется, что он вот-вот ее поцелует.

– Еще миллиметр, и заработает сигнализация, – предупреждаю я его с улыбкой.

– Она олицетворяет собой все, что я чувствую, – он вздыхает, не отводя от нее взгляд.

От того, как Бен на нее смотрит и как о ней говорит, создается впечатление, что он уже знает все ее секреты.

– Ты действительно веришь, что секреты жизни и смерти, бессмертия и исцеления от всех болезней кроются где-то здесь? – спрашивает он и поворачивается ко мне, отчего-то разом напрягшись. – В портрете женщины, чье имя уже никто не помнит?

Мир вокруг вдруг опасно накренился.

– Я это знаю, – говорю я. – Но за все приходится платить. Ты бы хотел жить вечно?

Я ожидала, что он посмеется и отшутится, но вместо этого он всерьез задумывается над ответом. Я почти ощущаю, как тяжесть вопроса ложится ему на плечи.

– Да, – наконец говорит Бен. – Я бы все отдал за то, чтобы легенда оказалась правдой и даровала мне столько времени. Да, я хотел бы жить вечно.

Он глубоко вздыхает, и я чувствую напряжение, повисшее в воздухе.

– Правда?

Он невесело смеется.

– У меня аневризма, которую нельзя прооперировать, – тихо произносит он. – Не уверен, сколько времени у меня осталось, но точно знаю, что этого не хватит для осуществления всех моих планов. Я столько всего откладывал еще с самого детства и так много захотел сделать сейчас…

Наши взгляды встречаются. Сама того не осознавая, я хватаю его за запястье, словно это может помочь удержать его в этом мире.

– Бен, мне очень жаль.

Эти слова так бессмысленны и ничтожны, но они – это все, что у меня есть. Мужчина осторожно высвобождает руку.

– Извини, не стоило сваливать такое на незнакомого человека, – говорит он. – Я неспециально.

– Я рада, что ты со мной поделился, – обхожу Бена и ловлю его взгляд.

– В общем, если обнаружишь какие-нибудь секреты, можешь опробовать их на мне, – он пристыженно качает головой. – За этим я, видимо, и пришел – опять выставить себя дураком. Если тебе посчастливится раскрыть тайну вечной жизни, то из меня выйдет идеальный подопытный.

– А ты не боишься? – спрашиваю я. – Вдруг ты узнаешь правду и это знание тебя разочарует.

– Мне кажется, я уже ничего не боюсь, – отвечает он.

Когда-то я тоже так считала.

Глава пятнадцатая

Мы молча покидаем убаюкивающую, интимную тишину выставки. Я должен быть подавлен и смущен, но этого не происходит. Я думал, Вита испугается или ей станет некомфортно от моих слов, но она восприняла сказанное спокойно и с таким изяществом и серьезностью, какие встретишь не каждый день. Она не отвернулась от меня, скорее, наоборот, повернулась. Это превосходит все мои ожидания.

Мы заходим в светлый, позолоченный коридор, и ослепительный свет буквально вонзается в мой мозг. Горизонт кренится, голова кружится, атомы распадаются и отказываются воссоединяться. Боль накрывает меня.

Натыкаюсь на стену, облокачиваюсь спиной и сползаю то ли на пол, то ли на потолок. Руки дрожат.

Глубоко дышу: семь вдохов, одиннадцать выдохов. Боль повсюду. Из нее состоит весь мир и я сам.

Вокруг эхом раздается голос Виты:

– Чем тебе помочь? Вызвать скорую?

– Нет, нет, не надо. Можешь просто побыть рядом? – Я с закрытыми глазами пытаюсь нащупать что-то, что поможет мне отвлечься от боли, и прижимаю ладони к ледяным мраморным плитам.

Теперь остается только ждать, когда это закончится.

Цвета взрываются, мучительная боль волнами пульсирует во всем теле. Находясь в агонии, я внезапно ощущаю, как Вита касается моего предплечья.

Попробуй на этом сконцентрироваться.

Не понимаю, то ли я падаю, то ли пол поднялся ко мне, но чувствую, как щека вместе с коленями и бедрами прижимается к мрамору. Боль уходит медленно и мучительно, а мир собирается из маленьких, разбросанных кусочков. Неизменна только ее рука на моей.

– Бен? – Ее голос выделяется среди бессмысленного шума, за ним – шаги и голоса других людей, гул машин и разговоры, доносящиеся через открытую дверь. Еще, к своему удивлению, я слышу пение птиц.

– Извини, – шепчу я.

– Ты можешь сесть? Принести воды? – Я разлепляю глаза и вижу, что Вита склонилась надо мной, а ее волосы скрывают меня от людей, столпившихся вокруг.

– Мне уже лучше, – говорю я. – Ты можешь попросить их уйти?

– Нечего тут глазеть! – Вита прогоняет их, словно стаю гусей. – Голова разболелась, подумаешь. Идите смотрите на произведения искусства! Мо, поможешь?

– Так, сынок, я с тобой, – слышу мужской голос, чувствую, как меня подхватывают. Вита сжимает мою ладонь. Каким-то образом я оказываюсь в кресле в другой комнате, темной и прохладной. Кто-то – Вита – дает мне в руку стакан воды. Когда у меня не получается его удержать, она обхватывает мои пальцы своими и подносит стакан мне к губам. Спокойная прохлада воды разливается по всему телу.

– Ты как, приятель? – Я фокусирую взгляд на мужчине в форме охранника. У него длинная борода и добрые глаза. – Вызвать тебе скорую?

– Нет, – отвечаю я достаточно громко. Это прогресс. – Правда, не надо. Не хочу тратить время в больнице, раз мне уже лучше. Извините за доставленные неудобства.

– Все нормально, друг, – заверяет меня Мо. – Пустяки. Мне как-то пришлось выпроводить мужчину, который удовлетворял себя перед картинами с обнаженными женщинами.

– Мы можем тебе чем-то помочь? – спрашивает Вита, присевшая рядом. Позади нее мерцают черно-белые экраны с изображениями выставочных залов.

– Вы уже мне очень помогли, – уверяю я ее.

Дверь открывается, тьму прорезает яркий луч света, и к нам заходит очень элегантная женщина.

– Что случилось? – встревоженно спрашивает она Виту.

– Уже все нормально. Бену просто стало нехорошо. Он подозревает, что перегрелся.

Женщина, видимо, начальница Виты, наклоняется, чтобы посмотреть на меня.

– Вы уверены, что вам не нужна медицинская помощь? – спрашивает она.

– Уверен, но все равно спасибо. Чувствую себя немного глупо. Взрослый мужчина, а забыл выпить воды.

– Вита, побудь с ним, пока это не пройдет, – говорит она. – Я отправлю кого-нибудь из кафетерия принести воды и чего-нибудь перекусить.

– Я тоже отойду ненадолго, – говорит Мо и закрывает дверь. Мы остаемся вдвоем.

– Спасибо, Вита, – шепчу я. – Сначала я заявляю, что могу умереть в любую секунду, а потом и впрямь оказываюсь на грани смерти. Обычно я не разыгрываю такую драму.

– Тебе не за что извиняться. Я рада, что была рядом и смогла помочь. – Ее сердцевидное лицо очень серьезно, в темных глазах плещется беспокойство.

– Ты правда очень помогла. Мне, наверное, пора. – Мне отчаянно хочется уйти так, чтобы она, смотря мне вслед, видела обычного тридцатилетнего мужчину. – Со мной все будет в порядке.

– Я не могу оставить тебя в таком состоянии. – Вита мотает головой, в глазах читается упрямство.

– Я в норме, честно. – Потихоньку встаю. – Йоркширца какая-то головная боль не остановит.

– Но… – Она колеблется и опускает глаза, между бровями появляется небольшая складка.

– Мне пора, – повторяю я. – Со мной все хорошо. Прощай, Вита. Я очень рад, что мы встретились.

– Прощай, Бен.

Мы обнимаемся, Вита крепко сжимает меня, и на мгновение я ощущаю биение сердца под мягким теплом ее тела. Когда я отпускаю девушку, все вокруг воспринимается живее и острее, чувства обрушиваются на меня со скоростью цунами.

Я ухожу так быстро, как только могу.

Глава шестнадцатая

– Вита, ты как? Все еще расстраиваешься из-за того бедолаги? – спрашивает Анна. Она говорила без перерыва на протяжении последних нескольких минут, но я ни слова не услышала.

По правде говоря, я потрясена тем, как на меня повлияло короткое знакомство с Беном. Мы обнялись; я ощутила тепло его тела, видела пульсирующую венку на шее, чувствовала биение сердца. Как это всегда бывает, мне тяжело поверить, что в какой-то момент это все прекратится и человек исчезнет. Уйдет бесследно. Кажется, что такое невозможно, хотя уж я-то должна понимать, что это не так.

– Да, извини, есть такое, – я переключаю свое внимание на Анну и выдавливаю улыбку. – Я внимательно тебя слушаю, честное слово.

– Ты так много работаешь, особенно последние несколько недель. Сделай небольшой перерыв, если нужно, – мягко говорит она. – Я понимаю, что тебе не хочется в отпуск, когда открыта выставка, но пара выходных никому не повредит, – она указывает на картину Мадонны с младенцем, Святой Анной и Иоанном Крестителем, с докладом о которой я должна выступить перед посетителями Национальной галереи. – Скоро наступит небольшое затишье, извлеки из него максимум пользы.

– Спасибо, Анна, – вяло улыбаюсь я.

– Нам всем время от времени нужен отдых, – говорит Анна, похлопывая меня по руке, и поднимается. – Ты всегда можешь со мной поговорить.

– Знаю, – киваю я. – И я тебе за это благодарна.

Анна бросает еще один пристальный взгляд и выходит, оставляя меня в одиночестве. Все силы уходят на то, чтобы не уткнуться лбом в поверхность стола, куда падает солнечный свет, и не заплакать.

Бен взбаламутил спокойные воды моей жизни, воскресив воспоминания обо всех утратах. Чувствовать и помнить опасно – так разрушаются слои защиты, которые я так бережно выстраивала, а за ними прячется одна лишь боль. Я попрощалась с Беном час назад и теперь понимаю, что я не против этой боли. Она напоминает мне, что я живу, и я внезапно чувствую благодарность, хотя долгое время презирала жизнь. Я благодарна, потому что все, чего хочет Бен, – просто жить дальше, но он этого лишен.

Какое облегчение – остаться одной в белой комнате, обшитой панелями. Тишину нарушает только шум дороги, доносящийся через длинное окно. Компанию мне составляет картина матери с ребенком. Да Винчи в лучших своих проявлениях – спонтанный, ласковый и бесконечный. Видна рука мастера. Это не мультяшное изображение, как многие его воспринимают, а набросок. Набросок Мадонны, Иоанна Крестителя у нее на коленях и Анны, матери Марии, сидящей рядом, пока малышка играет со своим двоюродным братом. Казалось бы, просто фигуры, написанные углем и мелом на полотне, сшитом из обрывков холста, но именно эта картина играет особую роль для христианского мира. Как оно и бывает с да Винчи, все гораздо глубже, чем видится вначале. Эта работа – портрет материнства: Анна смотрит на свою дочь, зная, что ей придется пройти через ужасные потери; в ласковой улыбке Марии читается сладкая печаль, словно она предвидит будущее, в котором потеряет детей по воле Бога и человека. Это выражение лица матери, которая осознает, что ребенок недолго будет оставаться рядом с ней.

Я знаю, что такое потеря. Давным-давно, в другой жизни, еще до того, как я освободила себя, я была женщиной, хватавшейся за то, что она не могла удержать.

Быстро выключаю белый экран и поворачиваюсь к нему спиной. Я отпустила эту часть своей жизни, потому что запрещала себе думать о ней, изо всех сил стирая из памяти то, что со мной сделали Бог и человек. У меня не было выбора. Я должна была выжить и двигаться дальше.

Еще задолго до встречи с Домиником я родила мальчика. Сына у меня забрали раньше, чем ему исполнился день.

Что-то в выражении лица Марии заставляет воспоминания подниматься из самых темных глубин. Внезапно я вижу моего ребенка в мельчайших деталях: сияющая кожа медного оттенка, темный пушок на голове, руки сжались в маленькие кулачки, а он сам решительно жмурится, встречая рассвет своей жизни.

Он родился в голубоватом свете раннего утра. Длинные серые тени ползли по комнате, за окном – сельская местность цвета жженой умбры. Я была так молода. В руках уютно устроился мой сын, маленький, но идеальный, готовый к любым возможностям, какие предоставляет жизнь. Помню, как он прижимался к моей груди, и его ушко в виде спирали Фибоначчи. Потоки любви, которые я ощущала к нему, стерли все болезненные, отчаянные и жестокие события, ставшие причиной его появления. Мой драгоценный малыш, которого я полюбила еще до того, как увидела, и с кем я готовилась попрощаться еще до того, как мы встретились.

Тени стали длиннее, пылинки в воздухе начали подсвечиваться золотом восходящего солнца, и какое-то время мы с моим мальчиком нежились в приятном тепле. По небу разлились ручейки расплавленной меди, когда день стал подходить к концу.

Ноги свело судорогой, мочевой пузырь протестовал, спину ломило, между ног не переставая шла кровь. Но я не шевелилась и не отпускала сына, зная, что совсем скоро его заберут, и я больше не буду его мамой.

Когда она пришла за ним, луна висела высоко в небе.

– Куда вы его забираете? – спросила я, отворачивая сына от ее протянутых рук.

– В хорошее место, – сказала она. – Он будет в безопасности, и его будут любить.

Ее слова меня не утешили. Мое материнство подходило к концу. Я не была готова.

– Разве он не может остаться со мной? – умоляла я. – Клянусь, я все сделаю так, как надо, только прошу, не забирайте его.

– Нельзя, – просто ответила она. – Пора.

Я осыпала его лицо поцелуями и шептала обещания.

– Я тебя никогда не забуду, – сказала я. – Буду рядом всю твою жизнь, даже если ты не увидишь меня и не узнаешь. Клянусь, я буду с тобой. Я каждый день буду думать о тебе и о том, как сильно я тебя люблю.

Потом его забрали, и на коже опустевших рук я чувствовала лишь холодный ночной воздух.

После потери Доминика я никому не рассказывала о том, что моего ребенка забрали у меня ясной весенней ночью в монастыре недалеко от Милана в тысяча четыреста девяносто восьмом году, больше пяти веков назад. Никто и не подозревает, что секреты, скрытые в портрете той грустной, потерянной девушки, мне так важны, потому что я и есть она. Я не знаю, что произошло со мной той ночью, как и почему, но вот уже сотни лет я пытаюсь найти способ исправить то, что было сделано со мной без моего согласия.

Веками я наблюдала, как все начинается заново. Любовь, потери, надежды. Я больше не могу выносить этот мир, но сколько бы я ни пыталась покончить жизнь самоубийством и сбежать в объятия смерти, он меня не отпускает. Против моей воли мое сердце каким-то образом сделали неуязвимым.

В своих работах Леонардо скрыл так много секретов. Я из последних сил надеюсь, что в картине, на которой он изобразил меня, бессмертную женщину, пытающуюся умереть и повстречавшую мужчину, который хочет жить, он спрятал ключ к моему освобождению.

II

Крепка держава, что не алчет славы, —

Так скалам не страшны валов забавы.

Покинутая деревня, Оливер Голдсмит, перевод А. Париной

Глава семнадцатая

– Что случилось? – спрашивает Китти, стоит мне открыть дверь в свой номер. Я снял ей отдельный, но она, похоже, ждала меня. Когда я переступаю через порог, сестра роняет телефон на кровать и садится. – Ужасно выглядишь.

– Ты провела здесь все утро? – спрашиваю я. – За дверями тебя ждет огромный город, а ты сидишь тут и пялишься в телефон?

– Бен, я мать-одиночка, сейчас у меня мини-отпуск, а ты платишь за номер в пятизвездочном отеле. Ничего не делать – это для меня роскошь. Кроме того, я уже бывала в Лондоне. Он ничем не отличается от других городов, только по размеру больше и цены выше. Я приехала к тебе, а не ради осмотра достопримечательностей. И вообще, не уклоняйся от ответа. Что случилось?

– Как обычно, ничего, – вру я. Если расскажу, что мне стало плохо, меня заставят сесть и вызовут сюда маму. – Ходил в Коллекцию Бьянки посмотреть на картину да Винчи.

– На Мону Лизу? – спрашивает она.

– Нет, на другую. Прекрасный портрет.

Подойдя к окну, поднимаю жалюзи и смотрю на улицу. Что-то сегодня днем вызвало цепную реакцию, и теперь все, что казалось мне до этого таким нереальным, пугающе близко.

Китти встает рядом.

– Ты что-то недоговариваешь, – она берет меня за руку, всматриваясь в мое лицо. – Бен, что произошло? У тебя такой вид, будто ты увидел привидение.

– Девушка на портрете… Что-то в ней меня зацепило. Она казалось такой грустной и потерянной. Мне захотелось сказать ей, что все будет в порядке, хотя я, конечно, не мог этого сделать. Ее портрет – это просто призрак печальной молодой женщины, которую никто не помнит. Не хочу, чтобы со мной произошло то же самое. Не хочу умереть и исчезнуть, зная, что рано или поздно обо мне даже не вспомнят.

– Бен, – Китти кладет руку на мое предплечье.

– Не надо, – отхожу, качая головой. – Я буду держать себя в руках. Не хочу провести последние дни в слезах от жалости к себе, мне нельзя терять время.

– Тогда поделись со мной своими мыслями и чувствами, – говорит Китти, внимательно следя за каждым моим движением. Но я думаю только об одном. Об одном человеке.

Я подумываю рассказать сестре о Вите и о картинах, одна из которых якобы кроет в себе секрет вечной жизни, попробовать объяснить ей, как одна странная беседа показалась мне божественным вмешательством. Но как доказать Китти, что это случилось не просто так, когда в действительности ничего особенного не произошло? Мы одни во всей Вселенной и всю жизнь перебиваемся чем попало, а когда время заканчивается, узнаем, что никто не готовит для нас счастливый конец по сценарию.

– Это все так глупо, Китс, – говорю я. – Я хотел ответов – почему и зачем. Но их нет. Я впервые осознал, что нахожусь в полной заднице. Дальше нет ничего. И мне страшно, – мой голос надламывается.

Китти обхватывает мою шею руками.

– Пожалуйста, не бойся. Я рядом. Если захочешь, я все это время буду с тобой.

Я отодвигаюсь, чтобы посмотреть на нее, ее взгляд встречается с моим.

– Не трать время в поисках смысла, – говорит Китти и берет мое лицо в ладони. – Ты жив здесь и сейчас. Вот и все, что нужно помнить. Знаю, со стороны всегда легко говорить, но я с тобой, Бен, правда. Постарайся не погружаться в темноту, оставайся со мной. Как тебе известно, у меня есть два способа борьбы со стрессом: пить и помнить о реке в Египте.

– Ты про Нил?² – продолжаю шутку, как она того и хочет.

– Именно так, – говорит Китти. – Будем считать, что все в порядке. Давай поступим следующим образом: я схожу в душ, а потом мы пойдем тратить все твои деньги на дурацкие развлечения для туристов по завышенным ценам, что скажешь?

– Звучит как план, – говорю я и заставляю себя улыбнуться ради сестры.